упорядочить анархию, как говорил один из противников преобразований. Скорее целью ее было усиление могущества и прав государственной власти. Революция не должна была изменить характера нашей цивилизации, как считали иные, остановить ее прогрессивное развитие, изменить суть фундаментальных законов, лежащих в основе человеческих обществ у нас на Западе. Если мы будем рассматривать Революцию саму по себе, очистив от случайных наслоений, видоизменявших ее образ в различные периоды и в различных странах, то увидим, что единственным ее результатом было уничтожение политических институтов, на протяжении многих веков безраздельно господствовавших над большинством европейских народов и обычно называемых феодальными, и замена их более единообразным и простым политическим строем, основанием которого является равенство условий.
Одного этого было достаточно для совершения громадного переворота, поскольку, помимо того, что старые институты были как бы переплетены со всеми религиозными и политическими законами Европы, они еще внушили множество идей, чувств, привычек, нравов, как бы сросшихся с ними. Потребовалось ужасающей силы волнение, чтобы разрушить прежний общественный организм и сразу же извлечь из него часть, теснейшим образом связанную со всеми его органами. Это сделало Революцию в глазах ее современников еще более значительной, чем она была в действительности. Казалось, она все разрушает, либо разрушаемое ею в действительности соприкасалось со всем остальным и составляло с ним единый организм.
Какой бы радикальной ни была революция, она ввела гораздо меньше новшеств, чем это обычно полагают. Я покажу это позднее. Справедливо лишь то, что она полностью разрушила или еще разрушает (поскольку революция еще продолжается) все, что в старом обществе было обусловлено аристократией и феодальными институтами, так или иначе было связано с ними, все, что хоть в какой-то степени несло на себе малейший их отпечаток.
От старого мира революция сохранила лишь то, что всегда было чуждо этим институтам или могло существовать независимо от них. Революция менее всего была событием случайным. И хотя она застигла мир врасплох, она однако была завершением длительной работы, стремительным и бурным окончанием дела, над которым трудились десять поколений. Не будь революции, старое общественное здание все равно повсеместно обрушилось бы, где раньше, где позднее. Только оно разрушалось бы постепенно, камень за камнем, а не обвалилось бы все разом. Внезапно, болезненным резким усилием, без перехода, без предосторожностей и без пощады, Революция завершила дело, которое мало-помалу завершалось само собой. Вот в чем ее значение.
Поразительно, что кажущееся сегодня столь ясным так долго оставалось запутанным и темным для самых проницательных умов.
«Вы желали бы исправить злоупотребления вашего правительства, — обращается тот же Берк к французам, — но к чему искать новое? Почему бы вам не вернуться к давним традициям? Почему бы вам не ограничиться восстановлением былых вольностей? И если вам кажется невозможным восстановить стертые черты общественного устройства ваших предков, почему бы вам не обратить взор в нашу сторону? Здесь вы смогли бы найти старый закон, общий всей Европе». При этом Берк не замечает, что сам имеет дело с Революцией, которая и призвана уничтожить этот самый старый закон, общий для всей Европы; он не осознает вовсе, что речь может идти только об этом и ни о чем более.
Но почему революция, повсюду назревавшая, повсеместно угрожавшая, разразилась именно во Франции? Почему именно у нас получила она известные черты, которые нигде более не встречаются или проявляются неполно? Второй вопрос, несомненно заслуживает особого внимания. Его рассмотрение составит предмет последующих глав.
Книга вторая
Глава I
Почему феодальные права сделались ненавистны народу Франции гораздо более, чем в других странах
Одно обстоятельство поражает нас прежде всего: Революция, целью которой было повсеместное уничтожение остатков средневековых институтов, разразилась не в тех странах, где институты сохранились гораздо лучше и где народы в большей степени ощущали на себе их давление и строгость, но, напротив, в тех странах, где тяготы эти ощущались слабее. Таким образом, бремя феодализма казалось совершенно непереносимым именно там, где в действительности оно было наименее тяжелым.
В конце XVIII века почти по всей Германии4 крепостничество еще не было полностью уничтожено, и в большинстве случаев народ оставался прикрепленным к земле. Почти все солдаты армий Фридриха II и Марии-Терезии были настоящими крепостными.
В большинстве немецких государств в 1788 году крестьянин не мог оставить господское поместье, а если он его и покидал, то подлежал повсеместному преследованию и возвращению обратно силой. Крестьянин здесь подчинен суду господина, следящего за его частной жизнью, наказывающего за невоздержанность и леность. Крестьянин был не вправе ни возвыситься в своем положении, ни изменить рода занятий, ни жениться без согласия господина. Лучшие молодые годы отдавались дворовой службе. Барщина существует во всей своей полноте и в некоторых районах отнимает до трех дней в неделю. Крестьяне ремонтировали и поддерживали порядок в господских сооружениях, доставляли на рынок продукцию хозяйства, возили своего хозяина и исполняли его поручения. Тем не менее крепостной может стать собственником, но его право собственности всегда будет очень несовершенным. Он будет обязан обрабатывать свой надел определенным образом и под надзором сеньора; он не может ни продать, ни заложить надел по своему усмотрению. Его то заставляют продавать получаемые со своей земли продукты, то, напротив, запрещают их продавать, но крестьянин был обязан заниматься обработкой своего клочка земли, он даже не мог передать свою землю по наследству детям — обычно часть ее удерживалась сеньором.
Я обнаружил упомянутые уложения не в древних законах — я сталкивался с ними повсюду, вплоть до кодекса, подготовленного Фридрихом Великим и опубликованным его преемником в самый момент начала французской революции5.
Во Франции уже давно не существовало ничего подобного: крестьянин здесь приходил к сеньору, уходил от него, продавал, покупал, заключал сделки, работал по своему усмотрению. Последние остатки крепостного права здесь обнаруживались лишь в одной или в двух восточных провинциях, перешедших Франции вследствие завоевания. Во всех прочих провинциях крепостничество исчезло, более того — отмена его восходит к столь давним временам, что самая дата отмены давно позабыта. Научные изыскания, проведенные в наши дни, доказывают, что с XIII века оно уже более не встречается в Нормандии.
Но в условиях жизни французского народа был и другой переворот: крестьянин не просто перестал быть крепостным, он стал собственником земли. Факт этот, еще и сегодня недостаточно изученный, как мы увидим в дальнейшем, возымеет столь серьезные последствия, что я позволю себе остановиться на его рассмотрении подробнее.
Долгое время считалось, что начало разделу земельной собственности положила Революция. Однако различного рода свидетельства доказывают противоположное.
По меньшей мере за двадцать лет до революции мы обнаруживаем разного рода сельскохозяйственные общества, уже сожалевшие о чрезмерной раздробленности земли. «Раздел наследства, — говорит Тюрго примерно в это же время, — происходил таким образом, что надел достаточный, чтобы прокормить одну семью, делится между пятью, или шестью детьми. Вследствие этого дети и их семьи теперь уже не могут прокормиться одною землею». Несколькими годами позже Неккер скажет, что во Франции существовало великое множество мелких земельных собственников.
В одном донесении, направленном интенданту за несколько лет до Революции, я читаю следующие строки: «Передаваемое по наследству имущество делится поровну между наследниками, и сей факт не может не настораживать, ибо каждый хочет иметь свою долю от целого, в силу чего клочки земли беспрерывно делятся и дробятся до бесконечности». Не правда ли, можно подумать, что сии строки написаны в наши дни?
С неимоверными трудностями я попытался воссоздать в некотором роде кадастр Старого порядка и преуспел в этом. В соответствии с законом 1790 г., устанавливавшим поземельную подать, каждый приход обязан был составить описи имений, расположенных на его территории. Описи эти большей частью исчезли. Тем не менее мне удалось раздобыть такие описи в некоторых деревнях и, сравнивая их с сегодняшними, я убедился, что в этих самых деревнях число собственников превышало наполовину, а часто и на две трети количество сегодняшних владельцев земли. Сей факт кажется особенно примечательным, если учесть, что общая численность населения во Франции возросла с того времени на четверть.
Уже в те времена, как и ныне, крестьянин отличался исключительной любовью к земле, в нем возгорались все страсти, связанные с владением землею. «Земля всегда продается выше своей стоимости, — отмечает замечательный современный обозреватель, — что связано со всеобщим стремлением стать собственниками. Во Франции все сбережения низших классов, что в иных странах обычно помещаются под проценты у частных лиц и в государственных фондах, предназначены для приобретения земли».
Артур Юнг во время своего первого визита в нашу страну был поражен именно большой раздробленностью земли среди крестьян. Он утверждал, что половина всех земель Франции отдана в крестьянскую собственность. «Я и не представлял себе подобного положения дел», — повторял он. И действительно, такое положение дел можно встретить только во Франции или в сопредельных с нею странах.
В Англии также существуют крестьяне-собственники, но численность их все уменьшается. В Германии во все времена и почти повсеместно можно было обнаружить свободных крестьян, имевших в полной собственности земельные наделы