Одинок громоотвод на небоскребе. Одинок космический мусор, выброшенный из орбитальной станции. Никому не нужный, с жуткой скоростью он летает вокруг Земли в безвоздушном пространстве. Все остальные кому-то нужны, если им нужен кто-то.
Раньше, говорят, людей роднила беда. Мать шла на могилу к чужим солдатам в надежде, что кто-то придет на могилу к ее далеко от дома погибшему сыну. С тем же чувством люди давали чужим сыновьям хлеб и одежду. И нравственный закон работал, и кто-то где-то давал хлеб и одежду их сыновьям. Если беда опалила душу, если человек что-то понял в жизни, то он может не запирать дверей на ночь, а на праздник звать к себе всех соседей. Так люди и делали после войны.
Боюсь, что если серьезная беда придет сегодня, то люди больше озлобятся, чем очистятся, больше осатанеют, чем смягчатся, больше замкнутся, чем научатся понимать чужую беду. В обществе есть специальные институты для выделения минимума любви никому не нужному человеку. Дом престарелых, психушка, различные интернаты. Черпак — норма. Сыт, одет — чего еще надо? Весь наш социум превращается в разбитый на ячейки улей, напичканный эгоистами. Каждый житель отдельной ячейки жужжит сам с собой, сам себе признается в любви, проклинает весь остальной улей и жалуется на черствость и однообразие.
Надо бы взять молоток или лом. Надо пробить стену в соседнюю ячейку и спросить: чем я могу помочь тебе, брат? Надо что-нибудь спеть вместе или, соединив усилия, сломать стену в ту из соседних ячеек, где голос надрывней и речи тоскливей. Нужно, другими словами, ломать сатанинскую обособленность, рожденную западным индивидуализмом.
Но все-таки весь человек на общество не делится и к социуму не сводится. Ему нужны и свой столп, и своя пустыня, и свои вериги. Ему нужно выкраивать время для своего одиночества. Можно залазить с четками под одеяло. Можно уходить на ближайшее кладбище и ставить свечи незнакомым покойникам. Можно ставить будильник на три пятнадцать и до шести, пока начнут ездить троллейбусы, вычитать пол-Псалтири. Так или иначе, каждому живому человеку нужен свой затвор. А выходить из него обратно к людям нужно просветленным, очищенным и готовым на добрые дела.
Запад поставил перед нами ряд вопросов. Спасение — от веры или от дел? Что важнее — Писание или Предание? Иметь или быть? Быть или казаться? В разряде этих вопросов — вопрос об одиночестве: одиночество или социум? Вопрос снимается в православном синтезе. И то, и другое. Любовь к Богу хочет уединенной молитвы. Любовь к ближнему стремится в люди. Обе любви по временам смешиваются и рвутся в небо, как одно пламя, чтоб потом разделиться и гореть отдельно. Но только до времени.
Привычка к благодати (14 января 2008г.)
Один молодой монах спрашивал старца, как спастись. Старец в ответ попросил его вспомнить и рассказать свои ощущения при первом приходе в монастырь. Молодой ответил, что все было ему чудно и свято, все пленяло ум и восторгало сердце. В ответ старец сказал, что нужно до старости сохранять такое же чувство, не давать ему исчезнуть. Нужно служить всем, как меньший и низший, и всегда оставаться вновь поступившим в братство, а не обросшим со временем связями, самомнением, ложными мыслями.
Болезнь, о которой мы говорим, называется привычка к благодати. Священнику, простоявшему у престола несколько десятков лет, бывает трудно вспомнить о том, что он не совершитель Таинств, а служитель Таинств. Он служит, а совершает Господь. Если разницу в этих двух понятиях упустить, то и получится то, о чем с горечью говорил Тихон Задонский: стоят у престола по 30 лет — пора святыми становиться, а они еще хуже становятся.
Итак, первый совет воцерковленному человеку — не привыкать к благодати. Нужно искать и находить новые грани церковной жизни, которых, к счастью, множество. Тут уместны и паломничества, и посещения других приходов, и хорошие книги.
Второе, не менее важное — не нужно лезть в церковную политику. Людям часто кажется, что если они кого-то знают лично, куда-то ездили, с кем-то общались; что если они из первых рук узнают новости о назначении архиереев на кафедры, о кулуарных разговорах и закулисных интригах, то это говорит об их глубокой церковности. Это примитивная ложь и большая ошибка. В фильме «Волга, Волга» товарищ Бывалов везде и всюду спешил рассказать о том, что он «лично знает Шульберта». Этой фразой он расписывался в полном незнании музыки и одновременно в желании представиться ее знатоком. Такими же «знатоками» церковной жизни являются и наши «святоши», знающие что угодно о ком угодно, но только не то, что надо. Итак, второй принцип формулируется так: не лезть в кипучую деятельность, но, по апостолу Павлу, жить тихо и работать своими руками (1 Фес. 4, 11).
Людям нужно общаться. Брат от брата укрепляем, яко град тверд (Прит. 18, 19), и нитка, втрое скрученная, не скоро порвется (Еккл. 4, 12). Нужны братья и сестры во Христе. Ну хотя бы брат и сестра, люди, имеющие духовный опыт, верные Православной Церкви, могущие выслушать, понять, подсказать, поделиться. Значит, третий принцип — внехрамовое общение с верующими людьми.
Самое же главное — это деятельное приближение к Богу через исполнение заповедей. Христос вечно молод. На фоне таких стариков, как Конфуций, Магомет, Моисей, воскресший Христос — это Юноша. Быть с Ним в общении и не напитываться от Него свежестью и новизной невозможно. Если вашу душу покрыла короста, если вы устали, сгорбатились в своем «христианском жительстве», то есть смысл пересмотреть свою жизнь. Может быть, она не вполне христианская. Ведь если Господь нам и обещает скорби, труды и подвиги, то скуки и усталости не обещает никогда. И вся жизнь наша — это длинная анфилада комнат, одна на другую не похожих. В каждой есть много интересного, но ни в одной из них нельзя оставаться надолго. Нужно пройти сквозь них, как нож сквозь масло, и достичь конечной цели — предстояния пред Сладчайшим Иисусом.
В общем, тем, кто уже успел устать от веры и кому кажется, что он все понял и ко всему привык, надо приготовиться к неслыханным переменам и к вечному обновлению. Ибо такова и только такова настоящая церковная жизнь.
Полные Богом (17 января 2008г.)
Слово о мучениках
В одной из серий «Семнадцать мгновений весны», где Штирлиц уже под колпаком, где подозрения растут, а воздуха становится все меньше, его — полковника Исаева — ведут в подвалы гестапо. По коридору навстречу с посторонней помощью двигаются до неузнаваемости изуродованные заключенные. Справа и слева из соседних камер даже через бетонные стены слышатся жуткие вопли истязуемых. Штирлица по всем законам жанра не пытают, а только дают возможность переночевать среди этих криков на панцирной кровати. Дают посмотреть на орудия возможных пыток. Они лежат на столике, накрытые белой материей. Пилы, щипцы, сверла, гладкие и никелированные — они похожи на врачебные инструменты. Видно, уж такова диалектика: пытают и мучат тем, чем спасают и лечат.
От одной подобной ночи можно сойти с ума, и от одного вида мучилищных орудий можно рассказать все, что знаешь, плюс чего-нибудь прифантазировать, если объем показаний мал. Не зря ведь документы, составленные в сталинских застенках, изобилуют самыми гротескными, неправдоподобными признаниями. Их можно было бы считать шутками, если бы их не было так много и если бы машинописные листы с этими «шутками» не подписывали ползающие в крови по цементному полу, за одну ночь поседевшие люди.
Человеку легко сделать больно. Будучи последним, самым искусным творением Бога, человек чрезвычайно нежен. Чуть холоднее — и он уже зябнет, синеет кожа, стучат зубы, и вместе с коченеющим телом цепенеет мысль. Кто замерзал, тот знает: во время холода невозможно думать.
Чуть горячее — и он не знает, куда себя деть. В сознании самого упертого атеиста оживают мысли об аде, стоит ему минут на пять пересидеть дольше положенного на верхней полке сауны.
Один-два дня без сна — и ум, как балерина, на цыпочках становится близ тонкой грани, отделяющей разум от безумия. Любую власть, любую роскошь в это время человек вменяет в мусор и без раздумий предпочтет всем благам мира возможность закрыть глаза и забыться сном хотя бы на час. А ведь это — не мучение в чистом виде, это всего только лишение необходимого, некоторая чрезмерность в условиях жизни. Еще огонь не жег тело и острое железо не прикасалось к нему. Еще не выворачивались суставы и не разрывались сухожилия. Еще не отнимали от человека родных и близких и не обнажали на позор перед глазами толпы.
И вот теперь, когда мы довольно сказали о немощи человека и о том, что сделать больно ему легко, можно говорить о мучениках. Тайна их терпения — в их благодатности. Ведь без благодати Божией взгляд на орудия пыток может лишить человека сознания. Мученичество — это один из первых исторических плодов Пятидесятницы. В своем настоящем, подлинном виде христианство — это явление сверхприродное. Из жителя мира сего оно делает человека жителем мира иного, с иными чувствами, иными мыслями, иными свойствами. Если человек обновился под действием благодати, то он может плакать там, где другие смеются, детской забавой считать то, чего страшится большинство. Может он и терпеть муки так, как будто находится в чужом теле.
Среди людей, перенесших за Христа страдания, были такие, которые отрекались и потом каялись в этом, были колеблющиеся и малодушные, были потерявшие силу и храбрость из-за совершенного греха. Но все же большинство мучеников — это люди, сохранившие благодать крещения. Прежде крещения они, как правило, были наставляемы в вере. Они приходили ко Христу свободно и сознательно, приходили разумно под действием Слова. До крещения их ожидал процесс оглашения. Он состоял из посещения богослужений с непременным оставлением храма после слов «оглашенные, изыдите». Писания они не только слушали в храме, но и изучали отдельно, под руководством епископа или пресвитера. Они учились поститься и молиться, могли выполнять церковные послушания и только после длительного искуса подходили к воде для того, чтоб наполниться Духом.