Анна Горелич опять увидела сон, в котором зачала Никанора. Но это был сон во сне, который не мог помешать ей после родов с каждым днём спать всё дольше, как тот старик, попавший в западню кругового времени, и, проспав сутки, уже не мог проснуться. Напрасно кормилица хлестала её по щекам и, кудахча, как курица, совала нашатырь. Анна Горелич блуждала во снах, не в силах вырваться, и в одном из них, ей казалось, опять встретила Никанора.
Прошлое поделено на участки, которые граничат между собой. Точно брошенные псы, Евстафий,
Никанор и Анна бродили по его территории, залезая к соседям, проваливались в вырытые ямы, становясь частью чужого прошлого.
«Чему быть, того не миновать, — подумал Евста- фий, — если мне суждено в этом прошлом быть убитым Никанором, значит, я уже убит им, значит, нужно перечеркнуть прошлое, исчерпать его до дна, тогда, возможно, и откроется иное будущее». Он больше не сердился на Розанова, прошлое всегда предупреждает, но всегда — напрасно.
Кровью выблядка и клопы брезгуют! — глядя в упор, сплюнул Евстафий.
Никанор побледнел. Он понял, что прошлое вылезает занозой, что Евстафий в отличие от Розанова готов драться. Слова не задели Никанора, но, подчиняясь прошлому, он замахнулся и, точно заведённая кукла, влепил пощёчину.
Вызываю! — выпалил Евстафий. Он тоже не чувствовал оскорбления, но в него точно вселился бес: — И не стоит откладывать, завтра ты изменишь возраст, а я не убиваю стариков и мальчишек.
Мы не будем полагаться на меткость, — пропустил колкость Никанор, доставая револьвер, из которого высыпал пули, кроме одной. — Предлагаю рулетку.
Прислонив дуло к виску, он крутанул барабан и спустил курок. Евстафий ответил сухим щелчком и, как ядовитую змею, вернул револьвер. Так они, не моргая, глядели в глаза смерти, но пуля упорно не шла в ствол.
Это становится фарсом, — заметил Евстафий.
И это были его последние слова.
Он свалился с раздробленным черепом, повторив судьбу Розанова, погибшего из-за измены жены.
АННА ГОРЕЛИЧ
Главный атрибут прошлого — зыбкость, знание убивает его, как игла мотылька. После гибели Евстафия я решила раз и навсегда покончить с преследовавшим меня прошлым, разобрав записи церковного прихода, существовавшего когда-то при часовенке, в которой отпевали Розанова. Теперь в бывшем имении открыли крохотную библиотеку.
Первое, что я увидела там, были «Мещерские хроники» Анны Горелич. На обложке, догадалась я, значится имя женщины с фиолетовыми глазами и бровями, как лес, которой я была на одной из тропинок своего прошлого. Извлечённая с полки книга была толще моих разрозненных листков и гораздо древнее. И тогда я поняла, что это и есть та книга, о которой предупреждало «Предание о слове на ветру». Добравшись в ней до места, где я толкнула дверь библиотеки (с таким же успехом я могла бы перечитать свои собственные записи), я не рискнула продолжать, побоявшись узнать будущее, которое в книге было уже прошлым.
Возможно, в тот момент жизнь впрягла в свою скрипучую телегу ещё одну необъезженную кобылу. Запутавшись в том, кто же был настоящим автором моего труда, я поняла, что затеяла партию, в которой оказалась пешкой.
НИКАНОР
Через неделю после дуэли Никанор вытащил из колоды дней свою смерть. Этот день оказался коротким и дрожал, точно кадры выбитой из рук кинокамеры. Он напоминал Никанору уже виденное, ибо совпадал с днём его рождения: Никанор умер недоношенным, вывалившись кровавым сгустком на холодный каменный пол в комнате с завешенными зеркалами и навсегда умолкшей кукушкой. Ахнула кормилица, точно разбила дорогую вазу, и в глазах Никанора померк свет. Он не успел испугаться, но в мгновенье между рождением и смертью втиснулась вереница бестолково выдернутых дней — жизнь, кое-как составленная из перепутанных событий и нелепых надежд.
Приложение
СТЕНОГРАММА БЕСЕДЫ В ДОМЕ ПЛАТОНА АРИСТОВА
Платон Аристов: Кажется, настоящее «молнией» соединяет прошлое и будущее, оставляя ровный шов. Но это не так, прошлое шевелится в памяти, как младенец в утробе. Иногда от него пахнет розами, иногда — как от трупа.
Евстафий: Прошлое, как кубики — составляй, не хочу. Меняя его, мы много раз рождаемся и столько же умираем. На земле проживало больше людей, чем числилось. А сколько, знает книга, со всеми историями, которые могли случиться, но не случились.
Платон Аристов: Да, Евстафий, жизнь — короткая главка в истории Времени, и на её перепутанных страницах каждый может оказаться Анной Горелич, писавшей «Мещерские хроники». Одно смущает меня, это
СПРАВКА О ПОРУЧИКЕ РОЗАНОВЕ
Поручик лейб-гвардии пехотного полка Евстафий Розанов пал смертью храбрых на дальневосточном фронте.
Его вдова, получив извещение об этом, выкинула.
ИВАНОВ, ПЕТРОВ, СИДОРОВ
Они жили в новостройке на одном этаже, поначалу одалживаясь солью и спичками, а, когда узнали фамилии, сдружились. «Неспроста это, — качали они головами. Но с годами привыкли. И звали друг друга: Иваныч, Петрович, Сидорыч. Дни коротали порознь, а вечерами собирались у Иванова, который был в разводе и жил один. Петров и Сидоров тоже разошлись, но делили площадь с бывшими жёнами, квартирки маленькие — не разменять. Жизнь не сложилась у всех троих, а её на пятом десятке не поправишь. Одна радость — есть куда пойти.
Зиму встретили у Иванова — пили третьи сутки, спали вповалку на огромной двуспальной кровати, кидали на пальцах, кому бежать в «24 часа».
«Мы, как машины, — скалились вдогон посыльному, — без горючего глохнем!»
От холода мёрзли подмышки, и гонец не заставлял себя ждать.
Застолье было в разгаре: консервы прикрывали на скатерти жирные пятна, под столом звякали пустые бутылки.
— А всё же здорово, что так сложилось! — в который раз говорил Иванов, поднимая стакан за мужскую дружбу.
Перст судьбы, — откликался Петров.
На чудесах Русь держится, — подводил черту Сидоров.
Он носил короткий пиджак и, когда измерял стакан мелкими глотками, у него задирался рукав, обнажая на запястье наколку. В молодости он отбывал срок, говорил, по глупости, и теперь часто заводил разговор про лагеря. Петров был инженером, Иванов — учителем. В юности у каждого свой круг, который к старости сужается до лестничной клетки. Да и работа осталась в прошлом, перебивались, чем попало.
Такие времена, — вздыхал один.
Кончилась Россия. — кивали остальные.
И снова ругали жизнь, которую донашивали, как старую рубашку.
Когда живёшь бок о бок, жена не становится бывшей, Петрову и Сидорову дома закатывали истерики.
Завидуют, — с мстительной интонацией замечал Петров.
А твоя мою ненавидит, — добавлял Сидоров.
Бабы всех ненавидят, — вспоминал свою Иванов.
Злой декабрьский ветер налегал на стёкла, бросая
из темноты горсти липкого снега. Заменяя тосты, каждые полчаса били часы. Прикончив спиртное, уже вывернули карманы, но наскребли всего на поллитровку.
Эх, продать бы что. — почесал затылок Петров.
Можно телевизор, — не раздумывая, предложил Сидоров. — Только моя не даст.
Осторожно покосились на хозяина:
Может, твой, Иваныч, всё равно смотреть нечего?
Иванов замахал руками:
А футбол?
От обиды у него покраснело лицо.
Ладно, не кипятись, — похлопали его по плечу, — забыли, что болельщик.
И снова решили выпить. Заскрежетав вилками в пряном рассоле, зацепили по кильке. Хозяин разлил последнюю бутылку, за горлышко опустил под стол. Но распрямиться не смог — схватившись за сердце, повалился с выпученными глазами. «Иваныч!» — бросился Петров, задирая спиной бахрому у скатерти. Изо рта у Иванова шла пена, он лежал без движения посреди поваленных бутылок.
Сидоров вызвал «скорую».
От укола щёки у Иванова порозовели, и когда увозили в больницу, он пришёл в себя. «Ты на нас рассчитывай, — семенил рядом с носилками Петров. — Передачи там, ну и если кровь понадобится.» У него тряслись губы, он то и дело промокал рукавом залысины.
А Сидоров метался по кухне, как челнок, и всё пытался угостить водкой санитара.
Спустившись к подъезду, растерянно топтали ледяное месиво, провожая взглядом отъезжавшую «скорую». Возвращаться было некуда, и решили поехать в больницу. Донимая заспанных сиделок, долго ждали врача.
Ну как? — бросился ему навстречу Петров, у которого за спиной маячил Сидоров.
А вы кем ему приходитесь? — прикрывшись ладонью, зевнул врач.
Братья, — не моргнув, соврал Сидоров.
Врач уставился в стену:
У него обширный инфаркт. Делаем всё возможное.
Вышли, подняв воротники. Слепил мокрый снег, редкие машины обдавали грязью. Пока брели домой, молчали, и только в подъезде обнаружили, что промёрзли до костей.
Приличные люди умирают летом, — ляпнул вдруг Петров.
Но Сидоров не удивился:
Выпить бы.
И опять вспомнили, что нет денег.
Была глухая ночь, но расходиться не хотелось.
Жаль, он ключ не оставил, — щёлкнув зажигалкой, тихо сказал Петров.
Сидоров отмахнулся:
Да его замок можно ногтем колупнуть.
На мгновенье обоим стало неудобно, точно их застали за ограблением могилы.
Мы же только своё допить, — опустил глаза Петров.
Иваныч бы простил, — выбросил окурок Сидоров.
С замком провозились целый час.
Прикрой дверь-то, — прошептал Сидоров, вешая в прихожей мокрое пальто. — Подумают, воры.
Да кому думать-то? — огрызнулся Петров. — Кругом свои.
В комнате было темно, но свет включать не стали, ограничились ночником.
За Иваныча, — поднял стакан Петров, держа вилку с килькой. — Даст бог, выкарабкается.
Земля ему пухом, — не чокаясь, выпил Сидоров.
Передёрнув плечами, покосились на полный стакан.
Давай уж и его. — хрипло предложил Петров.
Звякнув о зубы вилкой, Сидоров разлил поровну.
Но пить повременили. Вынув сигареты, долго молчали, наблюдая, как в зеркале плывёт дым.