Не достигший желаемого и сильно уязвленный завистью, он начинает всех вокруг обличать «от Писаний» и уходит из обители после строгих слов отца-игумена.
Сцена эта, быть может, лучшая в отечественном кинематографе из всего, что касается Церкви.
Язычество
По дороге к князю на роспись новопостроенного храма Андрей становится свидетелем языческого праздника. Не в Египте и не в Индии, а у нас, на Руси, спустя несколько веков после Крещения, глазам православного монаха открывается вакхическая оргия. Огни, свирели, пляски, похоть. Все это без удержу, но пополам со страхом: церковная и светская власть жестоко преследуют безбожников.
Преподобный заглянул в изнанку народной жизни. Этих людей можно было бы в другое время увидеть в храме, или в поле за работой, или среди домашних дел. Они были, наверняка, крещены и являлись «православными христианами». Но язычество не умерло для них. Язычество вообще не умирает тотчас по ниспровержении идолов. Как мироощущение, как образ жизни оно живуче. В XX веке по Рождестве Христовом Василий Розанов дерзнул противоречить Тертуллиану. «Душа по природе — христианка», — сказал тот. «Нет, — грустно возразил Василий Васильевич, — душа по природе — язычница».
Они правы оба. Две бездны — бездна вверх и бездна вниз — развернуты в душе человека. Быть может, русская душа, не знающая середины, особенно чувствует это.
Андрей не осуждает этих людей. На рассвете он молча возвращается к своим, исцарапанный, невыспавшийся, потрясенный. Никто не спрашивает, где он был. «Твой грех — твои молитвы», — говорит ему Даниил.
Страшный суд
Шлепок глиной по белой стене.
Андрей мучается. Ему сложно рисовать Страшный Суд в западной части храма. Он не хочет пугать людей изображением ада, чертей, огня.
Здесь вновь полемика. Время Рублева — это время Позднего Средневековья на Западе. Соборы европейских городов «украшены» изображениями связанных грешников, влекомых бесами в ад; дьявольских пастей, глотающих души.
В сознании западных христиан страх Божий, который в псалмах назван «чистейшим, пребывающим в век века», смешался и отождествился со страхом загробных мук, с ужасом ада. Клайв Льюис замечает, что проповедники, один искуснее другого, ужасали слушателей описанием ада. Те плакали, содрогались, но. жизнь свою не меняли.
Перемена к лучшему происходит от любви. От той любви, которая «милосердствует, не ищет своего, не раздражается, не радуется неправде.»
Эти слова апостола Павла, так называемый «гимн любви», произносит про себя Андрей, когда резвится с ребенком-княжной. Любовь — имя Божие. Любовь — смысл жизни и имя вечности. Без нее жизнь уже здесь превращается в ад. Вот чего надо бояться.
«Отцы и учители, мыслю: «Что есть ад?» Рассуждаю так: «Страдание о том, что нельзя уже более любить». Это слова из последней беседы старца Зосимы (роман «Братья Карамазовы»).
Не умеет любить великий князь: он приказывает ослепить артель мастеров, чтоб никому больше не построили такие хоромы, как ему.
Не умеет любить и брат великого князя. Нарушив крестное целование и сговорившись с татарами, он нападает на своих же, учиняет резню, оскверняет святыни.
Грех нелюбви не позволил Руси сплотиться перед татарами, и те, по общему свидетельству летописцев, пришли как наказание от Бога за грехи.
В царстве страха и ненависти пытались спасаться любовью такие, каких видел в лесу Андрей. Но любовью они называли то, что и сегодня чаще всего зовут этим словом — радость тела без души. А исход возможен только в любви Божественной, неотделимой от жертвы и подвига.
Рублевская «Троица» и есть красочный гимн Триединому Богу, имя Которому — Любовь. «Воззрением на Святую Троицу побеждается ненавистная рознь мира сего», — сказал об этой иконе Епифаний Премудрый.
Но очень не просто рождалось это красочное благовествование в душе преподобного.
Как уже было помянуто, святого сыграть на экране невозможно. Сыгранная роль никогда не будет живой иконой. Молитвенного тождества между святым и его образом в кино быть не может. Поэтому образ Андрея наиболее уязвим. Тарковский наделяет его маловероятными чертами. Например, страстностью, пафосностью в творческом поиске. Вершина неправдоподобия — убийство Андреем насильника во время резни в храме. В принципе такое, конечно, возможно. История знает много случаев, когда высокие духом люди совершали жуткие вещи и потом находили силы каяться (см. «Житие Иакова Постника»). Но в случае с Рублевым это смелый авторский шаг, поскольку житие Андрея (его биография) нам неизвестны.
Штурм города — событие переломное в жизни Андрея. Этот штурм, в котором русские, соединившись с татарами, немилосердно убивали русских, поколебал душу инока до основания. Когда-то, споря с Феофаном Греком, Андрей защищал народ, доказывал, что народ наивен, прост, как дитя, замучен жизнью, что вера его сильна, а сами грехи простительны.
Слова эти в фильме звучат фоном для сцены Распятия, где все происходит в России. Мироносицы, стражники, очевидцы, Сам Господь — русские. Как на картине Нестерова «Русь перед Христом», как в пламенной речи князя Мышкина о «русском Христе, Которого Запад не знает», в фильме осуществлена идея о глубокой, дошедшей до неразрывности сродненности Евангелия с русским сердцем.
Удрученный ношей крестной.
Всю тебя, земля родная.
В рабском виде Царь Небесный Исходил, благословляя.
На русских просторах Господь тоже распят. Но в картине ему не кричат: «Сойди с креста!» Народ падает перед крестом на колени.
Это сердечную любовь к Господу, вопреки греху и мраку повседневной жизни, отстаивает Андрей. В день набега этой его вере суждено заколебаться.
Феофан Грек, к тому времени уже покойный, с того света является в разоренном храме, чтобы утешить Андрея. Нужно помнить, когда снимался фильм, чтобы оценить сцену по достоинству. Чего стоит вопрос Андрея: «Феофан, ты там Христа видишь?» Или в ответ на Андреево: «Я человека убил» слова Феофана: «Грех с человеком сросся. Целишь в грех — ранишь плоть человечью».
В конце сцены в храме идет снег. «Страшно, когда снег — в храме», — говорит Андрей. Это его последние слова перед долгими месяцами молчания. Андрей решает не разговаривать с людьми.
Разговорит же его колокол.
Колокол
Это самая последняя новелла фильма. Она чудесно сопрягается с фильмом об иконописце. Ведь и колокол — такой же проповедник, как и икона.
Мы обмолвились уже о том, что на Руси витийствовали не много. Ждали больше дел, а не слов. Делам доверяли больше, чем красноречию. Опыт монахов-исихастов, стремление скрыть духовное дарование, тяготение к особому, не словесному назиданию родили на Руси особую культуру.
Зодчие заставили камень молиться, то же сделали с металлом колокольные мастера.
Мы сегодня гордимся храмами, построенными тогда. Возле икон, писанных руками святых, в залах музеев замирали тысячи людей. И в советское время эти залы были одним из редких мест проповеди Евангелия.
Колокола также имеют судьбу особую. Их, как живых, ненавидели враги Церкви. Их сбрасывали наземь или вырывали языки, их переплавляли. Делали это с ненавистью, зная, что расправляются с благовестниками. Слов не хватит пересказать историю, рассказанную в фильме. Паче чаяния, толком не зная секретов мастерства, мальчишка отлил новый колокол по приказу великого князя. Отец-покойник не открыл ему всех секретов. На выполнение заказа мальчик поставил, как на кон, всю свою жизнь. При первых ударах колокола парень падает в истерике: слишком тяжело далась удача. И вот тут с ним заговаривает Андрей. Иконописец утешает юного мастера. Просит не плакать. Ведь вот какой праздник людям устроил.
Они, обнявшись, сидят в грязи. А на торжестве присутствуют заморские гости, как тогда, так и сегодня удивляющиеся нам и не понимающие нас.
Дальше они пойдут вместе: иконописец и колокольных дел мастер. Пойдут дарить людям радость и благовествовать Евангелие. Причем благовествовать так, чтоб оставаться в тени. А в творение рук своих вложить способность звать людей к молитве.
За каждым кадром этого фильма чувствуется титанический труд, глубокая мысль, любовь к Отечеству и его истории.
Когда фильм снимался, Андрей Рублев еще не был канонизирован. Возможно, Тарковский не дерзнул бы снимать фильм о прославленном святом. Но преподобный, душою предстоя Престолу Святыя Троицы, и тогда, и сейчас, надеюсь, молится за своего тезку — Андрея Тарковского.
Вечная ему память!
Свой путь (15 сентября 2007г.)
Нам предстоит разговор о призвании. Разговор сложный, поскольку сердце властно требует признать за каждым человеком уникальность, красоту и бездонную глубину. А жизнь, как экскурсовод, ведет тебя за руку по залам огромной экспозиции. Жизнь тычет пальцем в стенды, на которых запечатлена не идеальная, а повседневная действительность. Где уникальность? Где неповторимость? Где глубина Божественного образа? Не устает ли человек от суетных дней своих так, как устает вьючное животное под тяжелой поклажей? Из тех, кто выходил на поприще жизни бодрым и полным замыслов, многие ли исполнили хотя бы половину намеченного? Вопрос очень серьезен.
Мы вынуждены признать одно из двух. Или человечество внутренне разделено на касты и изначально неравно — или существует прорыв в горняя, дверь в истинную гениальность, в которую может пройти каждый. И вся ушибленность и неполнота повседневной жизни тогда — лишь оттого, что допущена ошибка в выборе цели.
Есть частичная правда в первом варианте. Индусы не зря делили людей на несмешивающиеся разряды: воинов, священников, торговцев, простолюдинов. Однозначно — не каждый может быть воином, не каждый — музыкантом. То, что не всем дано умение торговать, доказали несколько лет нашей отечественной истории. Инженеры и учителя, ушедшие на базары, так и не стали бизнесменами, а накопили долги и уехали на Запад их отрабатывать.
Даже божественный Павел дает повод думать о неравенстве людей, когда говорит о сосудах в большом доме. Есть сосуды для высокого, и есть — для низкого употребления. Впрочем, по его же словам, и в теле есть высшее и низшее. Есть лицо, которое мы открываем Богу и людям, и есть непременно покрываемые одеждой тайные части тела. Можно жить без глаза или без пальца. Нельзя жить без головы или сердца. Послушание каждого органа и смиренная служба на общую пользу делают человека живым и благообразным.