Я сам лично знаю такие семьи: ведь это солнышко наше. Этот ребенок с синдромом Дауна. У кого-то четыре ребенка здоровых и пятый больной, или пять здоровых — шестой больной. И говорят, это наше солнышко, мы любим его все, он дает нам смысл жизни! Он, конечно, не такой как все, но мы ухаживаем за ним, но мы знаем, что он живой, он сознательно разумный, это же… это человек!
Им говорят — слушайте, до свидания! Инъекцию, закопали, сожгли — рассеяли. Вот вам, господа товарищи, Европа! Это она, собака, убивает неродившихся и побыстрее сплавляет в крематорий тех, которые сильно больны. И Армия Спасения пусть воюет по-своему, она на то и Армия. Хотя у них ничего не получится, потому что, хоть они и армия, всё равно их нагнут и разотрут.
Но мы должны понимать, что идет война против человечества. Такая хитрая, тихая война против человечества. Вот, в частности, это вопрос об эвтаназии. А мы с вами должны дожить до старости, покряхтеть, поболеть, посопливиться, поплеваться на прожитое, покаяться в грехах своих, дожить до смерти — и только тогда уйти из этого мира, когда Бог заберет нашу душу, как редиску с грядки — но не раньше… Но не сам.
Не сам родился — не сам умирай. Это очевидный закон. Заберет Господь — потом ему ответишь за прожитую жизнь. А старость нужна как время покаяния, слез, молитвы и передачи опыта. Всё это есть в нашей цивилизации как идея — и исчезает из цивилизации западной как факт.
Сказать о Господе, не называя Его имени (28 ноября 2016г.)
Перейдем к вещам приятным, к поэзии. Поэзия — это, пожалуй, оправдание жизни. Одно из.
Сегодня я хотел бы вас направить на поиск, чтение и заучивание, и вникание в поэтические тексты Арсения Тарковского, отца известного мэтра кинематографии Андрея Арсеньевича Тарковского. Человека, который, по словам Анны Ахматовой (а это очень важный голос в прошлом столетии), имел абсолютно самобытный голос.
То есть, человек, который никому не подражал, человек, который прошел через эпоху становления, как все творцы, и вошел в некую зрелость — неподражаемую. Его голос ни с кем не спутаешь.
Что важно в этом поэтическом сборнике (и что вообще мне важно в поэзии Арсения Тарковского) — он говорит о Боге так, что за говорящего не стыдно. Самое пошлое в литературе о Боге — это прямые имена и прямые наставления. Есть масса религиозных поэтов, которые «долбят» тему Бога с такой настырностью и наглостью, как будто они снимаются в фильме «Шахтеры». «Бог мой, Бог мой, я — твой, ты — мой…», «Богородица моя, я — твоя…» — и так далее. Эта пошлятина, конечно, многомиллионно растиражирована. Это ужасно.
Самый высший пилотаж — это сказать о Господе, не называя Его имени. Вот, например, пишет Арсений Тарковский:
Не я словарь по слову составлял,
А он меня творил из красной глины;
Не я пять чувств, как пятерню Фома,
Вложил в зияющую рану мира,
А рана мира облегла меня,
И жизнь жива помимо нашей воли.
Вот тебе, человек, кусочек текста. Слово Божие творило человека. «Не я словарь по слову составлял, а он…» — то есть, Господь, как словарь, как Слово — «…лепил меня из красной глины». И не я вложил, как пятерню Фома, — отсылка к Евангелию от Иоанна, осязание Фомы, «а рана мира облегла меня». То есть, мир болен, мир болен неисцелимо — если Бог не исцелит его. «…И жизнь жива помимо нашей воли» — да если бы мы могли, мы бы сто раз всё уничтожили, но — жизнь жива. Не потому, что мы хозяева мира, а потому, что мы не хозяева его.
Или, например, у него есть чудесное стихотворение о Петре:
Просыпается тело,
Напрягается слух.
Ночь дошла до предела,
Крикнул третий петух.
Сел старик на кровати,
Заскрипела кровать.
Было так при Пилате,
Что теперь вспоминать?
И какая досада
Сердце точит с утра?
И на что это надо —
Горевать за Петра?
Кто всего мне дороже,
Всех желаннее мне?
В эту ночь — от кого же
Я отрекся во сне?
Крик идет петушиный
В первой утренней мгле
Через горы-долины
По широкой земле.
То есть, человеку ночью снится что-то, и это что-то ассоциируется с отречением. И отрекшийся, главный отрекшийся в истории христианства, это Пётр. Отрекшийся и покаявшийся. И вот — петух поет, человек просыпается, старик сел на кровати: «Кто всего мне дороже, Всех желаннее мне?» — вот такая целомудренная поэзия об Иисусе, вообще о смыслах, о жизни, о вечности — она, мне кажется, достойна величайшей похвалы и снимания шляпы.
И те стихи, которые его сын Андрей поместил в пространство своих фильмов. Например, вот это классическое, пропетое Ротару:
Вот и лето прошло,
Словно и не бывало.
На пригреве тепло.
Только этого мало.
Все, что сбыться могло,
Мне, как лист пятипалый,
Прямо в руки легло,
Только этого мало.
Понапрасну ни зло,
Ни добро не пропало,
Все горело светло,
Только этого мало…
Но — ведь действительно мало. Человеческая душа — это бездна, которая ничем, кроме Бога, не заполняется. Набросай туда миллиарды долларов, призы и венки, ракеты и кометы, машины и небоскребы, дипломы и медали —всё, что только хочешь, бросай. Там всё равно всё будет пусто… Вот Бога только дай туда — и всё. Потому, что:
Все, что сбыться могло,
Мне, как лист пятипалый,
Прямо в руки легло,
Только этого мало.
И таких стихов у него — множество! То есть, он совершенно христианский поэт, нигде не кичащийся христианством. Имеющий самобытный голос, и умеющий говорить о Боге так, что это не пошло и не стыдно слушать.
Поэтому я хотел бы, чтобы вы нашли — в Интернете, на книжных лавках — лирику, избранное, «Малютка жизнь» Тарковского, и познакомились с этой поэзией, потому что этот современник Ахматовой, в каком-то смысле ученик Мандельштама, великий поэт.
Живите в доме — и не рухнет дом.
Я вызову любое из столетий,
Войду в него и дом построю в нем.
Вот почему со мною ваши дети
И жены ваши за одним столом…
Гарвардская речь (1 декабря 2016г.)
Есть публично произнесенные речи, значение которых выходит далеко за рамки момента и непосредственно слушающей аудитории. Например, речь Достоевского на открытии памятника Пушкину. Или сформировавшая на весь период Холодной войны отношения Союза и Запада Фултонская речь Черчилля. Сюда же относятся знаменитые речи Цицерона против Катилины, когда прозвучало: «О времена, о нравы!» Безусловно, список может быть расширен до весьма пространного. Одной из таких речей является и речь Солженицына, произнесенная им в Гарварде в июне 1978 года. Здесь писатель проявил себя как проповедник и обличитель язв общества в духе Иеремии, и был услышан.
Американцы изучают эту речь, растягивают на цитаты и по частям заучивают наизусть. Не все, конечно, американцы, а те, кто профессионально интересуется связью истории и современности или осваивает политологию. Целый ряд положений, высказанных тогда Солженицыным, не только не утратил актуальности, но, как выдержанное вино, лишь приобрел вкус и подтвердился новыми фактами. К тому же сказанное в 80-х годах прошлого века о Западе далеко не во всем относилось к нам. Зато теперь, в изменившейся с тех пор реальности, обозначенные болевые точки известны нам как по «их нравам», так и по собственным нашим новейшим болезням, в виде заразы переползшим через обломки рухнувших барьеров. Итак, не будем хуже американских политологов и историков. Что он там сказал, Александр Исаевич, в далеком уже 1978-м?
Он начал речь с того факта, что Запад высокомерно отказывается от понимания прочего мира. Запад издавна уверен, что «всем обширным областям нашей планеты следует развиваться и доразвиваться до нынешних западных систем, теоретически наивысших». «И страны оцениваются по тому, насколько они успели продвинуться этим путем». Кто плохо продвинулся, те, по-видимому, либо «удерживаются злыми правителями», либо погружены в варварство. И тут между строк читаются слова, которые Солженицын не произносит, но которые мы видим в сводках свежих новостей. Варваров ведь нужно просвещать для их же блага, а злые правительства свергать при помощи революционного экспорта демократии. Таков вывод, почти неумолимый, из западной самоуверенности и односторонности. Но это грубая ошибка, коренящаяся в непонимании Западом иных миров, которых много, которые не поддаются исчерпывающему пониманию, если к ним подходить с западными мерками.
И далее лектор приступает к анализу жизни в западных демократиях, как он это видит. Он словно говорит: вот, вы нас не понимаете. Не понимаете ни во взлетах, ни в падениях. Не понимали при Царе, продолжаете не понимать и при Советах. Зато мы вас понимаем. Нам понятны ваши успехи и ваши проигрыши. И поскольку пришел он не хвалить, а лечить, то первый диагноз звучит так — «упадок мужества». «Мужество потеряло целиком все общество». Нет, есть множество храбрых и мужественных военных, спортсменов, горноспасателей, нефтяников и прочее. Но в целом в обществе Солженицын видит мягкотелость, болтовню, расслабленность, неслыханный избыток комфорта, никак с мужеством не ассоциирующиеся. Это как Рим, оставивший республиканскую строгость, и впавший в имперское чванство и рыхлость. Косим глазом в свежие новости — все так и есть. Оттого и нынешний президент России стал самым ярким политиком современности, что мужские качества — терпение, анализ, точность формулировок, власть ума над чувствами и многое другое — резко выделяют его на фоне европейских политических элит.
Далее. Столпы западной жизни, столпы, на которых все держится, — это свобода и закон. Человек свободен от рождения. Об этом говорят все базовые декларации. И человек стремится к счастью, а помогает ему в этом строгое следование законам. Такова душа Запада в двух словах. Свобода и закон. Свобода, по возможности, безграничная, и легализм, как правило, беспрекословный. И мало кто видит, чувствует, что свобода и легализм находятся в непримиримом внутреннем противоречии. Солженицын, почти как апостол Павел, указывает на ограниченность закона и подводит слушателя к мысли о необходимости благодати. Ее