У древних было что-то, утраченное нами. А наша пластмассово-бетонная цивилизация летит, как паровоз, в сторону пропасти, и, что самое жуткое, миллионы слепцов этой цивилизацией гордятся.
Предтеча молитвы
В Библии есть книги, ни разу не упоминающие и не называющие Бога. Это «Есфирь» и самый драгоценный камень в библейском венце — Песня песней. Этот факт говорит очень о многом, и, в частности, о том, что и Бога можно проповедовать, и тайны открывать, и от гибели спасаться верой, нарочно не называя вещи своими именами.
Западный подход: забрало поднято, точки над «і» расставлены, акцент — на полное усвоение информации.
Восточный подход: притча. Говорим о зерне и рыбе, имеем в виду Царствие Небесное. Во-первых, миры взаимно проникают друг в друга, и, поняв одно, ощутишь другое. Во-вторых, слышат все, но понимают лишь те, кто кроме обычных ушей имеет еще и слышащее сердце. Бисер перед свиньями не мечется.
Слово о вере необходимо. Но есть и невербальная проповедь. Разве колокол не благовествует? Благовествует, да еще как смиренно! Имя Божие не названо, а душу позвали молиться! Разве птицы, по утрам начиная петь, не служат птичью полунощницу? Да и вся природа разве есть что иное, как непрестанный шепот о Творце и указующий перст на Него?
Шмеман в «Дневнике» прозорливо обмолвился о том, что богословию должно быть по пути с поэтами и философами, а мы, вместо этого, подружились с кабинетной наукой. Там, где ученый пишет пространное введение, затем раскрывает тему на сотне страниц, формулирует важные выводы и добавляет в конце справку об использованной литературе, поэт говорит одну минуту. Внутренних усилий поэт затратил не меньше, чем ученый, но он их утаил и просто поделился результатом. Для физики лучше первый путь. Для богословия — второй. Кроме того, современная наука и промышленное производство есть не везде и были не всегда. А поэзия есть везде и всегда, где есть человек. Раз Евангелие должно быть возвещено всем людям, значит поэзия нам важнее и ближе.
И вовсе не обязательно писать стихи о Боге. Как раз наоборот, лучше не писать о Нем открыто, но писать так, чтобы захотелось выучить стихотворение и часто цитировать его по памяти в одиночестве. Такое занятие — предтеча молитвы.
Диалоги
Все виды речевой активности сводятся к диалогу. Если нет того, кто услышит и поймет, поймет и ответит, то говорить ни к чему. Есть простейшие и понятнейшие диалоги, вроде:
— Сосиски свежие?
— Утром завезли.
— Взвесьте мне килограммчик.
— Вам охотничьих или любительских?
— Любительских.
— Двести рублей. Следующий.
Таких диалогов, в которых собеседники стоят лицом к лицу, слышат и понимают друг друга, множество. Из них состоит повседневность.
Но есть и более сложные формы диалога. Например, писателя и читателя. Они оба — участники сложнейшего коммуникационного процесса, хотя разделены и временем, и расстоянием. Еще один вид «усложненного» диалога — диалог между Богом и человеком.
Этот диалог осложнен тем, что один из его участников — Бог — не виден глазу и, чтобы вступить в общение с Ним, человеку нужна вера и благодать. Но у этого диалога есть преимущества. Человек всегда будет понят, понят гораздо глубже, чем сам того хочет. И ответы он будет получать, исходя не из того, что сказали уста, а из того, что шевелится в сердце, на самом донышке.
Ответы будут двояки. Первые ответы — слова Писания. «Молясь, мы разговариваем с Богом, читая Писание, слушаем, что Он говорит нам» Это классическая сентенция Августина Блаженного. Она жива, и ею нужно пользоваться. Вторые ответы — обстоятельства жизни. Птица не пропоет, цветок не завянет, волос не поседеет без Его воли. И вот мы просим у Него нечто, а Он отвечает не словом, а делом. Сегодня просили смирения — завтра нас обругают. Завтра попросим терпения — через неделю заболеем. Нужно учиться не роптать, а прослеживать взаимосвязь между нашими просьбами и Божиими ответами. Ведь Он отвечает нам, как уже сказано, не столько на движения уст, сколько на скрытые движения сердца.
Конечно, есть и такой диалог: «Помоги!» — пришла помощь. «Исцели!» — пришло исцеление. «Избавь!» — пришло избавление. Это самый желательный вид диалога. Его мы жаждем, и он, слава Богу, происходит. Но это не единственный его вид. И мы обязаны знать, что и молчание Бога, и Его ответы, кажущиеся нам «странными», — это тоже ответы. Причем, самые лучшие.
Ну и последнее. Церковные службы невозможны без диалогов. Нельзя венчать пару, если мы их не спросили, имеют ли они благое и непринужденное желание быть вместе, а они не ответили, что имеют. Нельзя крестить человека, если он не отрекся от диавола и на вопрос, сочетается ли он Христу, не ответил, что сочетается.
А уж в Литургии хорошо бы забрать у хора и отдать людям диалог со священником.
Священник: Мир всем!
Люди (синхронно, хором): И духови твоему.
Священник: Главы ваши Господеви приклоните.
Люди: Тебе, Господи.
Священник читает молитву и заканчивает ее возгласом: … во веки веков!
Люди: Аминь.
Современность — не критерий принадлежности к искусству (16 июня 2010г.)
Понятие «современное искусство» состоит, как это видно невооруженному глазу, из двух понятий — «искусство» и «современное». Трудно спорить с тем, что искусство должно быть современным.
Оно, как ни крути, таким и является в каждую эпоху. Но прежде, чем быть «современным», ему надо быть «искусством».
Тату и пирсинг — явления более чем современные, плюс, претендующие на имя искусства. Кто-то им это имя с радостью присвоит, и по нашим временам гнилой вседозволенности никто рта этим «присвоителям» не закроет. Нет, не кулаком. Боже сохрани. Логичной и серьезной аргументацией. Не закроет хотя бы потому, что адепты подобного «искусства» очень часто не вменяемы для серьезной аргументации. Их аргумент — «мне так хочется», «вы мне не запретите» ну и «козырная карта» — «это прикольно». Спорить бесполезно.
Итак, современность — не критерий принадлежности к искусству. Граффити на стенах рисовали еще в Помпеях, вплоть до самого рокового извержения Везувия. Эти граффити можно и нужно изучать, но не как искусство, а как проявления бытового сознания, нанесенные углем или гвоздем на стену. Это вам не быки на стене пещеры, которые до сиз пор словно бегут, хотя и нарисованы в незапамятные времена. Это по форме — граффити, а по сути — искусство. Нынче же искусство скатывается до уровня граффити, удерживая по инерции старое название.
Нельзя безнаказанно расширять поле искусства, включая в него все подряд, вплоть до матерных частушек и зэковских наколок. Только смерч или торнадо всасывают в себя все без разбора. Отличительная черта искусства — избирательность.
Бедный Малевич родил свой нелепый квадрат черного цвета, как вершину мыслительной деятельности; как радикальный отказ от художественной формы; как символ смерти и угасания, если угодно. Эпоха ли повлияла, или душа «созрела» до полной слепоты — вопрос. И этой своей подчеркнутой безыскусственностью Малевич изрядно навредил тщеславным бездарям. Те возомнили, что можно вот так же легко войти в число «концептуалистов», не умея нарисовать ни муху на яблоке, ни лошадку на водопое.
Я помню, как-то в Минске беседу нескольких владык. Один из них рассказывал собеседникам о переводческих Библейских трудах. Главной проблемой он называл то, что «концептуалистов» так много, как пираний в реке Амазонке. Все лезут с мировоззренческими и методологическими советами. Но при этом, знатоков в еврейском и греческом языках нужно искать днем с огнем. И не найдешь. Ибо их мало и свойство их, как редких специалистов, не орать, а работать незаметно и тихо. Зато на каждом шагу знатоки Талмуда, ветхозаветной психологии, археологи и просто наблюдатели за исполнением пророчеств. Кажется, подобная ситуация — в любой сфере жизни. Педагоги горько шутят: «Не умеешь учить детей, учи педагогов». Факт. Самые невозможные собеседники на темы воспитания, самые дубовые и не понимающие элементарных вещей персонажи обретаются в среде академиков педагогических наук. Сам видел и никогда не забуду. Теоретику легче скрыть практическую бездарность. Это — подарок времени. Тот, кто не умет забить гвоздь, носом чует, как стать директором заводика по производству скобяных изделий.
Имею смелость предположить, что изрядная доля «крикливых концептуалистов» в искусстве руководствуются не поиском истины и выражением ее при помощи художественных средств. Имею смелость предположить, что источник их активности расположен в другой области, а названное выше никогда не ночевало в их голове. Искусство нынче даже не претендует на поиск истины и на ее выражение средствами художественной деятельности. Релятивизм одолел. Скажи о том, что истина есть, а ты ей пытаешься служить, с тобой друзья по цеху здороваться перестанут. Не надо, дескать, ничего искать, поскольку искать нечего. Нужно отображать, интерпретировать, лепить из кусочков реальности фантастическое новое целое. Ну и так далее. Это — мейнстрим. Полейте это алкоголем и успокойтесь. Перед вами — современное творчество.
Наше время, как никакое прежде, дает возможность бездарности стать известной и изобразить из себя гения. Можно петь, не имея голоса, защищать диссертации, ни бельмеса не понимая даже в ее названии. Можно все. Бездарностям уютно в современности так, как уютно в лесу шайке разбойников. В сосисках нет мяса, в кефире нет молока. Так к чему вам искусство в искусстве? Уж не больно ли вы горды, требуя на исходе времен подлинных талантов? Известность нынче требует наглости, жажды денег и сексуальности. А это — полная противоположность тому, чем богаты гении.
Давайте будем вести диалог! Давайте. Нет ничего сладостнее диалога. Но с Остапом Бендером невозможно вести диалог. Его выбрасывают вон с корабля, а он кричит: «Давайте спорить! Я так вижу мир!» Он и залез на корабль, имея в виду личные цели, а не служение искусству.