— Ну, как прошёл день «О»? — спрашивает меня Матвей Матвеевич.
— Не сожрали, и на том спасибо, — отвечаю я.
— Понимаю вас прекрасно. Насмотрелся, знаете ли, за сорок-то лет!
Матвей Матвеевич снимает очки-бинокль и принимается тереть глаза носовым платком.
— Так они что, уже сорок лет каждый год такое вытворяют?
— Представьте, да. — Матвей Матвеевич отрывает платок от покрасневших глаз и снова надевает очки. — Раз в год какая-нибудь группа, обычно автомеханики, целый «сапог» издевается таким вот образом над нашим братом, почём зря. И ведь каждый раз что-нибудь новенькое, стервецы, придумывают. Движения с каждым годом все отточенней, уханье пронзительней. Как-то раз один по шкафам так виртуозно скакал, смотреть было приятно, и ничего, заметьте, не сломал…
— А у меня Обляев весь мел сожрал, — вставляю я.
— Обляев? Это такой сивый, невысокого роста?
— Он самый.
— Ах, подлец! То-то я гляжу, вы с пустым пакетом вернулись. Да, растут детки…
Матвей Матвеевич снова достаёт платок, но на этот раз затем, чтобы несколько громче, чем позволяют приличия, в него сморкаться. Выждав, пока стихнут последние аккорды, я спрашиваю:
— Матвей Матвеевич, но я не понимаю, зачем это всё?
— Этого никто не понимает, — отвечает он, снова насилуя носовой платок. — Студиозусы, я уверен, тоже. Это уже даже больше чем традиция, можно сказать, ритуал. Мне мой отец рассказывал, что ещё при царе-батюшке была такая гимназическая ещё забава.
— Матвей Матвеевич, если честно, мне показалось, что они мне, как бы это сказать, поклонялись, что ли. Только как-то странно. Вам не кажется?
— Может, очень даже может быть. — Матвей Матвеевич машет на меня рукой, совсем так, как это в его адрес обычно делает Стелла Иосифовна. — Не берите в голову, Алексей…
Он заканчивает с носом, (платок теперь старомодно торчит из нагрудного кармана пиджака) и с хрустом поднимается из-за своего, видавшего виды, стола.
— Алексей, у вас сегодня ещё есть занятия?
— Вроде, нет, — отвечаю я.
— Тогда, сделайте одолжение, отбуксируйте меня до подъезда. Очень, знаете ли, скользко.
Я помогаю ему одеться, накидываю на себя куртку, и мы не спеша выходим из здания. На улице средней колючести мороз, заставляющий вспомнить подмосковные зимы из моего детства, коих в Подмосковье уже давно нет.
Мы идём под ручку, словно влюблённые, по обледенелым тротуарам, обходя низенькие ещё сугробы и раскатанные студентами ледяные дорожки.
— И всё-таки мне интересно, что они хотели сказать своим поведением? — спрашиваю я.
Матвей Матвеевич удивлённо смотрит на меня снизу вверх.
— Вы опять про сегодняшнее?
— Да, вы знаете, из головы не выходит.
— Понимаю, понимаю. Что ж, попробую объяснить. — Матвей Матвеевич тяжело вздыхает. — Знаете, Алексей, любая религия, когда она только формируется, является следствием некоторого прогресса, поскольку это есть не что иное, как подвижка в человеческом мировоззрении. Согласны?
— Думаю, да.
— Но, с другой стороны, религия есть порождение человеческого невежества и лени. Невежество — прекрасная почва, на ней прорастает любая идеология, а лень — гарантирует от желания променять её, идеологию, на любую другую. — Матвей Матвеевич хитренько улыбается. — Снова согласны?
— Допустим, согласен. Но, Матвей Матвеевич, извините, к чему вы это сейчас сказали?
— Не спешите, Алексей. Лучше ответьте, чем для невежи одна религия отличается от прочей?
— Ну… обрядами, наверное.
— Совершенно верно. Вот невежа и выбирает для себя ту религию, обряды которой ему понравятся больше всего. А то, что вы сегодня изволили наблюдать и есть…
Матвей Матвеевич оскальзывается на ледяном тротуаре и неуклюже повисает на рукаве моей куртки.
— Ах ты, беда, — причитает он, — ноги не держат.
Я аккуратно привожу его в вертикальное положение и сам крепко беру под руку.
— Теперь я буду кавалером, да? — пытается шутить Матвей Матвеевич, — Алексей, на чём мы остановились?
— На обрядах.
— Ах, да, обряды. Они ведь бывают разные и странные, эти обряды. Не могу говорить с полной уверенностью, но есть мнение, что наивные студиозусы просто исказили до неузнаваемости, то, что прижилось здесь очень давно, гораздо раньше двуперстника, и что не смогли извести ни церковь, ни советская власть. Как масленицу и день Ивана Купала.
— Вы хотите сказать что…
— Алексей, — Матвей Матвеевич отпускает мою руку, чтобы полезть за платком, — простите за банальность, но всё, что я хотел сказать, я уже сказал.
Глаза у Матвея Матвеевича светлые-светлые, как слабенькая голубая акварелька. Из-за его сильных очков они кажутся большими и очень выпуклыми. Смотрит Матвей Матвеевич ими на меня то ли ласково, то ли снисходительно, то ли ещё как, не пойму.
— И всё-таки, я ничего не понял, причём тут двуперстник и мои павианы?
— Алексей, вы верите в бога? — вместо ответа очень доверительно спрашивает Матвей Матвеевич.
— Нет, Матвей Матвеевич, я его боюсь.
— Значит, верите. А в церковь, как я понимаю, не ходите?
— Нет, не хожу.
— А почему, позвольте спросить?
— Потому, что им гораздо важнее раскаявшийся детоубийца или растлитель малолетних, чем ни разу в жизни не исповедовавшийся преподаватель сопромата.
— Думаю, причина в другом, но, допустим. — Матвей Матвеевич чешет переносицу. — А почему другие люди туда ходят, как вы думаете?
— Смерти боятся, наверное…
— Именно так. А что нужно сделать, чтобы её не бояться?
Простой, вроде бы, вопрос поставил меня в тупик.
— Потерять рассудок или… — начал, было, я, но замолк.
— Ну-ну, продолжайте, — подбадривает меня Матвей Матвеевич, — потерять рассудок, или?
— Стать бессмертным, — заканчиваю я, — то есть, самому стать богом…
Матвей Матвеевич озорно щурится.
— Вот, Алексей, вы и ответили на свой вопрос. Варианта всего два: либо павиан, либо бог.
— Всё равно, ничего не понимаю…
— И был человек, — отчётливо, словно разговаривая со слабослышащим, понимающим только по артикуляции, произносит Матвей Матвеевич каждое слово и пристально смотрит мне в глаза. — И был он слаб. И сказал человек: «Да будет Бог». И явился Бог, плоть от плоти человек, но Бог. И сказал человек Богу: «Ты — Бог, тебе небо, огонь и я сам». И ответил человеку Бог: «Ты — человек, тебе твердь земная и поля и леса и вода рек, озёр и всех трёх морей». И стал человек раб его…
Матвей Матвеевич замолкает и начинает глубоко и шумно вдыхать морозный воздух, словно задохнувшийся бегун.
— Матвей Матвеевич, с вами всё в порядке? — озабоченно спрашиваю я.
— Да, да, всё хорошо. — Он достаёт откуда-то упаковку таблеток и, ловко выдавив одну из блестящей оболочки, направляет себе в рот.
— Извините, — спрашиваю я, когда Матвей Матвеевич перестаёт жевать, — а откуда тогда взялся человек, который, как вы сказали «был»?
— Эволюционировал из обезьяны, надо полагать, — отвечает Матвей Матвеевич, — с божьей помощью.
— Не понимаю…
— Ничего, скоро поймёте, — смеётся Матвей Матвеевич, — только я прошу вас об одной вещи: пожалуйста, никогда не поднимайте этой темы при Стелле Иосифовне, она этого очень не любит. Хорошо?
— Хорошо, — отвечаю я, — но…
— Всему своё время, Алексей, — перебивает меня Матвей Матвеевич, — и спасибо, что проводили.
24. Рыжов. Естественный отбор
В истории развития советской науки и техники было немало случаев, когда не оправдавшие надежды руководства страны военные или гражданские проекты попросту сворачивались, а творившие их люди уходили в смежные области или вообще начинали заниматься чем-то совсем другим. Именно так вышло с тематикой, которой в НИИгеомаше занимался Илья Михайлович Щетинкин. Сразу после того как стали известны результаты работы правительственной комиссии, на внеочередном заседании Совета Министров СССР дальнейшие работы по автономным тоннельно-бурильным машинам с ядерной энергетической установкой были признаны бесперспективными. А нужны были они, эти автономные тоннельно-бурильные машины с ядерной энергетической установкой, кстати, всего лишь для возможности скрытной переброски войск по проделанным ими тоннелям, в первую очередь, в приграничных областях. Ведь это же очень удобно, наковырять множество ходов под пограничными укрепрайонами противника, запустить туда в достаточном количестве отличников боевой и политической подготовки и выйти ничего не подозревающим китайцам (или ещё кому) в тыл, вместо того чтобы брать эти укрепрайоны в лоб, штурмом.
До этой простой, в общем-то, идеи так и не смогли додуматься ни Илья Михайлович, ни высоколобые орлы из его команды. Грезилось им, романтикам от науки, всё, что угодно, только не это. Даже странно, что никого из них не насторожил, например, тот факт, что больший диаметр изделия чуть побольше ширины наших танков, а меньший — их высоты… Хотя, возможно, правильный ответ и приходил в чью-нибудь светлую, убелённую сединами голову, но этот кто-нибудь не мог даже предположить, что это и есть та самая цель, ради которой государство тратит огромные силы и средства, и поэтому продолжал далее метаться в догадках. Истинное назначение изделия так и осталось для многих из них, не доживших до демократической вольницы, глубокой тайной, а те, кто дожил и прочитал об этом в бесстыдно-лживой демократической прессе или же увидел по ящику с привидениями, просто не поверили.
Итак, после аварии четвёртого марта 1977 года тематику Щетинкина в НИИгеомаше свернули, а все работы по ней, в том числе и лабораторные, были полностью остановлены. Теоретически, это не означало, что Илье и его команде (в частности и Евгению Ивановичу Рыжову), в НИИгеомаше больше делать нечего, но практически выходило наоборот. Илья лишился своей должности, кабинета, полномочий и много чего ещё. В качестве утешительного приза ему была предложена должность начальника отдела нормоконтроля, но от этой подачки он отказался.