и, что один Владимир Владимирович всех врагов победит. А потом мы скажем: какие мы сильные, встали с колен. Давайте трудитесь, нечего волынить и искать виноватых.
Телефонный звонок: — Здравствуйте! Спаси вас Господи. Вопрос по поводу чувственных слез и беспрестанной молитвы. Я с детства была такая всегда. Читала книги о войне, фильмы смотрела, всегда плакала, когда ещё маленькая была. И вот сейчас, сегодня услышала: 8 пожарников погибло. Горло перехватило, слезы потекли. Вот эта чувственность, вот эти слезы, куда их отнести?
О. Андрей Ткачёв: — Не относите их никуда. Если плачется — плачьте. Вы же не выдавливаете из себя эти слезы, как из лимона сок. Оно само приходит к вам. Это свойство вашей натуры. Духовные эти слезы или нет, я не знаю. Может быть да, а может быть нет. А может быть то и другое вместе. Потому что есть люди жалостливые и слезливые в силу разных причин. Например, где-то мне приходилось читать, где люди — простите, я не знаю вас, я не вижу вас. Например, склонные к блуду или обжорству часто бывают слезливы. Мужчины часто бывают сентиментальны после сорока. Есть категория людей, которая склонна к слезам. Но вы говорите, что ваши слезы сопутствуют вашей жизни с детства самого? Но вы же не плачете, например, когда вы слышите, что умер носорог в зоопарке, а вы плачете, когда люди погибают? Действительно, жалко, пожарники — это же герои, труженики, это чьи-то мужья, сыновья и отцы. Действительно жалко, тут бери и плачь, конечно. Поэтому, безусловно, ваше сердце может плакать о чужой беде. Может, вы тоже сентиментальны, эмоциональны. Раз оно у вас есть — вы этого не просили, не искали, оно просто есть. Пусть будет, плачьте. Дал вам Бог слезы — плачьте. Плакать лучше, чем смеяться.
Телефонный звонок: — Батюшка, здравствуйте! Я хочу спросить. Многие ли песни, стихи и музыка вдохновлены какой-нибудь супружеской изменой?
О. Андрей Ткачёв: — Пример можете привести?
Телефонный звонок: — Просто мне жалко, мне не хочется оскорблять память тех, которых я люблю. Я читала биографию поэта. Эта песня меня поднимает до самого синего неба.
О. Андрей Ткачёв: — Вы нас заинтриговали. Я извиняюсь. Будьте любезны открыть карты. Какая песня поднимает вас? Песня, рожденная из блуда, поднимает вас до седьмого неба? Будьте любезны назвать эту песню, кто ее написал?
Телефонный звонок: — «Здесь лапы у ели дрожат на весу».
О. Андрей Ткачёв: — Владимир Семёнович Высоцкий. А какой блуд, причем тут блуд? Где он в этой песне?
Телефонный звонок: — Мне очень жалко его жену.
О. Андрей Ткачёв: — Марину Влади?
Телефонный звонок: — Нет, конечно.
О. Андрей Ткачёв: — Первую?
Телефонный звонок: — Ну да. Для меня ужасно слушать всё это и знать, что человек…
О. Андрей Ткачёв: — Получается, как у Ахматовой: «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда»…
Телефонный звонок: — Да, люди, которых я люблю и уважаю, создали многие вещи, которые прекрасны, и в них даже есть что-то христианское, духовное. А вот человек написал эти стихи, изменив жене. Как к этому относиться?
О. Андрей Ткачёв: — Как к этому относиться? Вы знаете, что в творчестве есть момент искупления, т.е. грех — он мотивирует творца на творчество в том смысле, что требует искупить сделанное, и душа болит. Это раненая или опаскудившаяся душа, душа заморившаяся хочет что-то пропеть такое, чтобы ей очиститься. И отсюда действительно рождаются многие гениальные вещи. Такова противоречивая природа человеческого творчества, т.е. творчество от Бога. Оно действительно, как Ахматова писала: из грязи растет какой-нибудь цветок. Красивый цветок вырастает из грязи. Что здесь скажешь? Это лишний повод посокрушаться о том, что люди грешны.
Но стихотворение действительно прекрасно. Если абстрагироваться от условий написания, то это стихотворение Высоцкого, конечно, великолепно. «Соглашаюсь хотя бы на рай в шалаше, если терем с дворцом кто-то занял». Это чудесное стихотворение. Оно вообще не Высоцкое, я бы даже сказал. Оно немножко лучше, чем Высоцкий в целом, потому что он мажорно-агрессивный, а здесь такая настоящая лирика! Глубокая, красивая. Что ж не будем судить людей. Пусть разберется Господь Бог с их совестью, душами, с их грехами. Хотя, конечно, жалко брошеных женщин. Жалко этих новоприобретённых, которые тоже будут брошены. В общем, бери и плачь, как 8 пожарников погибло. Высоцкий этот стих написал после блуда. Короче — сиди и плачь, потому что всё сикось-накось в человеческом роде. Но самое главное, что есть Силуан Афонский, и есть святые, которые Богу молятся за весь мир. За нас с вами.
Храм и книга. Цикл «Сила книги». Статья 8-я (24 октября 2016г.)
В своем культовом романе «Собор Парижской Богоматери» В. Гюго развивает мысль о противостоянии книги и здания, точнее — книги и храма. «Вот что убьет тебя», — говорит Гюго о книге, обращаясь к храму. Мысль весьма оригинальна. Согласно убеждению автора, все великое до Гуттенберга воплощалось в камне. Все идеи требовали стройплощадки, камня, резца, большого объема. А после изобретения печатного станка книга заявила свои права на распространение истины и всех превозмогла. Книга дешевле и легче таких громад, как древние соборы. Она распространяется по миру, как пух, влекомый ветром. Как солнечный луч, она неуловима. Ее можно положить в карман и нести куда хочешь. Тогда как храм требует огромных затрат при возведении и затем при эксплуатации.
Внутри храма живет ансамблем, группой, семьей все то, что потом разлетится на отдельные виды искусства. Вот он стоит посреди города, как великан. Крещение и венчание, пение и проповедь, икона, витраж и скульптура — все живет в нем так, как ягода, гриб и зверь живут в лесу. Органически. Естественно. Потом икона превратится в живопись и потребует себе отдельных залов и выставок. Вслед за ней каменными прыжками поскачет скульптура. Музыка запоет отдельно от Литургии, ораторство с кафедры переместится в парламент и на партийные трибуны. И они забудут о храме. Стыдливо забудут о том, что ему были обязаны столетиями своей напряженной жизни. Свои новые жилища они тоже назовут «храмами». «Храм искусства», «храм театра», «храм знания»… А начало этому уходу из-под купола Дома молитвы положило, по мысли Гюго, книгопечатание.
Храм жив внутри и снаружи. В доме людей собирает очаг, в городе — храм. Так раньше было, пока очаг не сменился телевизором. В храме хорошо думать одному, когда утреня уже отслужена, а вечерня еще не начата. И в храме хорошо петь всем вместе, когда наступил праздник, или пост, или важное народное событие. Жизнь из храма переливается на улицу, на площадь, туда, где торговцы ставят свои лотки и прилавки, а актеры разыгрывают сценки по воскресным дням. Все, что нужно знать человеку, храм возвещает с утра до вечера каждой своей скульптурой, каждым образом, каждым лучом света, окрасившимся при прохождении сквозь витражное стекло. То, что Бог есть, ясно как белый день. Достаточно взглянуть на кафедральные громады, возводившиеся столетиями. И Бог есть, и Христос воскрес, и мир — не хаос, а порядок и стройность. Об этом древние соборы умеют говорить круглые сутки тем, у кого есть уши, чтобы слышать. И если в ту эпоху, когда храм и книга еще не стали антагонистами, книги пишутся, то они сами похожи на соборы.
«La Divina commedia» Данте — это собор. В нее, в эту книгу, и входишь, как под своды. Здесь все переплетено и органично связано: богословие и астрономия, история и современность, поэзия и философия. Весь мир внутри. Гюго прямо и называет Данте и Шекспира строителями храмов. Их творчество монументально. Его видишь издалека и осеняешься крестом.
Другое дело книги позднейших эпох. С храмом их не сравнишь, да они и не претендуют на это. Слово всегда строит здание. Но какое? Блиндаж, палатка, придорожное кафе. Тюремный барак, солдатская казарма, заводской цех. Мало ли зданий можно выстроить из слов-кирпичиков взамен пугающих размерами громадин, пускающих внутрь только крещеных!.. Гюго прав. Книжка выступила на борьбу с храмом, как легкий пехотинец против тяжеловооруженного рыцаря. Книжка стала проповедовать что угодно и повсюду. А так как ее стало много, рот ей уже не заткнешь. Храм звал человека к себе, чтобы заняться душой человека. Книга сама побежала к человеку, чтобы заняться тем же. Очевидно, что преимущество в скорости и удобстве на ее стороне. Она расплодила вольнодумство, умножила споры, подлила масла в огонь тщеславия. «Зачем мне ходить в храм, если я помолюсь дома?» — говорит теперь тот, кто не молится никогда. «Зачем мне слушать священника, если я сам прочту Евангелие?» — говорит тот, кто читает одни лишь газеты.
Но совсем без зданий книга не осталась. Ей тоже нужны дома, помимо типографий и библиотек. Борющаяся с древними соборами, легкая и доступная книга стала призывать к жизни сонмище иных зданий, соперничающих с храмами. Сначала это были театры и музеи, потом биржи и торговые выставки, теперь мегамаркеты и спортивные арены. Они принимают внутрь себя тысячи и миллионы людей, тихо, а порой и открыто посмеиваясь над пустеющими церквями. В войне за душу человека Дом молитвы проигрывает домам торговли и развлечений.
Мы вряд ли воспринимаем храм и книгу как соперников. Хотя бы потому, что ведь и в храмах читаются книги. Да и сам Гюго написал книгу о храме. О Парижском соборе Богоматери. То есть породнил в рамках одного произведения искусство письма и печати с легендой седой древности, разыгравшейся на ступенях древнего святилища. И здесь есть некий вызов и задача. Величие и жизненная сила будут сопутствовать тем народам и тем цивилизациям, которые смогут соединить любовь к книге с живой любовью к храму. Наши храмы построены не для того, чтобы водить туда туристов, хотя и это само по себе — явление замечательное. Наши храмы, которые во множестве были порушены (под влиянием специфических идей, вычитанных из книжек), нужно восстанавливать. Но и книжку из рук не выпускать. Кто верил еще недавно, что возможно на месте бассейна близ станции метро, названной в честь Кропоткина, возродить храм Христа Спасителя? Сколько было скепсиса и сомнений! А ведь стоит и собирает богомольцев.