Одним словом, нужна была не калька, не копия, а творчество и сотворение нового, прежде не бывшего. Некоторые буквы были взяты из еврейского. Так, «шин» и «цаде» превратились в «ш» и «ц», почти без изменений сохранив начертание.
В результате трудов, невозможных без помощи свыше, явилась азбука, состоящая из 38 букв. С тех пор немало изменилось в фонетике славянских языков. Перестали звучать «ер» и «ерь». Они не ушли из орфографии, но раньше они произносились (в слове «кръвь» — «кровь» — звук «ъ» произносился), а теперь превратились в твёрдый и мягкий знаки и скромно указывают на мягкость и твёрдость согласных. По-разному стал звучать «ять». Там, где русский читает в старославянском тексте «лес», «бес», «тебе», украинец произносит «ліс», «біс», «тобі». Многое другое изменилось в славянских языках и диалектах, но строй славянской азбуки сохранился. Скелет твёрд, и справедлива пословица: «Были бы кости — мясо нарастёт».
Интересно, что славянская письменность была впервые востребована там, где сегодня пользуются латиницей. Крещённое в 830 году Велико-Моравское княжество пожелало иметь у себя Священное Писание на родном языке. Князь Ростислав обратил свой взор к Византии, которая умела, в отличие от Рима, прислушиваться к тем, кто принимал от неё Крещение. Император Михаил не думал долго и послал к славянам Константина, с которым воспитывался вместе и о талантах которого знал не понаслышке.
Не вина жителей Моравии, Паннонии и других славянских земель, что дело солунских братьев было подавлено агрессивной миссией немецких епископов. В истории часто бывает так, что сделанное одними понимается и используется в полноте другими. Так было и с нашей азбукой. На территории современной Чехии впервые прозвучало записанное славянскими буквами пасхальное зачало: Искони беаше слово (Ин. 1, 1). С тех пор это разумное, письмом зафиксированное слово распространилось дальше, чем мечтали создатели азбуки.
Похвала Кириллу и Мефодию — это не только ежегодная молитвенная память или пение акафиста. Это, во-первых, стремление реализовать в жизни великий идеал славянского православного братства, братства тех, кто читает Евангелие, написанное кириллицей.
Это, конечно, вдумчивое и любовное отношение к славянской азбуке. Нам сегодня, так много знающим, нам, чья речь густо пересыпана лексикой, заимствованной из самых разных культур, церковнославянский язык нужен, как прохладный ливень среди знойного лета. В этом языке у каждой буквы есть имя. Если произносить их одно за другим, то часто три рядом стоящие буквы образуют предложение. Там, где в русском алфавите мы механически произносим: «ка», «эль», «эм», — в славянском говорим: «како», «люди», «мыслете». То есть задаём себе вопрос: «Люди, о чём (как) вы думаете?»
Где по-русски привычно перечисляются: «эр», «эс», «тэ», — славянский повелевает: «рцы», «слово», «твердо». То есть: слово твоё пусть будет твёрдым. И сколько ещё таких богословско-филологических открытий ожидает книголюба, заинтересованного славянской азбукой? Это не просто впитывание безразличной к вере и нравственности информации. Это всегда — благое назидание.
Этот язык надо учить не только в воскресных школах и в курсе славянской филологии. С ним стоит знакомиться и в обычной школе на уроках истории, или родного языка, или основ православной культуры.
Каждый раз, когда мы с любовью будем останавливать взгляд на страницах, пронумерованных буквами, а не цифрами; на страницах с греческой «ижицей» или витиеватыми «кси» и «пси», мы будем совершать путешествие во времени. Это будет путешествие в те далёкие времена, когда солунские братья ковали для славян золотой ключик, чтобы им открыть дверь духовной сокровищницы. Думаю, что путешествие будет одновременно и благодарностью.
«Прямо и вверх…» (23 сентября 2008г.)
Памяти Александра Исаевича Солженицына
«Поэт в России больше, чем поэт.» Это верно. Очень часто громче и честнее, чем кто бы то ни было, поэты говорят правду и приобретают чужую славу, крестную славу морального авторитета. А прозаики? И к ним сказанное относится. Не ко всем, конечно. В эпоху всеобщей грамотности довольно людей, попадающих под щедринское определение «писатель пописывает, читатель почитывает».
И поэту, и прозаику понятны пушкинские строки:
В часы забав иль праздной скуки,
Бывало, лире я моей Вверял изнеженные звуки Безумства, лени и страстей.
Но наступают то и дело времена, когда печатный текст становится опаснее огнестрельного оружия, когда за скрип пера по бумаге наказывают более жестоко, чем за хранение наркотиков. Пишущие в это время знают и об опасности своего ремесла, и об ответственности за него перед историей, совестью и Богом. Недавно отлетевшая от земли душа Александра Солженицына знала об этом не понаслышке.
Александр Исаевич мало забавлялся и, судя по всему, вовсе не знал праздной скуки. Его звуки не были изнежены, да и извлекал он их не из лиры, а, скорее, из трубы. Читавшие Библию помнят, что некоторые крепости, неприступные для стенобитных орудий, падают от звука священных труб. Одной из таких труб, протрубивших для Красного Иерихона роковую мелодию, было творчество Солженицына.
Думаю, Солженицына меньше всего интересовали вопросы чистой эстетики, и нам его работу бесполезно оценивать с точки зрения особенностей стиля и благозвучия. Какая разница, на какую ноту звонит вечевой колокол? Главное — чтобы его голос во время пожара или войны был далеко слышен.
Впрочем, во многом Солженицын — плоть от плоти классической русской литературы. Его «Матрёнин двор» — это извечный поиск одному Богу известных праведников, на которых, по Лескову, мир стоит. Его «Один день Ивана Денисовича» внутренне связан с «Записками из мёртвого дома». Если бы не этот литературный вопль из ада, миллионы безвинно замученных остались бы безгласной массой, и грядущие поколения могли бы успокаивать свою совесть, спрашивая: «А был ли мальчик?» Его «Раковый корпус» — это искра, высеченная из столкновения смертельного недуга и воли к жизни. Автор, в духе правдоискательства, ставит перед собой и читателем извечный вопрос: чем люди живы? То есть чем оправдать человеческое существование, что за пределами жизни или в глубине её есть такого, что делало бы жизнь осмысленной и полезной? Так что не только за «Архипелаг» и не только за «Красное колесо», не только за этот эпос, запечатлевший неслыханный кошмар планетарного значения, должен быть уважаем и изучаем Солженицын. Это писатель служивший, а не работавший. Это человек, однажды положивший руку на плуг и более не озиравшийся вспять.
Его ранние детские воспоминания связаны с храмом. Мама часто брала сына на службы, и в детскую душу Саши, капля за каплей, просачивалась та живая вода, которая не исчезнет со временем и заструится в его творчестве. Затем было пионерское детство и советская юность. Было почти неизбежное пленение эпохой, чья лихорадка била всю страну и чьи конвульсии многим казались приступом радости. Потом война и её отрезвляющий кошмар. Потом сомнения и тяжёлые раздумья о будущем, выраженные в переписке. Наконец, лагерь портняжными ножницами раскраивает жизнь на две половины, «до» и «после», и Солженицын постепенно превращается в борца, воюющего мыслью, голосом и чернилом.
В его личности меня притягивают несколько черт. Вернее, благодаря некоторым чертам мне становится понятен масштаб личности. Это не только и не столько лагерь. В нашей стране через эту школу, как через мясорубку, были пропущены миллионы. Это, к примеру, патриотизм. В отношении к Солженицыну это слово произносится и без иронии, и без ханжества. Солженицын не был беженцем. Он всё время оставался гражданином России, вынужденно пребывая в Европе и в Америке. Иностранного гражданства писатель так и не взял. Он терпеливо ждал, когда Родина, отобравшая у него гражданство, сама ему его вернёт.
В его устах невозможна строчка из творчества другого Нобелевского лауреата: «Земля везде тверда; рекомендую США» (И. Бродский).
Другая черта — это трудолюбие Солженицына. Он не бездействует месяцами и годами, ожидая вдохновения. Его труд похож на копание колодца в каменистой местности. Солженицын трудился, как затворник, как средневековый учёный, годами не выходящий из кельи. Потому его творчество похоже на служение и может быть уязвимо с точки зрения «чистой литературы».
Меня радует, что жизнь Солженицына похожа на тяжёлый подъём в горы. Он шёл прямо и вверх. Он не имитировал движение, не подпрыгивал на месте, не петлял и не возвращался назад. Поэтому в своих поздних интервью он говорит о главных темах бытия — о Боге и смерти. Александр Исаевич говорит, что к смерти надо готовиться, что её не надо бояться, поскольку она — переход от одной жизни к другой. Горькие слова писатель говорит лишь о насильственной смерти молодых людей, людей, не успевших расцвести и найти себя, и преждевременно вырываемых из жизни.
Он масштабен, Александр Исаевич, он огромен. Его, как и Толстого, можно назвать «матёрым человечищей». Только Толстой заразил страну своими антихристианскими фантазиями и дописался до анафемы, а Солженицын встряхнул весь мир голосом правды и на конец дней дожил до смиренных мыслей о Боге.
О нём можно и нужно молиться. По его книгам можно изучать ХХ век. По его примеру можно носить в глубине души тревогу о судьбе мира и судьбе своего отечества.
Моя святая Сербия (23 сентября 2008г.)
Христианская семья
Ветхозаветное откровение обращается к народу, а не к личности. Весь народ наказан — весь народ помилован, все прокляты — все благословенны. Только в таких категориях мыслилась долгие годы и столетия религиозная жизнь до пришествия Христова. Но когда люди повзрослели нравственно и когда пришёл в образе раба на землю Сын Божий, стало возможным общаться с Богом так, как когда-то Моисей: устами к устам, лицом к лицу.
Люди приходят к Богу, совершая свой неповторимый и одинокий внутренний путь. Уже не народы, но личности из «всякого народа и языка, колена и племени», слившись, подобно каплям в большое море, предстанут Богу в грядущем Царстве, как это предвидел и описал в Откровении Иоанн Богослов.