Итак. Начало 5-го века. Некто монах Пелагий, кельт по происхождению, пораженный развращением нравов во многих христианах, стал возмущенно проповедовать воздержание и чистоту. В ответ же услышал многие голоса о том, что грех силен, плоть немощна, бороться с соблазнами не получается и прочее. Эти речи вызвали его на бой. Богословский бой. И он сказал крайность. Человек может, сказал Пелагий, сам может (!) бороть любые соблазны. Для этого у него есть все необходимое и главное – свобода воли. Этот правильный отчасти тезис, возвеличивающий достоинство человека, стал неумолимо доводиться до крайности. Столь способный к личной святости человек, вероятно, вовсе не испорчен, а значит, первородный грех или древнее повреждение людской природы в нем отсутствуют. Тогда зачем и кого приходил спасать Христос? И что было грехом Адама? Грех Адама – сказал Пелагий – был ошибкой, а не катастрофой. Христос же дает лишь пример, а не лечит и не исправляет. Кто же получается в идеале? Получается человек, не нуждающийся в особой помощи Бога, в благодати, и способный личными усилиями достигать совершенства.
Пелагия, быть может, просто «занесло». Но смертельность этого заноса остро ощутил Августин из Гиппона, которого назовут Блаженным. Этот отец Церкви очень долго шел ко Христу. Желание славы и женской любви мучили его больше всего. Он хотел духовности, но боялся требований христианской святости. В этом раздвоении душа его искала обходных путей. Обводные же пути приводят к еретикам. Было это и с Августином. И так длилось долгие годы. Все это время слезно молилась о нем Моника, мать будущего святого. Затем наступило обращение, несомненно, благодатное, дающее и силу, и решимость жить для Бога. В сане епископа Августин потрудился более всех отцов Запада. И ему ли было не знать, не помнить, как трудно душе управлять телом, как долго ищется Истина и как нужна помощь свыше и молитва об этой помощи? Одним словом, Августин восстал на Пелагия.
Августин победил. Его доктрина стала официальной на Западе. Человек без благодати ничего не достигает. Иногда только она одна действует, чтобы грешник не погиб. Спустя столетия этот тезис выскажет Лютер – Sola Gratia, Только Благодать. Взгляды же Пелагия были осуждены. Но спор не решился до конца. То есть, не исчез, не испарился. Он пробудил побочные темы: добр ли человек по природе? Свободен ли он? В разных видах эта проблематика пропитала всю философскую и политическую мысль христианской цивилизации. Спор янсенистов и иезуитов во Франции в 17-м веке, это был тот же спор. Он колебал страну вплоть до самых эшафотов якобинцев. Пуритане в Англии и кальвинисты в Швейцарии отрицали свободу. Они верили в предопределение – в свою изначальную избранность. Они же были непримиримо жестоки к противникам, поскольку верили, что те уже и так предназначены к погибели. Одним словом, до сей минуты христиане разных исповеданий жарко спорят об этих предметах. А у Мильтона в «Потерянном рае» об этом спорят даже духи.
Но что здесь за дело до 1984 и 1985? Дело в том, что, оставив Бога, человек способен прежде духовную проблематику переносить во все, в политику в том числе. Когда большевики пели «Никто не даст нам избавленья, ни Бог, ни царь и не герой», то это был тот самый богословский тезис о якобы ненужности Бога и Его благодати для счастья и совершенства. «Сами добьемся и просить не будем». И когда Великий Инквизитор у Достоевского развивает мысль о том, что люди слабы и глупы; что для их же счастья ими нужно управлять во всем, то есть тотально управлять, то и это доведенный до крайности тезис Августина о человеческой греховности. Революции и тоталитарные режимы это знаки того, что Бог людьми утрачен, а прежнее богословие превратилось в политику. Вот об этом пишет и Бёрджесс.
Если человек хорош, дайте ему свободу. Он устранит неравенство и несправедливость, он превратит Землю в Сад. Да и на Марсе будут яблони цвести. Не только на Земле. Это Бёрджесс называет «пелагианством».
Знаем мы, как он хорош, этот ваш человек. Он ненасытен и хитер, жесток и коварен. Это социальное животное, напичканное греховными страстями. Его нужно спасать от себя самого, а от его деятельности – природу и все живое. Это политический «августинизм». Опять же по Бёрджессу.
Он говорит примерно то, что Платон говорил о чередовании свободы и тирании. «Пелагианцы» верят в прогресс и умножают свободы. Но почему-то со временем начинают разлагаться и режим рушится. Его сменяют те, кто насильно делает людей хорошими. Потом принудиловка надоедает и опять приходит тоска по либерализму. Печальный круг должен быть разорван, но политика этого сделать не в силах.
«На Бога надейся, а сам не плошай». Этот принцип называется «синергией», то есть соединением усилий. Человек и Господь трудятся вместе. Господь подает трудящемуся (не спящему, а трудящемуся) человеку Свою мудрость и милость, свет и силу. Человек страдает от греха, но не отчаивается. Не строит башню, чтоб залезть на небо, и не стыдится просить у Отца светов помощи. Так должно быть. Всякий святой в себе самом, в завершенном житии своем наглядно решает любую богословскую проблему. Начиная от того, есть ли вообще Бог, до того, Благ ли Он? Любит ли Он человека, помогает ли ему? Спасает ли грешников кающихся тоже, или одних чистеньких? Свободен ли человек грешить или каяться? Добр ли человек, или зол, или он скорее подвижная смесь того и другого? На все есть ответы в житиях.
Правда это ответы для отдельных личностей и церковных общин, а не для стран, народов и государств. Но мы и не дерзаем давать всеобъемлющие ответы на такие вопросы. Тем более, что никто и не спрашивал. Просто интересно очень, что богословские споры далеких веков никуда не исчезли, нарастили (а не утратили) актуальность. Они перешли в область практической политики и ежедневно влияют на нашу жизнь. Об этом сложном факте и речь. Словно это еще маленький «+1» к тому, что уже написано.
Мария Шкапская. Женщина о женском (27 июня 2017г.)
Разговор об абортах умолкнет в одном из двух случаев: либо это злодейство станет привычным, как вырывание зубов; либо убийство будет названо убийством и заклеймено со всеми вытекающими. Пока ситуация смешанная, и потому разговор неизбежен. Его ведут женщины, совершившие непоправимую ошибку, врачи, волонтеры, священники, правозащитники, специалисты по демографии и т.д. Ко всем голосам стоит прислушаться. Как не без гордости говорил Платонов: «Без меня народ не полон». Пусть же будет дано слово и поэтессе Марии Шкапской, в прошлом веке старавшейся откровенно говорить о жизни женщины так, как редко кто говорить осмеливается.
Женская поэзия – это часто поэзия героини, томящейся на медленном огне любовных переживаний (если не брать гражданскую поэзию различных революций, когда женщина становится «товарищем»). Роковые встречи, трагические разрывы. Тоска ожидания, козни разлучницы, боль измены. Это чувственная вселенная, помещенная между шепотом «Ваш нежный рот – сплошное целованье» и криком «Мой милый! Что тебе я сделала?» У Шкапской совсем не так. Ее поэзия – поэзия зачатий, вынашивания плода, родов, кормлений и, к сожалению, в том числе аборта. Всего утробного. Прислушаться к ее голосу стоит уже потому, что это голос женской боли и опыта. Без резонерства, без болтовни о правах, без феминистических истерик. Голос женской души, неразрывно связанной с женским чревом.
Да, говорят, что это нужно было…
И был для хищных гарпий страшный корм,
И тело медленно теряло силы,
И укачал, смиряя, хлороформ.
И кровь моя текла, не усыхая –
Не радостно, не так, как в прошлый раз,
И после наш смущенный глаз
Не радовала колыбель пустая.
Вновь, по-язычески, за жизнь своих детей
Приносим человеческие жертвы.
А Ты, о Господи, Ты не встаешь из мертвых
На этот хруст младенческих костей!
У любого действия есть мотивация. И у аборта тоже. «Говорят, что нужно». Врачи ли говорят, муж ли… Какая разница. Так или иначе дело сделано. Хищные гарпии получили страшную пищу. Гарпии – это у древних греков чудовища с женским лицом и грудью, но с птичьими крыльями и лапами. От них исходит смрад. Они крадут младенцев и души. Они отвратительны. Бесы. Им страшная пища – расчлененный младенец. И кровь матери не хочет сворачиваться (течет, не усыхая). «В прошлый раз», надо полагать, были роды, а не убийство. Потому было радостно, хотя и кровь была. А теперь пустая колыбель, как прочерк вместо живого человека. Все это справедливо названо языческим принесением человека в жертву. Только Господь тут ни при чем. И из мертвых Он встал. А «хруст младенческих костей» целиком на совести человека.
Вот еще одно стихотворение на эту тему:
Не снись мне так часто, крохотка,
Мать свою не суди.
Ведь твое молоко нетронутым
Осталось в моей груди.
…
Что ж ты ручонкой маленькой
Ночью трогаешь грудь?
Видно, виновной матери
– Не уснуть!
Тут особые комментарии излишни. Мать виновна, и ночь для грешника – время пробуждения совести. Причем речь обращена к младенцу как к живому, в духе народной мудрости: «Избавишься от зачатого – не избавишься от убитого».
Шкапская пишет вовсе не об одних абортах. Ее интересует женщина целиком именно в контексте собственно женского. Того, чего у мужчины нет и быть не может. То, что мужчина вряд ли до конца поймет. Вот она пишет о бездетных женщинах, не изведавших ни тяжестей вынашивания, ни родовых болей. Эти женщины для нее – «милые сестры», но в то же время они «легкие». Не в смысле «возвышенные» или «ангелоподобные». В смысле пустые.
Ни с кем не вяжут вас невидимые нити,
И дни пустынные истлеют в мертвый прах.
С какою завистью вы, легкие, глядите
На мать усталую, с ребенком на руках.
Стекает быстро жизнь, без встречи, но в разлуке.
О, бедные, ну как помочь вам жить,
И темным вечером в пустые ваши руки
Какое солнце положить?