В 1989 году, после того как за участие в событиях на площади Тянь-Ань-Мынь отца Лены арестовали и посадили, и мать увезла её обратно в Союз. Лена окончила обычную московскую школу и поступила в Педагогический институт имени Н. К. Крупской, но, проучившись там всего три года, из-за увлечения политикой, бросила. В конце девяностых она стала членом радикальной ультралевой организации «Дети разных народов» пропагандировавшей бесперспективность развития России по образцу западного «свободного» общества, противопоставляя ему классический марксизм с элементами анархизма.
Я откашливаюсь и мельком смотрю на Лену, надеясь увидеть хоть какую-нибудь реакцию на сказанное, и, кажется, различаю на нём чуть заметную, непонятного сорта улыбку.
— С молодыми людьми Лена сходилась легко, — продолжаю я, — но также легко и расставалась, а вот со сверстницами отношения у неё складывались куда лучше. (Лена вопросительно поднимает правую бровь) Под влиянием подруги-феминистки, которая ратовала за восстановления в государстве современной формы матриархата, а также за замену отчества на матчество — Светланович, Еленовна — ребёнка в свидетельстве о рождении, Лена ненадолго увлеклась розовым. Но когда выяснилось, что для секса с другой женщиной она слишком эгоистична, престала. Секс же с мужчинами Лена никогда не отрицала, но лишь в контексте его полезности для женского здоровья…
— Если отбросить гражданок с генотипом, несоответствующим их фенотипу, — задумчиво произносит Лена, — моду на розовое и женское любопытство, то в сухом остатке будет лишь страх оказаться несостоятельной в постели с мужчиной, тот самый, кстати, какой приводит некоторых молодых мальчиков в бар «Голубая устрица» на шишку старших товарищей. Извините, Алексей Германович, я вас, кажется, перебила.
— Ничего, ничего. Мне отсталость только рассказать, как Лена попала в город Сениши.
— Ладно, сама расскажу. Я переехала сюда, потому что здесь бабкин дом и потому что мне здесь нравиться. Самой бабки, правда, давно нет.
Лена закуривает ещё одну сигарету. Она, вообще многовато курит, как я успел заметить.
— В принципе, интересно получилось. Особенно мне понравилось про матчество — говорит она, также задумчиво, что и раньше, — как вы думаете, а мой папа до сих пор на киче парится?
— Наверное. У них там, говорят, срока огромные…
— …и этапы длинные. Вы прибавили мне лишние пять лет, и ещё, Китай бойкотировал олимпиаду-80.
— Ой.
— Да ладно, теперь моя очередь…
По Лениной версии я — внук немецкого военнопленного (ничего подобного, мой дед — был самый обычный поволжский немец). Его сын, мой отец — Герман Цейслер — родился на поселении «Нерчинская каторга» (где это?), в «оттепель» уехал в Москву и поступил в университет, женился на сокурснице, но довольно скоро развёлся. Женился второй раз довольно поздно, за сорок (угадала). От второго брака у него родился сын, то есть я. Других детей не было (опять угадала). Теперь непосредственно обо мне. Я — типичный ребёнок ИТРов, родившийся в век НТРа. Брежневский пионер. Горбачёвский комсомолец. В детстве ходил в радиокружок и изостудию (почти угадала). Был тайно влюблён сначала в Красную Шапочку, а потом в Алису Селезнёву (ничего подобного — сначала в Мишель Мерсье, потом в Софи Марсо). Последний советский романтик…
Дальше Лена перечисляет наличествующие и отсутствующие черты моей личности. Итак, чего по её мнению у меня нет: конкретной цели в жизни — поэтому я и стал преподавателем; смелости — иначе бы я давно эмигрировал. Но, зато есть: инфантильность — иначе бы я уже женился; безволие — иначе бы меня не сослали в такую глушь… Короче, размазня. Она, конечно, так прямо не говорит «размазня» — это уж я сам для себя резюмирую. Но, какие-то положительные черты у меня всё-таки есть, поскольку я при таком букете вроде бы не алкоголик.
— И на том спасибо, — говорю я и слегка кланяюсь.
— Конечно, было бы лучше, если бы вы сами мне наврали про себя с три короба, — отвечает Лена и делает книксен. — Но, что выросло, то выросло — уговор дороже денег.
— Лена, вы что, любите, когда вам врут?
— Сложно сказать, что я люблю. — Лена становится серьёзной, чем меня несколько настораживает. — Проще перечислить то, чего я не люблю. Этих вещей всего несколько, но ненавижу я их так безжалостно, что для них гораздо лучше, не попадаться мне на дороге.
— Например?
— Например, мужиков, которые трахаются по-колхозному.
— Это, простите, как?
— Это, когда мальчик сверху, а девочка на спине снизу. Позиция миссионера, так, кажется.
— Да-да, миссионера. Но, простите, таких же большинство, — говорю я, с ужасом вспоминая, в какой именно позиции я сегодня ночью занимался любовью с племянницей комендантши.
— Вот именно это самое большинство я и ненавижу в первую очередь.
— Занятно. А что ещё вы ненавидите?
— Ещё, запечатанные в целлофан книги, которые нельзя полистав, не купив. По-моему, это верх идиотизма общества потребления.
Лена замолкает. Она молча вышагивает по снегу, глядя себе под ноги.
— Так, с прошлом мы с грехом пополам разобрались, давайте теперь о будущем. Имеется ввиду будущее ближайшее, на несколько часов вперёд… — говорю я и вдруг понимаю, насколько Беляев был прав, когда сказал, что я отношусь к людям, как к студентам.
Лена наклоняет голову чуть-чуть вбок и улыбается.
— А чего тут думать, через час мы с вами окажемся в одной постели. Я же не отрицаю секс с мужчинами, хотя бы и в контексте полезности его для женского здоровья. Вы же сами говорили.
Лена смотрит на меня своими широко раскрытыми, немного раскосыми глазами. Мне, должно быть, сейчас надо страстно её обнять, потянуться губами к её розовым губкам, но вместо этого я говорю:
— Лена, я не хочу пускаться в очередной невротичный роман.
— Алексей Германович, вы не способны на невротичные романы. Поверьте мне, я знаю про мужчин всё. Вы можете ощутить всю неподъёмность слова «всё»?
Она берёт меня за грудки и тихонько наклоняет к себе. Наши губы медленно идут на сближение. Ближе. Ещё ближе. Стыковка.
Я лежу на одной половине разложенного жестковатого дивана, под колючим одеялом, заправленным в пододеяльник с ромбовидным вырезом посредине. Лена в ванной, но скоро придёт ко мне под это самое одеяло с ромбом. Лежу я так уже минут десять — голый, в чужой квартире в ожидании секса со своей студенткой.
Лежу и думаю, почему дыру в пододеяльниках делают всегда ромбической, или, на худой конец, квадратной, а не, например, треугольной, и нет ли тут какого-нибудь скрытого смысла? Мысли мои утекают в сторону символизма, видятся мне пятиконечные вырезы на пододеяльниках военнослужащих срочной службы, шестиконечные у хасидов, крестом у попов и врачей и круглые у японцев. Возвращаясь в реальность, пытаюсь сообразить, будет ли сей диван скрипеть, и если да, то как громко…
— Отсель грозить мы будем шведам, — говорит Лена и ставит будильник на секретер, с которого он и впрямь смотрится как старинная пушка, как её там, бомбарда или, гафуница…
Лена стоит с мокрыми волосами, завёрнутая в белое махровое полотенце, ширины которого хватает ровно на то, чтобы прикрыть её грудь сверху и попу снизу. А меня всегда интересовало, из каких же соображений выбирается ширина полотенец…
— О чём вы думаете? — спрашивает она, вертясь перед зеркалом в платяном шкафу.
— О старинной пушке, на которую похож твой будильник, и о том, по какой причине эти полотенца делают именно такой ширины, — говорю я, слегка потягивая это самое полотенце за краешек.
— Ты странный, Алексей.
Первый раз она сказала мне «ты». Лена выключает свет, потом идёт к окну и распахивает занавески. Комната наполняется слабым светом от уличных фонарей. Лена ловко выворачивается из своего полотенца и устраивается рядом со мной, на самом краешке.
Я слышу, как бьётся Ленино сердце — гулко, но ровно, чувствую плечом её мягкую грудь, и у меня перехватывает дыхание. Смотрю в её блестящие глаза и ощущаю озноб и робость. Как маленький, ей богу! Нет, никакой я не мачо, и не Дон Хуан де Цейслер — надо смотреть правде в глаза, я неизбалованный женским вниманием преподаватель сопромата, которому просто сегодня везёт. «И ничего страшного, ведь это только среди молодых девушек ходоки вызывают уважение и священный трепет; женщины постарше называют таких эстафетной палкой и относятся соответственно», — успокаиваю я сам себя, хотя сам в это верю не особенно.
— Ну, что же вы, Алексей Германович! — тихо говорит Лена мне на ухо. — К вам ваша студентка голая пришла, а вы, что?
Диван не скрипел. Ходил ходуном, но не издал ни звука, как разведчик. Я мысленно благодарил его, скромного труженика любовного фронта.
Лена не спит. Мы лежим рядом, не касаясь друг друга. Я чувствую, что в любой момент могу её обнять, притянуть к себе, поцеловать, и она мне это позволит. От этой мысли становится хорошо и легко.
— Как насчёт, повторить? — спрашивает Лена, переворачиваясь на правый бок.
— Ну…
— With a little help of my hands?[14]
— Умница…
22. Рыжов. Теория и практика катастроф
Не секрет, что история развития техники — это история катастроф. Будь то телега о четырёх колёсах, океанский лайнер или атомная электростанция, финал всегда один — когда-нибудь что-нибудь сломается, и — ба-бах! — уноси готовенького. Дело тут, конечно, не только в том, что «ничего не вечно под луной», но ещё и в том, что «умнеют машины, а не люди». Проще говоря, человек, гений которого создаёт технические чудеса, запросто уничтожает сии чудеса своей же гениальной глупостью, и чем быстрее движется технический прогресс, тем резвее скачет инфляция человеческих жизней. Каждый раз роду человеческому приходится платить всё более высокую цену за собственный разум; за то, что отличает его от всех его родственников — дальних и близких — за то, чем он гордится настолько, что гордыня порой ослепляет его и ведёт прямиком к яме, имя которой — катастрофа.