Кто любит только этот мир, тот будет его рабом, будет заискивать и заглядывать миру в глазки, рабски выгнув шею. Нужно любить иной мир, чтобы свободно вести себя в этом. Иначе все разговоры о свободе, простите, — глупость, чушь и рабские самооправдания. «Видели, как собака бьющую руку лижет?»…
Какого-то философа в древности упрекали в том, что он аполитичен и совсем не интересуется делами отечества. «Вовсе нет, — говорил он, — я очень интересуюсь своим Отечеством», — и при этом показывал рукой на небо. Сегодня трудно найти христианского священника, который ответил бы подобным образом, а ведь философ был эллином, язычником.
Диоген ходил по рынку с фонарём и говорил, что ищет человека. Этим он давал понять всем слушающим, что они не люди, но в лучшем случае человекоподобные существа. Он изрядно оскорблял тех, кто его видел и слышал. Он их, по сути, называл ишаками или тараканами. Но, во-первых, делал это так, что глупые не понимали. А во-вторых, наказать Диогена было невозможно. Он сам предварительно себя наказал. Ходил голый, жил в бочке и был вечно голодным. Он был свободен от людей, и мог поэтому говорить им обличающую правду.
Подобным образом впоследствии поступали христианские юродивые. Их терпели по необходимости. Будь они хоть в мало-мальски социальном статусе, их бы порвали на части. Ведь православное царство тоже может быть похоже на тюрьму, если никто не говорит властителю правду. Православному царству нужны пустыни, заселённые бесстрашными иноками, и юродивые подвижники на улицах городов. Эти две категории святых наименее уязвимы для власти. Всех остальных, вплоть до патриархов, можно низлагать, душить, травить, опорочивать. Так унизили и изгнали Златоуста, невзирая на святительский сан, народную любовь и подлинную праведность.
Златоуст тоже говорил, что редко видит перед собой людей, но видит существ, подобных людям. Однако упёртых, как ослы, похотливых, как жеребцы, хитрых, словно лисы, и ядовитых, как змеи. И Златоусту этого не простили. Он умер в ссылке, словно корабль, выброшенный волнами на пустынный берег вдали от родины.
Его было чего лишать, Златоуста. С него можно было сорвать ризы, его можно было объявить еретиком, собрать против него Собор, опорочить его имя. Тот, кто высоко стоит, уязвим со всех сторон и открыт любой буре. Тех, кто стоит на высоте, заранее жалко. На вершину свою они должны всходить, как на помост для публичной казни. Только в этом случае они будут способны сказать слова святого Василия, обращённые к префекту Модесту: «Я слаб, и только первый удар будет чувствительным. Я не боюсь изгнания, потому что везде Господня земля. У меня нет имущества. Я не боюсь смерти, поскольку она соединит меня с Богом».
Получается, что нужно умереть ещё до смерти, чтобы пришедшую смерть встретить мужественно. Платон так и говорил. Философия, говорил он, учит не столько жить, сколько умирать. Эти древние, как ни крути, поняли очень многое. Не зря отцы Церкви перепахали свои ум и сердце плугом философии, прежде чем засеять их семенами Евангелия. И Василий Великий с Григорием Богословом, находясь в Афинах, посещали не только храмы, но и училища. Как затем учил Василий, они, подобно пчёлам, садились не на всякий цветок. С того же, на который садились, не всё с собой уносили. Они были жадны к знаниям, но избирательны. Не будь их ум обогащён всем, чем они сумели обогатиться, они стали бы постниками и подвижниками, но никогда не стали бы вселенскими учителями.
Если только учиться, то, чего доброго, к пытливой душе, как к Фаусту, явится Мефистофель.
Знаний много, в душе покоя нет. Отчего же ему не явиться? Значит, окна кабинета нужно раскрывать, чтоб слышен был пасхальный перезвон. И выходить из дома надо хотя бы раз в неделю на литургию. Тогда жизнь сердца уравновесит жизнь ума, и можно будет не бояться крайностей.
Всё нужно душе испробовать понемножку. Нужно бежать от людей и нужно, со временем, к людям возвращаться. Нужно молиться, отказавшись от еды и воды, и нужно затем опять есть и пить, ощутив, что ни молиться, ни поститься ты толком не умеешь. Нужно приобретать свой внутренний опыт, а затем проверять его по книгам святых людей. Иногда ничего, кроме Псалтири и Евангелия, читать не надо. А временами хорошая книга, прочитанная или перечитанная — неважно, должна дать душе покой и тему для раздумий.
Древние — они ведь никакие не древние. Они современники наши, и даже собеседники. Одни и те же задачи решают от века люди, произведённые от одной крови для обитания по всему лицу земли. И вся задача их — в поиске Бога, не ощутят ли Его и не найдут ли, хотя Он и недалеко от каждого из нас (Деян. 17, 26-27).
Я люблю тебя, Жизнь (1 июля 2010г.)
Одно из имен Христа — Жизнь. Он есть Путь, Истина и Жизнь, как Сам о Себе говорит в Иоанновом евангелии. Очень интересно, что в одной из советских песен звучит обращение к жизни, как к личности. Это песня на слова Вашенкина и на музыку Колмановского. Мало кто не слышал ее в исполнении Марка Бернеса или современных исполнителей.
Я люблю тебя, Жизнь,
Что само по себе и не ново.
Я люблю тебя, Жизнь,
Я люблю тебя снова и снова.
Вот уж окна зажглись,
Я шагаю с работы устало,
Я люблю тебя, Жизнь,
И хочу, чтобы лучше ты стала.
Жизнь в этом тексте это не «форма существования белковых тел», как сказано у Энгельса и как мы учили в школе. Жизнь здесь — не абстрактное понятие, не формула, но объект словесного обращения, признания в любви, если угодно, молитвы. Это — потрясающее подтверждение той истины, что душе так же необходимо молиться, как телу питаться. Отберите у души Бога, она помолится идолу, но все равно помолится. В данном случае молитва звучит. Она завуалирована, эта молитва, но она очевидна.
В звоне каждого дня
Как я счастлив, что нет мне покоя!
Есть любовь у меня.
Жизнь, ты знаешь, что это такое.
«Жизнь, ты знаешь», «я люблю тебя, жизнь», «Жизнь, ты помнишь», эти и подобные выражения далеко выходят за рамки воспевания абстракций. Душе хочется пропеть свои чувства, открыться, что, по сути, может быть названо словом «исповедоваться». Это те самые ключи, которые пробьются из-под земли, сколько их не асфальтируй.
Таких песен при Союзе было написано немало. Помню одну на слова Расула Гамзатова. «Мне кажется порою, что солдаты, с кровавых не пришедшие полей/ не в землю нашу полегли когда-то, но превратились в белых журавлей» Это — ярко выраженная общечеловеческая мифология, в которой человек бессмертен, и мир един, и душа похожа более всего на птицу, поскольку хочет летать и стремится в небо. Прекрасные стихи. Прекрасная песня, простая и чистая, как все гениальное. Советская жизнь была богата по части скрытых движений благородного духа, зашифрованных в словесные формулировки своей эпохи.
Молиться открыто было запрещено, но молиться хотелось, пусть даже и подсознательно. Из этих желаний рождались песни, трогающие душу. Тогда как сегодня можно петь обо всем, но все больше получается петь не столько сердцем, сколько предстательной железой или маточной мускулатурой, смотря по полу открывающего рот под «фанеру» исполнителя. Это — грустный факт, ставящий под сомнение пользу свободы в ее нынешнем варианте. Ведь можно понять свободу, как возможность славить Бога, ничего не боясь. А можно понять ее, как возможность жить во всех грехах, ни кого не стыдясь и ни перед кем не извиняясь.
Весьма интересно, кому на Страшном Суде стоять будет легче, композитору — Меладзе или Колмановскому?
Миссионерские записки. Часть 6 (6 июля 2010г.)
Сила прихода
Разобщенные люди мало на что способны. Напротив, люди сплоченные, организованные могут, если и не горы свернуть, то сделать очень много. В истории всегда хватало людей, стремящихся «организовывать» народные массы в корыстных целях. Одна из церковных задач — ради Христа, а не ради корысти, ради одного только выживания даже, организовывать живые приходы, объединенные молитвой, общим делом и руководством приходского духовенства.
Можно начать с простых вещей. Священник перед службой, сразу после часов обращается к прихожанам: «Братья и сестры, в ближайшие дни будет рожать наша прихожанка N. Прошу вас сегодня на службе помолиться об успешном исходе ее первых родов» Дело не хитрое, но великое. Мы настолько погрязли в эгоизме, что даже на «Общее дело» — Литургию, приходим только с личными просьбами и желаниями. Подобные же просьбы священника о молитве рождают любовь и сопереживание. Жизнь в свою очередь не даст заскучать, подбрасывая новые поводы для молитвенного участия в чужой судьбе. «Муж ушел». «Дети заболели». «Работу нужно искать». Причем совместная молитва людей, часто, если не всегда, будет рождать ответы в виде чуда. Дети выздоровеют. Муж образумится. Работа найдется. Люди почувствуют, что молитва влияет на мир. Это не пустой обряд, но рычаг, о котором мечтал Архимед. Как говорил Паскаль, Бог, Который есть Первопричина бытия, через молитву дает и нам побыть причиной.
Начинать нужно именно с молитвы. И когда она, хоть и с трудом, но потечет, тогда возникнут новые неотложные задачи. Например, вопросы денежные. Сфера вращения денежных знаков, это сфера проверки человека «на вшивость». Тот, кто не знает «таблицы деления», не умеет отдавать, попросту говоря, не может быть христианином в принципе. Это — паразит, равно далекий от всякой морали, в том числе христианской. И дух эпохи именно заключен, как джин в кувшине, в категориях жадности и материальной корысти. Поскольку Церковь состоит не только из спасенных, но и из спасающихся, то есть тех, в ком грех не умер, но действует, все это касается Церкви напрямую. Жадность и зацикленность на материальном внутри Церкви есть Иудин грех. Это даже и не Церковь уже, но темный двойник Ее, и об этом стоит говорить отдельно и обстоятельно. Не сейчас.
Мы все бедные по одиночке. Вместе мы, если и не богаты, то уж точно не бедны. Любой приход, при мудром руководстве пастыря, обладающего авторитетом в глазах паствы, может решать множество житейских вопросов. В складчину можно не только ремонтировать и строить, но и помогать друг другу. Лекарства, квартплата, текущий ремонт, одежда, еда, все это может время от времени приобретаться для нуждающихся силами общины. Никто пусть не считает себя, по нищете, неспособным на милостыню. Неспособный на милостыню обречен быть нищим по жизни до последнего вздоха. Евангельская вдовица с ее двумя лептами — живой упрек всем, не хотящим думать о чужих нуждах.