— У меня бред? — спросил я, принюхиваясь.
— Спокойно, офицер. Это всего лишь благовония.
Юлия распахнула передо мной дверь. Секционная номер три. Пять столов с мраморными столешницами, на всех — тела, с одним работают. Мужик в халате что-то пишет в углу, дама тихо воркует в мобильник, откусывая от сникерса… А возле окон, возле двери, где мы застыли, ещё где-то, — висят полосочки из ткани, и запахи, источаемые ими, я бы назвал бесподобными, если б знал такие слова…
— Пачули — для денег. Лемонграсс защищает от тайных умыслов, — пояснила мне Юлия. — Мандарин и сосна пробуждают творчество и дарят покой, но, честно говоря, эти запахи скорее для ощущения праздника.
Я прибалдел:
— Ты серьёзно? Пардон… «Вы». Вы, конечно.
— Можно «ты», разрешаю, — на один неуловимый миг суровый трупорез превратился в прелестную кокетку. — Ну разумеется, я шучу. Какая магия ароматов в морге? Амбре приглушить, и то хорошо. Эфирные масла́ плюс льняная ткань, она лучше впитывает, вот и вся магия. Пойдемте, прошу.
Дальше была комната для персонала. В ней, кроме уже знакомых тряпочек, пропитанных маслами, обнаружился серебристый конус, усечённый сверху, чем-то похожий на макет вулкана. Над кратером курился дымок. Аромалампа, похвасталась заведующая. И за чей счёт банкет? На свои покупаю, вздохнула она, кто ж позволит на казённые… Потом заглянули в её кабинет, где насладились зрелищем вентилятора, на решётке которого трепетали всё те же магические, дурманящие ум полосочки… И я поднял руки:
— Юлечка, сдаюсь! Не хватает приятной расслабляющей музыки!
И она с готовностью рассыпала колокольчики своего смеха (выразился бы писатель, не будь он опером).
— У нас и музыканты есть, — бросил проходящий мимо патологоанатом. — Во второй секционке. Струнное трио годится? Вчера хорошо отметили премьеру…
— Кстати, Сергей, вы в точку попали, — посерьёзнела Юлия. — Я подъезжала к Франковскому с предложением попробовать эфирные масла для смягчения негатива в нашей работе. Он посмотрел на меня, как на дуру: «Может, ещё индийскую музыку включить в программу? А жмурики петь и плясать будут?» Может, и включу! Пока моя власть, работа здесь будет в радость!
Эх, чудачка, не с того ты принялась наводить порядок, подумал я с горечью. Начала с цветочков, а надо — с расстрелов… Не сказал ей об этом. Не захотел бить по крыльям. Пусть девочка летает. Разбить иллюзии легко, ты попробуй потом их восстановить, если припрёт. На таких людях — с иллюзиями — держится мир, они как гвозди: вытащи из стены, и мир посыплется…
— Мы с Радием когда-то были простыми патологоанатомами, — продолжала она. — И всегда он был без нервов, меня это поначалу восхищало. Не ворчал, не увиливал, вскрывал кого и что угодно. Бывало, из «грязной» секционки не вылезал, если дело требовало… Я о чём хочу сказать? Мы все здесь, хоть и с крепкими желудками, толстой корой покрытые, но, например, с тухляками работать не любим. А также, если есть возможность, пытаемся устраниться от работы с маленькими детьми, тем более младенцами. Отходнячок потом малоприятный, его не видно, но есть. А Радий называл младенцев «огурчиками» — и вся реакция. Не видел различий между тритоном и ребёнком. Автомат, машина. Оживлялся только со свежими трупами, которые ещё теплые…
— А в последнее время? — направил я беседу, куда нужно.
Настойчивые намёки на то, что Радик был социопатом, меня не беспокоили. Во-первых, я знал его тыщу лет, во-вторых, все патологоанатомы, с кем я имел дело, — люди со странностями, иногда с такими, что в голове не умещается (иначе я не представляю, как можно выдержать такую работу), и сама Юля — не исключение.
— В последнее время? Вскрывал нечасто, начальник же.
— Но вскрывал?
— Обязательно. Иногда и в подвал спускался. Администратору, чтобы остаться врачом-специалистом, нужно иметь определённое количество часов практики, иначе он теряет квалификацию и превращается в простого функционера.
— Когда последний раз резал, помните?
— Надо журнал посмотреть… Хотя…
Тон моей собеседницы изменился. Что-то этот поворот темы значил для неё, что-то крайне неприятное.
— Понимаете, Сергей, из-за истории с Франковским нас в последнее время проверяют, очень трудно работать. Но если выяснится, что бывший руководитель, как бы вам объяснить… с нас кожу, понимаете, будут медленно снимать, конкретно с меня, как нового завотдела.
— Вы не рассказали Льдовой что-то, как вам кажется, важное? — участливо спросил я и взял её руку в свои. Она не заметила этого. Рука врача Беленькой была холодной.
— Аллочка — замечательный человечек, но и она в любом готова увидеть преступника. У нас своя профдеформация, у вас своя.
— Аллу убили, — сказал я буднично. — Часа два назад.
Юля застыла. Не расспрашивала, что да как, хватило самого факта.
И всё изменилось. Она выдернула руку…
Через несколько минут я знал чуть больше, чем знал до того, и уже обрадовался было, что вот-вот туман начнёт проясняться, сверкнёт огонёк маяка и откроется в скалах проход, но через полчаса я покидал Бюро, окончательно запутавшийся, потому что детали происходящего не сочетались настолько, словно были от разных устройств, потому что сюжет дробился на сцены, взятые из разных романов разных авторов…
Ненавижу это ощущение полной, какой-то детской беспомощности.
В тот вечер привезли «безродного» — немолодого мужчину лет примерно пятидесяти пяти (Юлечка, осознав сказанное, сконфузилась на секунду). С отрезанным ухом и вспоротым носом. Ещё у него был глубокий порез в паховой области, как будто хотели отрезать гениталии, но передумали. Умер он, вероятно, от кровопотери, впрочем, заключение должен был сделать как раз Радий Иосифович. Труп нашли в районе Большого Чертановского пруда, это ОВД Зюзино: дежурный опер, выезжавший на место, сказал, что клиента, по всему, тупо выбросили из машины, не заморачиваясь игрой в прятки. Камер в том месте нет — проверили. Время примерно известно, однако по Битцевскому проезду, откуда машина с трупом съезжала, движение насыщенное, так что злодеев не вычислишь.
Все эти обстоятельства, возможно, имели какое-то значение для дела, хотя и не касались напрямую рассказа Юлечки. Понятно, что местные опера опознавать трупный материал не спешили, зачем им? Простимулировать некому, сплошной геморрой. Сбросили с рук на руки и забили (в смысле забыли).
Так вот, возвращаясь к Франковскому. Юлечка отлично помнит, как завотделом отреагировал на появление этого клиента. Весь тот вечер он непривычно нервный был, куда только подевалась его толстокожесть, но как только мужика привезли, радостно оживился: «Рэзать буду!». Его таким азартным редко видели, а может, никогда. Потирал руки: «Пока свеженький, мясо оттяпать…» Услал дежурного патологоанатома с поручением, фактически отодвинул — и мясо на стол. Вскрытие он решил делать в учебной секционной на втором этаже, а не как обычно. Почему? Я подозреваю, сказала врач Беленькая, потому что там всего один стол. Посторонних глаз нет: закрылся, и делай, что хочешь. Отправил домой также и лаборанта, который обычно записывал во время вскрытия всё, что начальник диктовал. Лаборант — это студент, который в морге подрабатывает. Этот паренёк — сын моей родственницы, призналась Юля, устроила его по блату, ещё и поэтому смолчала, не хотела подставлять… Следующим вечером, после того, как стало известно, что Радия Иосифовича убили, студент напился и ляпнул дяде Боре, с которым они пили… Дядя Боря — один из санитаров. Низовой персонал, кстати, каждую ночь напивается, уверяют, что иначе тут не выжить… Да и врачи не отстают… Хорошо, дядя Боря — мужик понимающий, знает меня давным-давно, сразу — ко мне. Дальше нас эта грязь не просочилась. А то слухи — как ржавчина, сожрут любое хорошее дело. Я, Серёжа, всё-таки мечтаю вылечить наш коллектив…
— Что ляпнул? — подтолкнул я.
— Может, и выдумал, не знаю. Такая дичь, что язык отказывается повторять. Потом он всё отрицал категорически. Вы сами расспросите Захара, так зовут лаборанта, он сейчас в регистратуре, я вызову.
Она позвонила куда-то. А пока свидетель топал к нам, добавила с болью:
— Одно знаю точно: Франковский отправил тело на кремацию сразу после вскрытия — в нарушение всех инструкций. В ту же ночь. Это, увы, факт. Я узнавала, труп уже сожгли…
Лаборант Захар явился на встречу сильно настороженным. Очевидно, ему что-то уже насвистели. Парень как парень, среднего роста, в очках, с удивительно длинной шеей. В сильно несвежем халате.
А разговаривать с ним я решил в той же учебной секционной, где Радик производил своё сомнительное вскрытие. Занятное было помещение: в дополнение к стандартной обстановке здесь имелась телекамера, подвешенная на кронштейне, кроме того, в одной из стен врезали внутреннее окно, выводящее в маленький класс, откуда, очевидно, студенты и наблюдали за священнодействиями судмедэксперта.
Мы были одни. Я сел на секционный стол и в лоб спросил:
— Пьешь?
Понимаю, неожиданное начало. На то и эффект. Пацан явно ожидал другого.
— Меру свою знаю, — ответил с достоинством.
Я рассмеялся.
— Меру свою знают пьяницы и алкаши — от большого опыта. Те, кто не пьёт или пьёт мало, меру свою не знают, откуда бы им. (Он попытался возразить; я не позволил.) В связи с первым, второй вопрос: ты зачем в морг устроился? На грошовую зарплату?
— Зарплата маленькая, а деньги большие, — сказал он.
— Любишь парадоксы?
— Чем ближе к чужой смерти, тем больше вокруг денег, только самим тоже приходится платить. Кусками души.
— Ты уж поэкономнее с душой, авось пригодится…
— На Страшном суде, — докончил он.
Ага, философ попался. Что ж, тем проще.
— Ты пьёшь, Захар. Деньги для тебя важнее Страшного суда. Ты оклеветал невинного человека…
— Это кого?! — вознегодовал студент.
— Доктора Франковского, моего близкого друга.
— Почему оклеветал?
— Ну ты же выдумал страшилку, чтобы покрасоваться перед собутыльником? Юлия Адамовна мне порассказывала тут, но теперь-то я вижу — зря она за тебя беспокоилась. — Я сполз с мраморной столешницы и направился к выходу. — Извини, что оторвал от работы. Свободен, Захар.