В жизни личности и общества есть место для особого рода инерции. По инерции любят родину националисты и коммунисты, хотя той родины, которую любят, или никогда не было, или сегодня уже нет. По инерции и с видом обреченного пашет землю крестьянин, не получающий за это нормальных денег. По инерции борются за классическую нравственность люди старших поколений, отчасти потому, что грешить поздно, отчасти потому, что «не могу молчать». Инерционная деятельность в мире людей ценится невысоко. Настоящую цену дают за осмысленные и волевые действия. Над молодежью, в мире порванных связей и разрушенной преемственности, ничто не довлеет. Потому они такие «отвязные», ни на кого не похожие. Не потому, что хуже всех, а потому, что леса сняли и показалось само строение. Как они будут жить, если случится голод или бедствие национальных масштабов? Пойдут ли они воевать, если Родина скажет «надо»? Есть ли у них такое понятие — Родина?
Самое поразительное, что люди в миру — как деревья зимой. Все замерзшие, все без листьев, все скрюченные. И не поймешь, какое из них по весне заплодоносит. Может, кто-то из нынешних байкеров или растаманов в критической ситуации окажется не юношей, но мужем, будет способен и на храбрость, и на великодушие. Судить по одежке всегда опасно. Формальный поиск — в прическе, в одежде, в музыке — может быть и отличает именно душу ищущую, мятущуюся, недовольную действительностью. Ведь если принять буржуазные ценности, то нужно аккуратно завязывать галстук, следить за зубами, чтобы улыбаться ослепительно, аккуратно приходить на работу и делать карьеру. Из людей с такими интуициями трудно появиться монаху, подвижнику. И ходить на проповедь в различные офисы будет приятно, но малоуспешно. Послушают внимательно, поведут себя вежливо, чаем напоят, но второй раз идти не захочешь. Лучше ходить к тем, кто хочет другой действительности, кому тесно в огромном мире, как человеку, выросшему из старого пиджака.
Есть молодежь, утонувшая в разврате и безобразиях. О них нужно молиться. Есть молодежь, нашедшая себя и делающая деньги. Эти вторые не лучше первых, потому что тоже тонут в разврате и безобразиях, только культурно и тайком. О них тоже нужно молиться. И есть молодежь, не находящая себя в заданных координатах. И развратничать стыдно, и деньгам поклоняться не хочется. Эти религиозно талантливы. Эти — наши. Только к ним нужно подъехать на какой-то пестрой козе, как-то купить их переборчивое внимание, сказать им что-то известное, но так, чтоб они сказали: «Это — новое». В общем, молодежь — это поле молитвенной тревоги и миссионерской активности.
Христу всегда есть что сказать молодежи. Ведь Конфуций — старик, и Лао-Цзы старик. В преклонных годах Магомет, и Моисею 120. На их фоне Христос — это Юноша. И в Его словах, в Его личном примере столько революционной энергии и свежей силы, что можно недоумевать, почему в храмах больше старушек, чем девушек. Если молодые люди не находят во Христе ответов на сжигающие их изнутри вопросы, то либо молодые люди не знают Христа, либо слушают Его сквозь вату и понимают неправильно. В любом случае, потенциально у нас есть будущее. Ведь конец XIV века на Руси был жутким безвременьем, а православная Византия сплошь и рядом называла свою эпоху последними временами. И надо же в это время в холодной Руси найтись юноше по имени Варфоломей (будущий Сергий Радонежский), который личным подвигом окрасил всю эпоху в зеленый цвет своего преподобия[9] и дал всей стране толчок к духовному возрождению.
Юношей безусым был тайнозритель Иоанн Богослов в период свого ученичества, юношей почувствовал влечение к иной неколеблемой жизни Прохор — будущий Серафим. В 11 лет почувствовал непреодолимое влечение к монашеству Иоасаф Белгородский. Нет препятствий думать, что совершившееся в XIV, XVIII, XIX веках не может повториться в XXI. Только нужно вернуться к началу нашего пространного слова о молодежи.
Нужно побольше ответственности, зрелых мыслей, обдуманных поступков. Сквозь густую цивилизационную накипь нужно нырять на глубину смыслов (так ныряют ловцы за жемчугом). Мир оттого стал пестрым и шумным, как уличная женщина, что хочет зазвать к себе свежую кровь и молодую неопытность. Вот, однажды смотрел я в окно дома моего, сквозь решетку мою, и увидел среди неопытных, заметил между молодыми людьми неразумного юношу, переходившего площадь. И вот — навстречу к нему женщина, в наряде блудницы, с коварным сердцем, шумливая и необузданная. Множеством ласковых слов она увлекла его, мягкостью уст своих овладела им. Тотчас он пошел за нею, как вол идет на убой, и как олень — на выстрел, доколе стрела не пронзит печени его. Итак, дети, слушайте меня и внимайте словам уст моих. Да не уклоняется сердце твое на пути ее, не блуждай по стезям ее (Прит. 7, 6-25).
Не блуждайте по стезям блудниц духовных и плотских, потому что вы молоды и сильны, горячи и бескомпромиссны. Потому что вы можете послужить Христу, и Он смотрит на вас пристально. Так же пристально смотрит на вас и наблюдатель в командном штабе противника.
Бегите к Тому, Кто любит вас, бегите к Воскресшему из мертвых. Ему нужны ваши сияющие глаза и сильные руки. И Он вам нужен больше, чем узнику — свобода, больше, чем жаждущему вода.
Лоскутное одеяло (3 декабря 2007г.)
Воздух похож на Бога. Он всегда рядом, и его не видно. То, насколько он нужен, узнаешь, когда его не хватает.
Солнце похоже на Бога. Оно может и греть, и сжигать. На его огненный диск нельзя смотреть без боли. Все живое тянется к нему. Все живое пьет его силу.
Море похоже на Бога. Когда оно прозрачно и ласково, это похоже на нежность Большого к маленькому. Когда оно бушует и пенится — с ним нельзя спорить.
На Бога похож мужчина. Когда он кормит семью и готов за нее драться. И еще когда он скуп на слова и улыбается редко.
На Бога похожа женщина. Когда она кормит грудью и ночью встает на плач. Когда она растворяется в детях и отвыкает думать о себе.
Так много всего в мире похоже на Бога. Откуда взялись атеисты?
Время имеет свойство твердеть и превращаться в камень. Каждая секунда прошивает человека насквозь, а оказавшись за спиной, становится историей. Вся прожитая жизнь напоминает пиршественную залу, заколдованную волшебником.
Все, кто ее наполняет, были живы. Но в то мгновение, когда настоящее превратилось в прошлое, они замерли в той позе, в какой их застало переменчивое время. Теперь их можно изучать или просто рассматривать.
Шут состроил гримасу, и она приросла к его лицу. Король положил руку на коленку придворной дамы, и история запомнит его в этом положении. Застыло вино в кубке у бражников, и сами бражники, запрокинув головы, замерли. Замерла с открытым клювом певшая в клетке птица. Застыл паук на отвердевшей паутине.
Такова жизнь. Она широка, как поле, и перебрать, пересмотреть все, что наполняет ее, трудно. Трудно, но возможно.
Для совести нет слова «вчера». Потому что совесть — от Бога, а Бог живет в вечном «сегодня». Совесть идет по прожитой жизни, как по залам музея. Экскурсоводом ей служит память. В отдельных залах совесть жмурит глаза и краснеет. На экспонаты этих залов смотреть стыдно.
Тогда совесть тревожит душу, заставляет ее молиться. Если молитва тепла — застывшие сцены прошлого тают и теряют форму. Они превращаются из камня в воск, оплывают и становятся неузнаваемыми.
Это прощеные грехи, расплавленные стыдом и молитвой. Они не станут перед твоим лицом с обличением, и Бог на Суде их вспоминать не будет.
Но залов в «музее прожитой жизни» много. Нужно успеть пройти их все. Пока продаются билеты. Пока не устал экскурсовод.
Раньше человек жил только на земле. Только ее он осквернял или освящал своей жизнью. Сегодня человек воспарил в небо и зарылся под землю. И осквернять, и освящать ему стало легче.
Миллионы людей в больших городах ежечасно спускаются в шахты метро. Сотни тысяч людей ежечасно летят над землей выше птиц, выше самых дерзких фантазий. В комфортабельном чреве больших самолетов они жуют свои завтраки и читают газеты. Нужно, чтобы на высоте 10 километров люди читали псалмы и боялись Бога.
Нужно, чтобы глубоко под землей, по дороге на службу или учебу, человек читал Евангелие или, досыпая, твердил про себя утренние молитвы.
Может быть, если из-под земли и из-под облаков к Богу будет рваться молитва, на самой земле человеку будет жить легче.
Было время, я хотел выучить сто языков. И на каждом из них хотел рассказать людям евангельскую историю. «Пусть миллионы поверят в Иисуса Христа», — думал я и твердил наизусть турецкие фразы, французские глаголы и персидские пословицы.
А однажды случилось увидеть в торговом центре просящего милостыню корейца (а может, вьетнамца, кто их разберет). Он не знал языка и не мог рассказать, как здесь оказался. Ему нужны были не деньги, а еда. Это читалось в его глазах.
Я взял его за руку и повел к одному из фаст-фудов. Купил суп, хлеб, второе и сок. Ничего не сказал, но подумал: «Ради Тебя, Господи».
Это было пару лет назад. Языки я так и не выучил, а то была моя лучшая проповедь.
Мы многое растеряли. В каталоге потерь — самые неожиданные вещи. Куда-то исчезли дедушки.
Дедушка — это не просто муж бабушки. Это добрый человек с умными глазами, седой бородой и натруженными руками. В ту нежную пору жизни, когда вы узнаете мир, дедушка должен сажать вас на колени и рассказывать о далеких звездах и великих героях. Такие дедушки куда-то пропали. Причем бабушки остались. Они даже почувствовали себя хозяйками положения. Некому на них прикрикнуть. Некому поставить их на место. Бабушки застегивают вам пуговицы и кормят вас манной кашей. А разве может вырасти из человека что-нибудь дельное, если в детстве он не слышит о звездах и великих людях, но ест кашу из женских рук?
От дедушки пахнет табаком и солнцем. Бабушку он называет «мать», а маму — «дочка». Но настоящая дружба у него с внуком. Они посвящены в одну тайну. Мир для них одинаково свеж и загадочен.