— Илья Михайлович? — вырывается у меня. — Он, что, тоже?
— Это я — тоже, — отвечает Рыжов, — и не кричите так. Если бы ни Илья, не гулять бы мне с вами сегодня под одной Луной. А, возвращаясь к теме нашего разговора, могу лишь предположить, что это следствие неизвестного нам пока физического явления, то есть, чего-то, что мы ещё не можем даже померить. Во всяком случае, я привык относиться к этому именно в таком ключе, и мне комфортно. Разумеется, я вам свою точку зрения не навязываю, пока отсутствует теоретическая база можно верить во что угодно, хоть в старика на небесах…
— Или в пещере, — вставляю я.
Рыжов смеётся.
— Совершенно верно, Алексей, можно и в него.
— Кстати, кто он? Уж не святой ли Лаврентий, часом?
— Ну, что вы, нет, конечно! — отвечает сквозь смех Рыжов. — Вы переоцениваете его возможности, но он действительно персонаж из бывших. Я бы даже сказал, из очень бывших. Теперь проповедует здесь помаленьку, да ещё, как вы видели, взял на себя обязанности сторожа. Добровольно.
— Могу я спросить, зачем?
— Сторожить или проповедовать?
— И то и другое.
— Думаю, всё ещё ищет смысл жизни, — Рыжов разводит руками, — но, похоже, никак не может найти.
— А вы, Евгений Иванович, я так понимаю, его уже нашли.
Рыжов из весёлого собеседника моментально становится серьёзным.
— Я — да, — говорит он.
— И в чём же он, позвольте спросить?
— А я вам уже сказал, тогда, в коридоре. Извините, но повторять не буду.
Я с трудом, но всё же вспоминаю, о чём мы говорили с ним тогда, как он выразился: «в коридоре».
— Так неужели в этом и есть…
— В нём, в нём, — раздражённо перебивает Рыжов, — и не будем об этом.
Я понимаю, что необходимо сменить тему, иначе…
— Евгений Иванович, а вам никогда не приходило в голову, что держать это место в тайне несколько неэтично, тщательно подбирая слова, говорю я, — может, стоит открыть его для всех, ведь это спасёт… это же спасёт жизни многим людям, неизлечимым больным, старикам…
— Счастье для всех?
— Ну да… а что?
Рыжов бросает на меня цепкий взгляд.
— Как бы это сказать… Вы, Алексей, рассуждаете, словно положительный герой дамского романа. Лучше представьте, сколько людей погибнет в борьбе за это место, если, не дай бог, о нём станет известно. За право обладать таким благом неминуемо начнётся война, которая погубит миллионы человеческих жизней. Этого, кстати, очень боится Лаврентий. Он и дверь эту дурацкую поставил, хотя, на мой взгляд, она только привлекает лишнее внимание. Если вам интересно, то он и пещеры рванул. Ну, не сам, разумеется, а вместе со своим внучком придурочным.
— Пещеры? — не понимаю я. — Наши пещеры?
Рыжов снова улыбается.
— Вы, Алексей, похоже, совсем прижились здесь, раз называете их нашими. Повторяю: пещеры подорвали Лаврентий с Русланом.
— Но зачем?
Рыжов пожимает плечами.
— Чтобы никто более туда не залез, больше незачем.
— Идиоты, они же нас чуть не убили…
— Ну, так не убили же, — смеётся Рыжов, — а насчёт идиотов, тут вы, наверное, правы.
От мысли, что мы могли остаться с Мясоедовым в этих пещерах навсегда, мне становится дурно.
— Господи, ну какие же идиоты! — сокрушаюсь я.
— Вот, а вы ещё предлагаете туда доступ открыть!
— Но есть ведь на свете и порядочные люди, — пытаюсь возразить я, — если они смогут взять контроль за раздачей слонов, то, может быть… ну, вы понимаете.
— Нет, Алексей, — делая ударение на слове «нет», говорит Рыжов, — желание единолично владеть обозначенным благом пересилит все возможные морально-этические соображения, и вчерашние агнцы станут козлищами. Хочу вам напомнить, что у людей принято убивать и за меньшее.
— А разве тот факт, что до сих пор сие знание не попало в руки плохих людей, не опровергает ваши слова?
Рыжов смотрит на меня с нескрываемым удивлением.
— А почему вы решили, что носители знания добрые? Почему вы думаете, что я, например, добрый человек?
Теперь я удивлённо смотрю на Рыжова.
— Вы же спасли жену Мясоедова. Это бесспорное проявление доброты.
— Во-первых, не спас, а оказал посредническую услугу, — начинает загибать пальцы Рыжов, — во-вторых, это было сделано в знак благодарности за собственное спасение, и, в-третьих, чем больше я об этом думаю, тем более склоняюсь к мысли о том, что это было с моей стороны проявлением глупости.
— Это почему ещё, Евгений Иванович?
— По вышеуказанным причинам — всё больше людей хранит нашу тайну… Моё личное мнение, чем меньше людей осведомлены, тем лучше для всех.
— И, в первую очередь, для вас, — не без яда уточняю я.
— Поверьте, и для вас тоже.
— И всё равно мне кажется, что с моральной точки зрения необходимо сообщить об этом общественности.
— Ах да, мораль… — Рыжов беспокойно теребит рукой волосы на затылке, от чего шапка сползает ему на глаза. — Давайте, Алексей, разберёмся. Допустим, вы и ваш дедушка имеете возможность жить вечно, и вам никогда не придётся испытать ужасного чувства утраты и всего, что с этим связано. По-вашему, это хорошо?
— Конечно, хорошо, — отвечаю я. — Чего в этом может быть плохого?
— Разумеется, ничего. Но как же другие? У них тоже есть дедушки, и они тоже не хотят умирать. Держать такое знание в тайне от общественности — аморально, а, наоборот, в высшей степени нравственно допустить до него всех и каждого.
— Именно так, и обязательно бесплатно, — подтверждаю я.
Рыжов удовлетворённо потирает руки.
— Волшебно. Представим, что открыт публичный и бесплатный доступ к известному нам с вами благу, и за всем этим установлен бескровный и неподкупный контроль «хороших». В порядке общей очереди, килограмм счастья в одни руки, и, глядишь, через некоторое количество времени все больные вылечены, все старики, так сказать, омоложены, а кто ещё нет, то непременно будут. Все живы-здоровы-счастливы, ура-ура. Алексей, а что же дальше? Вы когда-нибудь задумывались, что произойдёт с нашей страной, да и со всей планетой, если люди на ней перестанут болеть и умирать?
— Перенаселение, надо полагать.
— И к чему оно приведёт?
— К войне.
— Вот именно, хотя с моральной точки зрения подкопаться здесь не к чему.
Мне становится грустно. Я прекрасно понимаю, что Рыжов не прав, что должно быть какое-то решение, но найти его быстро не получается.
— Что молчите? — интересуется Рыжов. — Решение ищите?
— Ищу, да не нахожу.
— И не найдёте. К сожалению, добро и зло вещи сугубо индивидуальные — общий знаменатель встречается только в арифметике — для одних оно добро, а для других, несомненное зло. Да ещё эта мораль, которая, как известно, зависит от. Даже самое ужасное с нашей точки зрения преступление можно без труда оправдать какой-нибудь там моралью.
— Вы про фашизм, Макдональдс и инквизицию?
Рыжов кивает.
— Так что же делать, Евгений Иванович?
— Ничего.
— В смысле?
— В прямом. Ничего с этим не надо делать, в вашем понимании ни хорошего, ни плохого. Просто жить и всё. Ну и, разумеется, помалкивать в тряпочку. Кстати, вы прочитали то, что я вам дал?
— Большую часть.
— Тогда вы знаете, что раньше такие, как я, объединялись для какой-то общей цели, но потом общая цель, как правило, сначала распалась на множество частных, а потом и вовсе вырождалась, потому что перед физическим бессмертием все прочие цели одинаково ничтожны. Всё остальное — чушь, ерунда, пшик! Есть только ваша конкретная жизнь, и хорошо только то, что необходимо для её поддержания.
Непонятно с чего я понемногу начинаю чувствовать злость по отношению к моему самодовольному собеседнику.
— Допустим, вы правы, — говорю я. — Непонятно только одно: что потом делать с бессмертием, с этой, извините, вечной жизнью?
— Вечная жизнь, Алексей, нужна для того, чтобы умереть тогда, когда тебе этого захочется, — спокойно, даже несколько расслаблено, отвечает Рыжов.
— Вам, как я понимаю, ещё не захотелось?
Рыжов останавливается и смотрит на меня, не отрываясь. Взял, можно сказать, на прямую наводку. По выражению его жутких глаз я понимаю, что он всего меня прекрасно насквозь, как баб своих сейчас видит и всё про меня, подлец, знает. Что я чувствую, о чём думаю…
— Мне, Алексей, ещё не захотелось, — говорит он и отводит глаза, — но я не исключаю, что когда-нибудь захочется. Правда, сейчас я в этом не уверен.
Я молчу. Должно быть, слишком красноречиво. Рыжов, покачав седой головой, заключает:
— Понимаю, понимаю. Только помните, доброта, она иногда хуже воровства.
Дальше мы идём молча. Не знаю, как Рыжову, а мне говорить совершенно не хочется. Всё, что можно было сказать ему, я сказал, всё, что хотел услышать — услышал. В тишине выходим на окраину города. По мере нашего продвижения вглубь мрачные покосившиеся избушки сменяются избушками каменными, те — уже не избушками, а домами двух и даже трёхэтажными, последние — советскими коробками. Вот, наконец, и центр. Доходим до церкви и сворачиваем налево, к общаге.
Недалеко от главного входа, в жёлтом свете зажжённых окон я различаю знакомую фигуру в чёрном. Делаю приветственный взмах рукой, но Лена не реагирует. Вспыхнувшая секунду назад радость встречи мгновенно гаснет и сменяется нехорошим предчувствием, когда я замечаю, что Лена внимательно, и как-то не по-доброму, всматривается в лицо моего спутника.
— Здравствуй, Алёна, — говорит Рыжов, — давно не виделись.
36. Алексей Цейслер. Финал апофеоз
— Алёна, ты чего не здороваешься? Забыла?
Лена переводит ошалелый взгляд с Рыжова на меня.
— Ты с ним?
— В каком-то смысле, — отвечаю я, — мы…
— Мы коллеги по работе, — заканчивает мою мысль Рыжов, — служим на одной кафедре. А вы, я так полагаю, знакомы…
Смотрю на Рыжова, потом на Лену, потом снова на Рыжова. Никогда не относил я себя к тугодумам, но тут какой-то дикий ступор сковывает мой мозг. Никак не могу понять, что происходит.