И вот вчера, словно кочующий индеец, принимающий примитивную наркоту, чтобы преодолеть страх нового места, я решил напиться. «Пройдя через алкогольный хаос, система обретёт своё новое стабильное состояние, в котором всё будет прекрасно, — думал я. — Утреннее похмелье придаст внешнему пространству знакомый оттенок, и я окончательно успокоюсь, ведь с бодуна прерогативы и императивы меняются местами, поскольку ты не только не помнишь, что эти слова значат, но даже не можешь их нормально произнести».
Я пил дома, в квадратной комнате общежития, сидя в продавленном кресле, как космонавт в своём спускаемом яйце. Пойти изучать местные заведения в одиночку я не решился, просто спустился в продуктовый магазин и в числе прочего купил пару портвейна и пару пива. Водку в том магазине не отпускали.
Утро воскресенья. Рожа, которая в зеркале — мерзкая и с отвисшей челюстью — моя. Меня бурно рвёт. Рвёт так, что жить не хочется.
В дверь стучат. Это комендантша общежития, где я живу. Она спрашивает, почему у меня всю ночь работал телевизор. Я говорю ей, что заболел и не заметил, как уснул.
— Сказали бы лучше, что вам страшно спать одному, — говорит она, — стыдится тут нечего. Телевизор для того и придуман, чтобы скрашивать одиночество и избавлять от ночных страхов.
— Я бы рад сказать, но это не правда, — отвечаю я, чувствуя, что к горлу опять подкатывает.
— А вы что же, всегда говорите правду?
— Почти. Даже если она менее правдива, чем ложь. Правда бывает разной.
— Вам лучше знать. Просто не делайте так больше, здесь очень тонкие стены.
— Не могу ничего обещать, но постараюсь.
Комендантша уходит.
Ну, надо же, заподозрить меня в том, что я боюсь спать один! Вообще, странная дама. Когда я вселялся, она, изучив соответствующую страницу моего паспорта, обещала познакомить со своей переспелой племянницей. Это она сама так сказала: — «Моя переспелая племянница».
Меня опять рвёт, но на этот раз я уверен, что это в последний раз.
И вот тут, стоя на карачках перед раковиной, я вспоминаю, что Мясоедов в пятницу предложил прогуляться в пещеры, когда узнал, что я там ни разу не был. Мы договорились встретиться без пятнадцати девять около входа в церковь. Сейчас 8.30.
Меня опять рвёт. Сколько же можно, господи…
8.44. Я стою около закрытых дверей церкви святых Козьмы и Домиана и смотрю на голые, безобразные деревья. После дивно тёплого сентября был почти такой же тёплый октябрь, но ноябрь поставил всё на свои места. На улице уже очень холодно.
Мне плохо. После промывания желудка стало немного лучше, но бодун есть бодун — состояние преотвратное, меня всего просто колотит. Само собой, я сегодня ещё ничего не ел, успел только выпить вчерашнего чая перед выходом. Если Мясоедов не придёт вовремя я, должно быть, околею тут, как всеми забытый полярник.
Слышу шаги. Открываю глаза и вижу на тёмной улице одинокую округлую фигуру, которая быстро приближается.
— Вы как-то плохо выглядите, Алексей, — говорит Мясоедов, одетый в военную форму без знаков различия, — похмелье?
— Оно самое. Как-то всё само собой вышло.
— Не оправдывайтесь. Вы же не алкоголик, верно?
— Ну, рвотный рефлекс не утрачен…
— Тогда я за вас спокоен. Пойдёмте скорее.
Мы идём довольно быстро. Сначала, по улице Абельмана доходим до окраины города, потом сворачиваем на грязный просёлок. Под ногами твёрдая замёрзшая грязь. Мясоедов шумно дышит ровно на три шага, как учат спортсменов, и, наверное, военных. У него изо рта ритмично вырываются облачка пара.
Пейзаж вокруг удручает. Тёмная земля, покрытая пожухлой листвой, редкие кривые деревья, похожие на заграждение из колючей проволоки кусты — всё это было бы хорошей декорацией для фильма про войну — вот-вот какие-нибудь бендеровцы выскочат.
Где-то за полчаса променада мы доходим до небольшого холма, в склоне которого я различаю большое, метра два с половиной — три в диаметре, почти круглое отверстие.
— Это оно и есть? — спрашиваю я.
— Да, это вход, — отвечает Мясоедов, — напоминает тоннель метро. Уж больно круглый, только рельсов не хватает.
— Вы считаете, что это творение рук человеческих?
— Чёрт его знает. Кстати, вам сюда не нужно? Путь не близкий. — Он показывает рукой на стоящий рядом дощатый сортир на два посадочных места, который, скорее всего, поставлен предохранять памятник природы от загаживания. — Идея, в общем-то, примитивная, но со своей задачей справляется — ни рядом, ни внутри следов человеческой жизнедеятельности вы не найдёте. Ну, так как?
— Спасибо, нет, — отвечаю я, — что-то не хочется.
Мы подходим совсем близко ко входу. Внутри, то есть уже в пещере, по обеим сторонам висят фотографии каких-то людей. Чаще в рамках со стеклом, но попадаются и просто выцветшие, полустёртые фотокарточки. На одних написаны две даты через чёрточку, на других нет ничего. Все лица молодые, кроме, может двух или трёх.
— Лучше любого забора, да? — Мясоедов останавливается около фотографии какой-то девушки и внимательно всматривается в её лицо.
— Пожалуй. Это… это все, кто не вышел оттуда? — спрашиваю я, чувствуя, как внутри собирается едкий комок, грозящий вызвать очередной рвотный позыв.
— Нет, что вы, — Мясоедов морщится, будто от кислятины, — это люди, пропавшие в девяностые.
— Куда, пропавшие?
— Кто его знает. Лично я считаю, что большинство из них живы, просто подались куда-нибудь на заработки, никому об этом не сказав. В Москву, например, а может, на ближайшую войну.
— Тогда почему они здесь?
— Не знаю. Кто-то первый повесил тут фотографию пропавшего человека. Другие тоже стали так делать. Знаете, такое иногда бывает в церквях — люди вешают фотографии своих больных родственников в надежде на спасение… Люди всегда во что-то верят. Кстати, вы не боитесь войти внутрь?
— Да ладно, чего уж там, — отвечаю я, мысленно сжигая за собой мосты, — день и так начался неудачно… а что там, внутри?
— Сейчас ничего. Раньше, до войны, тут было что-то вроде места для прогулок, ещё раньше — каменоломни, а ещё раньше, то есть совсем давно, какие-то языческие святилища. — Мясоедов смотрит на меня с подозрением. — Точно не боитесь?
— Чего мне бояться?
— Мало ли чего, Алексей Германович. — Мясоедов опять странно на меня смотрит, будто испытывает. — Ладно, пойдёмте.
Он включает фонарь, и мы заходим. Внутри пещера и вправду сильно напоминает искусственно вырытый тоннель. По крайней мере, прослеживается вполне определённая цилиндричность, хотя диаметр постоянно «плавает», то, расширяясь, но немного сужаясь.
— Сейчас эта геометрия закончится, — как будто прочитав мои мысли, говорит Мясоедов, — дальше всё будет гораздо естественнее.
Метров через сорок тоннель сильно расширяется, и мы попадаем в длинную бесформенную залу. Я замечаю на полу остатки деревянного настила, а в самом широком месте некое подобие скамеек.
— До войны, когда здесь закончили разработку известняка, пещеру стали активно посещать спелеологи и просто туристы, — на ходу сообщает Мясоедов, — говорят, тут были очень красивые гроты и два подземных озера. Потом, там, дальше, — он машет рукой по ходу нашего движения, — произошло обрушение свода, и несколько человек завалило. Их пошли спасать, в основном добровольцы — милиционеры и военные из местного гарнизона — но потолок обрушился ещё раз и завалил и их. Когда же приехали спасатели-метростроевцы из Москвы, спасать было уже некого. Вытащили только несколько трупов и всё. С тех пор пещеры закрыты. Вы ещё не боитесь?
Я останавливаюсь.
— Зачем вы всё время спрашиваете, боюсь я или нет? Неужели это имеет какое-то значение?
— Да, вы правы, уже никакого. — Мясоедов виновато пожимает плечами. — Простите, я просто подумал, вдруг у вас клаустрофобия.
Вот те на… Да не боюсь я идти вперёд! И спать один не боюсь! Единственное, чего мне не хочется, это сейчас обсуждать причины, по которым мне не страшно, что, действительно, может привести к приступу паники. Так всегда бывает — слова заставляют призраков обретать плоть. Ну его на фиг, лучше уж про войну и про бомбёжку…
— Я слышал, что эти пещеры взорвали немцы, — спустя десяток шагов, говорю я.
— Я тоже про это слышал, — отвечает Мясоедов, — но если и взрывали, то только не у нас. Здесь войны не было. На западе немцев остановили в районе Химок, а это довольно далеко отсюда.
— А, может, пещеры такие длинные?
— Может. А может, рванули что-то другое. Какие-нибудь другие пещеры, их же тут, в Московской области, как собак нерезаных…
Чем дальше мы уходим по скользкому настилу, тем заметнее становятся следы неразумной деятельности человека разумного. Здесь и тривиальное: «Маша + Катя — Петя = Л», и «ДМБ — 85»; и классическое: «Здесь был Ушацъ»; и даже стишки:
«Для умных с дураками — Харуки Мураками,
Я тебя не корю, но сам читаю Рю…»[13].
Но вот, что поразительно, при всём обилии надписей, самая неприличная из них: «Ленка, твоя попа самая лучшая».
Мне отчего-то вспоминается персонаж из детства — сын дворничихи по кличке Мися, который нацарапал на стене в моём подъезде между третьим и четвёртым этажом: «Цейслер — дурак». Мися отдал с перепоя концы прямо у матери в дворницкой, когда ему не было и семнадцати, а надпись потом ещё долго украшала зелёную стену, пока её, наконец, не закрасили во время планового ремонта. В голову приходит совсем уж дурацкий вопрос: «Спрашивается, когда именно умер Мися? В дворницкой; после покраски стен; или он вообще не умирал, а жив до сих пор, потому что я о нём только что вспомнил?»
Становится зябко. Внутри тоннеля, безусловно, теплее, чем на улице, может, потому что здесь нету ветра, но всё равно холодно. Мы подходим к небольшой прямоугольной нише, явно кем-то вырубленной в стене.
— Это геологи прогрызли, изучали тут чего-то, — опять читает мои мысли мой гид по подземелью, — там дальше ещё несколько таких же. Давайте сделаем тут привал, у меня с собой бутерброды и кофе. Хотите кофе?