Священники не могут похвастаться массовой святостью, но они явно «в среднем» праведнее своих современников. Количество детей в семье у них в среднем выше, чем в семье обычной. Процент безнадежно распадающихся браков ниже. Долголетие, опыт, разум – все это можно искать в духовенстве и находить. По этим и иным показателям духовенство, при всех своих слабостях, выглядит нравственно лучше иных прослоек общества.
В семье должна быть молитва. Монастырский устав в семье мирского священника вряд ли стоит внедрять. Но молитва нужна. Нужно, чтобы домочадцы знали: глава семейства предстоит Богу и приносит Ему Бескровную Жертву. Очень хорошо, если жена и дети в своих молитвах Богу просят у Него, чтобы жертвы и молитвы их мужа и отца были приняты в пренебесный и мысленный жертвенник. Нужен семейный опыт паломничества к святым местам, опыт проведения Великого поста.
Дети и матушка, украшенные искренней верой, еженедельно молящиеся за Литургией, – одна из лучших безмолвных жизненных проповедей священника.
Польза от неприятностей (9 декабря 2017г.)
Один из механизмов нашей жизни, болезненно неизбежный, – узнавание её изнанки через страдания. То есть гуляет человек по улице большого города или сидит в теплом доме у телевизора, или лепит снеговика с младшим сыном. Всё хорошо. Но вот приходит в его жизнь болезнь. Она может прийти к тебе самому, или к тому, кого ты любишь. И ты погружаешься в совершенно другую реальность. Попадаешь в больницу, видишь очереди больных людей, забеганных, замученных врачей, получающих, кстати, не очень большие зарплаты, которые обязаны всех любить, но на это души не хватает.
Попади в ожоговое отделение – там у тебя прямо душа задрожит от этих всех ран, которые на людях, обварившихся кипятком или ударенных током. Попади в травматологию – там от этих поломанных рук-ног и от запаха гипса у тебя тоже закружится голова.
Ты попадешь в какой-то параллельный мир. И этих людей будет очень много. Ты опять выйдешь на улицу – и снова увидишь, что все нормально. Зайдешь туда – увидишь, все не нормально. И это терапия такая вот, терапия болью, лечение болью.
Это очень важная вещь, для того, чтобы знать, что мир – не только глянец. Как-то нам настырно глянец подсовывают под нос, и на глянце все белозубые, все успешные, все богатые, все, так сказать, подкачанные в фитнес-залах. И все не боящиеся будущего, потому что у них в душе много лет. Значит, ешь, пей, веселись. Это глянец, глянец жизни. И он как-то привыкает к человеку, и человек к нему, прилипает к сознанию.
Вот так люди смотрят на жизнь.
Но вдруг беда выдергивает человека из привычного состояния. Например, у мамы заболел ребенок. Ребенок маленький, который без нее не может быть в больнице. Она попадает в больницу, где тысячи сумасшедших мам, которые уже на грани отчаяния от того, что дети болеют. А нужно и день для этого, и всё. Они как взаперти, как в тюрьме, в этих больницах сидят, ходят по коридорам, и так далее. И человек удивляется: Боже, другая какая-то жизнь совсем. А для чего это всё?
А есть еще дома престарелых, которые безрадостнее, чем тюрьма. Потому что из тюрьмы есть надежда выйти. Из дома престарелых – нет. Есть хосписы, которые могут быть зализанными, красивыми и чистыми. Но они похожи на дома престарелых, потому что из них только один выход, только в одну сторону.
Есть те самые тюрьмы, которые вообще параллельный мир. А там тоже миллионы людей. Людей. Не скотов и не демонов, а людей.
Какой вывод из этого всего, что это, вообще? Мы хотим глянца, и глянец нам навязан, он к нам прилип. Что не удивительно. На самом деле, рядом с нами, справа и слева от нас, протяни только руку – страдающий мир. Мир – это рана. Как у Тарковского пишется: «Не я словарь по слову составлял, а он меня лепил из красной глины. Не как Фома, я вкладывал персты в зияющую рану мир, но рана мира обошла меня. И жизнь жива помимо нашей воли».
То есть, вокруг тебя рана мира. То есть мир – это рана. До времени мы об этом не знаем, и знать не хотим. Иногда просто закрываем … не надо об этом говорить. А на самом деле, мир – это рана. И вывод из этого неприятно сказанного, заключается в следующем: если я выздоровлю, Господи, если Ты меня спасешь, если я выйду на волю, если выздоровеет любимый мой человек, если мои дети будут бегать и прыгать по лужайке, как прежде и так далее, то я теперь не забуду уже о том, что есть страшная жизнь. Что, кроме глянцевой жизни, к которой все стремятся, есть жизнь страшная и тяжелая. Что там есть слезы, есть бедность,есть одинокость. И я теперь буду помогать этим людям.
Если Ты меня вылечишь, если Ты меня поднимешь, если Ты мне поможешь, то я теперь не буду жить так, как будто этого всего нет. Я буду жить так, чтобы помнить, что в такой подобной беде, в какой я был, или была, – много-много людей, и они там остаются. Им нужна или протянутая рука, или какая-то собранная копейка благотворительная. Им нужно, может, лекарство, или поцелуй в лобик, или вытертые слезы, или молитва. Но им нужно много, в конце концов. А я об этом не знал. Ну, не знал.
Часто мы спрашиваем: а зачем в мире так много беды? А ты мне скажи, как без беды, вообще, чужую беду пожалеть? Это не моя беда, она мне как бы до лампочки. А вот если это моя беда, и я теперь помню об этом, и у меня появляется возможность сострадания, возможность сопереживания, возможность деятельной любви к страдающему человеку. Этим пронизано очень много текстов. В том числе, текстов литературы.
Например, Антон Павлович Чехов говорил, что у двери, за которой живет счастливый человек, должен стоят человек с молоточком и, регулярно стуча в двери дома счастливого человека, напоминать ему о том, что ты-то сейчас счастлив, а, кроме тебя, в этом мире многие несчастливы. Такая священная фраза такая, я бы сказал, находится в россыпях различных фраз, вышедших из-под руки Антона Павловича. Вот человек с молоточком. И пока человек лично не испытал что-либо…
Почему, например, важно парню в армии отслужить. Потому что вкус хлеба, цену свободного времени и многое другое познаешь ты только тогда, когда ты лишаешься привычной домашней пищи, постоянно занят, постоянно под окриком командира. И тогда ты начинаешь по-другому оценивать окружающий мир.
Одним словом, у беды есть свой смысл. Поэтому от беды не отвернешься и не убежишь, беду можно только пройти насквозь вперед.
Я желаю мужества всем, у кого беда есть. Но я желаю сострадания всем тем, у кого беда была и прошла. Она была у вас для того, чтобы вы не забыли о ней, и жалели тех, кто сегодня находится в том, в чем когда-то были вы и плакали.
Церкви и тюрьмы (11 декабря 2017г.)
В двадцатых годах прошлого века, в разгар боев Советской республики с Врангелем на свет родилась и воздух огласила бравурными звуками не забытая и доныне песенка «Красная армия, марш-марш вперед». Автор мелодии Самуил Покрас. Кроме него в семье было еще два брата, тоже музыканты. И, к слову сказать, эта семейка подарила эпохе голос. «Три танкиста, три веселых друга», «Мы красные кавалеристы», «Едут-едут по Берлину наши казаки» и многие другие классические саундтреки той поры – их творение. Одна из самых узнаваемых песен о Москве – «Солнце красит нежным цветом стены древнего Кремля» – тоже дело их музыкальных ушей и пальцев. Все трое родились в еврейской семье под Киевом, все трое учились музыке, все трое окунулись в революцию с точки зрения ее музыкального выражения. Только старший умер в США довольно молодым, а двое младших дожили до старости в СССР, признанные и любимые. Меня сейчас, собственно, интересует первая из упомянутых песен – про Красную Армию, которая всех сильней. Там есть такая строчка в последнем куплете: «Мы разжигаем пожар мировой/Церкви и тюрьмы сравняем с землей». Сегодня хочется об этом.
Тюрьма – термин многозначный. Россию революционеры называли «тюрьмой народов», тело человеческое некоторые философы называли «тюрьмой души» или темницей. Так красивее. В упомянутой строчке тюрьмы взяты в их обычном значении. Особенность лишь в том, что тюрьмы поставлены в один смысловой ряд с церквями, и беспощадно уничтожить предполагается и то и другое. Это любопытное мысленное клише, доставшееся нам от французов-просветителей. Те считали, что тюрьмы томят тела (символическое освобождение от этого – взятие Бастилии), а Церковь сковывает разум и порабощает душу. Отсюда Вольтеровский визг: «Раздавите гадину!» У французов все это было: Бастилию сокрушили (там, кажется, один маркиз де Сад только и сидел) и до сих пор празднуют, а священников в годы террора потащили на гильотину. Отчего бы и у нас то же не сделать? Ведь наша революция была родной и законнорожденной дочерью революции французской. Особенно в части безбожия. Отсюда и песенный призыв равнять с землей церкви и тюрьмы. Церкви – первыми! Хотя, заметьте, если бы написать в тексте песни «тюрьмы и церкви», то рифма и ритм бы не пострадали. Слово сказано – дело сделано. Так всегда и бывает – дело делается лишь вслед за словом сказанным.
Церкви стали ломать яростно. То, что поколения предков строили лет пятьсот, превращалось в пыльный строительный мусор за несколько лет. Но вот парадокс – до тюрем руки не дошли. Их не только ломать не стали. Их стали достраивать. Не хватило попросту количества старых тюрем для новой жизни! Изначально это не предполагалось. Но у революций есть своя внутренняя логика, отличная от фантазий революционеров. Песня воплотилась на худшую половину. Церкви сносим, а тюрьмы достраиваем. Дальше-больше. Процесс сноса церквей вынужденно остановился именно из-за нехватки тюрем! Сохранившиеся от сноса монастырские и храмовые комплексы стали переоборудоваться под комплексы тюремные и лагерные. Самый известный, быть может, это СЛОН – Соловецкий лагерь особого назначения, разместившийся в пределах и помещениях Соловецкой обители. И в Даниловом московском монастыре, этом родовом гнезде столицы, поместилась колония для малолетних. Туалет, кстати, был оборудован в алтаре. Примеры можно множить до наступления головокружения от их количества. Итак, мы уперлись в твердую стену морального вывода. Он гласит: если для достижения неких целей, кажущихся благими, вы решили рушить церкви и тюрьмы, то по мере разрушения первых, количество вторых вам придется увеличить пропорционально!