Он был много раз на волосок от смерти ещё в ранние годы своей жизни. В 1918-19 году его несколько раз брали на расстрел, потом отпускали. Или допрашивали его по части его религиозной веры. Он принимал участие ещё мирянином в диспутах по защите веры против безбожников. Был такой феномен в жизни советской республики, когда коммунисты, уверенные в своей идеологической правоте, дерзко вызывали на словесные дебаты представителей Церкви, священников или мирян. Для того, чтобы в публичном диспуте побить верующего человека в присутствии большого числа слушателей, доказать свою атеистическую позицию. Это очень интересная была, не простая страница жизни и многие наши верующие люди уже отошедшие в другой мир, смело принимали вызов, эту брошенную перчатку. Они шли на диспуты и сражались, ломали копья. Некоторые проигрывали, некоторые сводили битву в ничью, а некоторые с треском разбивали в пух и прах самоуверенных атеистов, доказывая правоту христианского благовестия.
Вот таким был Валентин Феликсович, ещё будучи мирянином, смелым проповедником Евангелия, защитником того, что Бог есть и Христос — Сын Божий, и всё, чему Церковь учит — есть истина, а не выдумка для эксплуатации. Это вообще простая вещь, она и сегодня звучит часто, что всё это выдумка кого-то, для эксплуатации простого человека. Чтобы его поработить духовно, внушить ему мысли о покорности, о смирении, а потом за спиной этого смиренного дурачка делать свои делишки. Так сегодня тоже проповедуют. Может, первый ярко восстал с такой проповедью Фридрих Ницше, плохо кончивший, талантливейший человек, который всю жизнь посветил борьбе с тем христианством, которое знал, другого он не знал. Он святых никогда в жизни не видал и не читал ничего о святых. Он их видел лицемерное, ханжеское, фарисейское христианство, против которого восставал. И говорил: «Вы воспеваете слабого человека, с его смирением, терпением. На самом деле нужно воспевать силу и волю к жизни, волю к власти». Он воспел свою песню, за что плохо кончил в молодые годы, в полном безумии, расстройстве организма, тяжко скончался. Это был первый проповедник антихристианства. Первый заметный проповедник, который поломал историю мира. А потом было много маленьких Ницше, Луначарских, Петерсов, Демьянов Бедных.
В это время было трудно, безусловно, труднее, чем сейчас. Но находились люди, проповедавшие Евангелие, один из них был Войно-Ясенецкий. Потом, став священником, епископом, не прекращая оперировать, он взял на себя тяжкую ношу гонений, тюрем, пыток, голодовок, ссылок.
Бедная его душа, обремененная не менее бедным страдающим телом, исколесила всю огромную нашу Российскую империю. Находясь то в Туруханском крае, то на Енисее, то в Тамбове. Он путешествовал по всей огромной стране, перетерпел множество изгнаний, не переставая врачевать людей. Для меня является несомненным фактом, что его сгноили и уничтожили бы, точно так же, как уничтожили и сгноили до него и после него сотни и тысячи достойнейших служителей Церкви, если бы не его хирургический талант. Дело в том, что он, продолжая оперировать, снискал себе великую славу человека, совершающего невозможное. Он пишет, что, будучи земским врачом, однажды снял катаракту одному слепому крестьянину с глаза и вылечил его от слепоты. Этот бывший слепой привел ещё целую вереницу слепых, которые пришли к доктору за исцелением. За ним ходили, как за чудотворцем.
Когда он впоследствии на фронте, в Великую Отечественную войну был военно-полевым хирургом — он исцелял людей, оперируя гнойные раны. Они были темой его научной разработки. Исцеляющиеся, выздоравливающие больные, когда он заходил к ним в палату — салютовали забинтованными ногами и руками, поднимая их вверх, как бы отдавая ему честь. Он был хирургический чудотворец.
Он описывает в своих мемуарах, что ему приходилось оперировать в нечеловеческих условиях. Например, он однажды делал операцию перочинным ножом, причем не на брюшной полости, а на глазе. Точил об камень перочинный нож, чтобы человеку сделать операцию на глазу. Зашивал раны женским волосом, не имея никакого зашивающего материала, шелковых ниток. Использовал как антисептик для мытья рук, вместо спирта — самогон. Операции делал в хлеву, рядом с хрюкающей свиньей, мычавшей коровой, при свете горелки или коптилки. Всё это было как бы невозможно, но это всё было. И он совершал операции, молясь Богу постоянно. Когда ему случалось оперировать партийных бонз, то он говорил им, наклоняясь к уху «Если вы выздоровеете, знайте, что я лишь орудие Божье, вас исцелит Бог».
Он не стеснялся молиться в операционной перед тем, как приступить к операции. На месте будущего разреза, на теле человека, там, где он должен был свершить внедрение в организм — он делал крест йодом во имя Отца и Сына и святого Духа. Наносил крест на больное место и потом начинал оперировать. А когда партийные деятели спрашивали его о вознаграждении: «А чтобы мы могли бы сделать, как отплатить за оказанную врачебную помощь?» — он говорил: «Пожалуйста, откройте в вашем городе храм». Это были 30-ые годы. Начало 30-х или конец 20-х. Говорили: «Это совершенно невозможно». Тогда по стране прокатывалась кампания уничтожения храмов или переделка в овощные хранилища или зернохранилища. Открыть действующий храм совершенно невозможно, что-нибудь другое просите. Тогда он говорил: «Ничего не нужно».
Это был человек уникальной судьбы, уникальных талантов, его врачебное мастерство, искусство великое спасло ему жизнь. Спасло для того, чтобы продолжать лечить, проповедовать Евангелие в те годы, когда многие отказывались. Сам Лука не избежал этого соблазна, потому что у него был тяжелейший период в жизни, когда он прекратил проповедь, службу, занимался только медициной. Сам о себе он говорит в это время: «Оставленный Богом, помраченный в разуме, я углубил своё падение». Это были тяжелые времена, которые нам с вами, комфортно живущим, трудно представить.
То, что не слышно в шуме обычного дня (23 июня 2016г.)
То, что не слышно в шуме обычного дня, ночью слышно отчетливо. Хотя бы поезда. Вот они бегают то и дело один за другим по мосту через реку в паре километров от моего жилища. Но днем стук их колес мне не слышен. Зато ночью, стоит выключить свет и лечь в кровать в умолкнувшем доме, сразу расслышишь: «ту-тух, ту-тух; ту-тух, ту-тух». Это они — товарняки и пассажирские, обнаруженные ночной тишиной. Их шум зазывен. Он говорит о том, что где-то есть, кроме твоей, еще и другая жизнь, пестрая, многоглазая, со своими целями и смыслом. И пока ты лежишь на смятой простыне, кто-то движется к неизвестной цели, глядя в окно или читая книгу.
Кроме поезда ночью слышно совесть. Она может надевать маски и разыгрывать спектакль из сновидений, то пугая, то удивляя образами, то утешительно гладя по голове. Она может тебе припомнить прошлое, словно говоря: «А ничто никуда не делось, и у меня все ходы записаны». Она специалист по части вызывания дрожи и (или) холодного пота. А иногда она просто вдруг как блеснет в сумеречном сознании молнией отчетливой мысли! «Я вор», или «Так больше жить нельзя!», или «Жизнь прожита! И ничего не сделано!» Или еще как-нибудь. Но в любом случае коротко и беспощадно. Точно как молния.
И это тебе не «ту-тух, ту-тух» ночного товарняка с лесом и углем в двух километрах от дома. Это такое ночное упражнение для брюшного пресса, при котором ты в секунду переламываешься пополам и из положения лежа переходишь в положение сидя. Человек рванулся, сидит в темноте и слушает, как бьется его собственное сердце. «Я вор, — повторяет он то, что сообщила вспышка совести. — Почему, собственно, вор? Это ошибка. Я ничего, по-моему, не воровал…»
Это «по-твоему». На самом деле воровал. С момента вступления в смышленый возраст ты только и делал, что воровал. У себя самого воровал. Например, время и силы. На что потрачено время? По каким ручьям растеклось и обмельчало то глубокое озеро сил и энергии, бывшее — я же помню — в юности и молодости? Ты помнишь, как Буковски, злоязычный Буковски, хулиган Буковски, но всё же проникновенный и ранимый Буковски, спрашивал свои руки? «Руки мои, что вы делали всю жизнь? Вы могли бы сделать меня известным пианистом, а вы… Вы завязывали шнурки, подписывали чеки, сливали воду в унитазе…» И он еще говорит пару крепких слов, без которых не может жить, но это не меняет смысл. «Эх вы, руки. Я потерял вас. Как, впрочем, и мозги, и все остальное». Человек, говорящий в таком тоне со своими руками, не может по временам не ругаться от сердечной горечи. Вот он сидит, как старик, свесив ноги с кровати и опустив голову, и говорит со своими руками, ногами, глазами, совестью.
Вы, руки, могли бы быть руками атлета или ювелира. А еще лучше — хирурга или хотя бы садовника. А вы, глаза, могли бы наблюдать за звездами. Или, высмотрев в мире что-то достойное крика: «Остановись, мгновенье!», могли бы заставить руку вооружиться кистью и карандашом, чтобы сделать из меня художника. Вместо этого куда вы глядели, куда глазели, глаза мои? Два моих ненасытных и непоседливых близнеца, слабеющие с годами? А вы, ноги? Где вас всю жизнь носило? По каким лестницам вы сбегали и поднимались, какие пороги обивали, какую глину месили и какую пыль поднимали? Несли ли вы меня только туда, куда надо, или по вашей милости я блуждал и запутывался? Про язык я молчу, ибо сей карлик кругом виноват. Он слабее рук и ног. Ушей и глаз хотя бы по два. А язык один. Но и в этом гордом и слабом одиночестве он натворил больше всех, командуя руками, направляя ноги, обманывая сердце.
И кто стерпит стыд этих вопросов, кроме того, у кого нет совести? А ведь я еще сам себя у Бога украл. Именно так — сам себя у Бога, а не только силы и время у себя самого. Он меня зачем-то создал, и эти руки, и эти уши, и эти мысли, и это сердце. И ждал Он наверняка, что я собой распоряжусь правильно. По-канцелярски скажу: «распоряжусь с учетом интересов производителя, то есть в данном случае Создателя», что было бы законно и справедливо. И ждал Он, и ждет до сих пор, наверно, и от рук моих, и от глаз моих, и от уст моих чего-то важного, чего никто больше, кроме меня, не сделает. А я не дую в поседевший ус и делаю вид, что моя жизнь только мне принадлежит. Какая глупость! Чушь какая! Как будто это я сам себя создал!