Согласитесь, голова пойдет кругом от распахнувшихся перспектив, и изумленная душа скорее откажется от самого путешествия во времени, чем остановит взгляд на чем-нибудь одном.
Конфуций, путешествующий по стране от княжества к княжеству; Геринг, раскусывающий в одиночной камере ампулу с ядом; оглохший Бетховен, работающий в кабинете при свечах; Жанна, слышащая небесные голоса.
Все это увлекательно по отдельности, но собранное вместе и предложенное как возможное зрелище способно раздавить потенциального туриста.
Но все же есть одно место на земле и есть один небольшой временной отрезок, куда можно было бы слетать, перенестись, съездить, если бы это было возможно.
Оказавшийся в этом месте и в это время человек сразу ощутил бы тревогу. Эта тревога была разлита в воздухе в тот день, и ее невозможно было не заметить.
В городе намного больше народа, чем в обычные дни. Это ради праздника съехались люди, кажется, отовсюду. И все они, местные и приезжие, спорят и кричат, злобно шутят и произносят проклятия, шепчут молитвы и тайком утирают слезы из-за одного Человека.
Вот Он, согнувшийся и уставший, выходит из городских ворот, влача за Собою на плече тяжелый крест. Его сопровождают солдаты и большая толпа народа. Он странно одет — в какое-то тряпье, успевшее пропитаться кровью. И на голове у Него — колючий венок из твердого терновника, на который даже смотреть страшно. В воздухе слышен свист бичей. Время от времени бич обрывает свой зловещий свист, опустившись на спину Человека с тяжелым крестом на плече.
Можно подойти поближе и рассмотреть черты Его лица. Оно обезображено. И, видимо, именно кровь Его, которой уже пролилось немало, распаляет и солдат, и окружающую их толпу. Люди кричат, а солдаты бьют Человека. И те, и другие вошли во вкус и не успокоятся, пока Он не умрет.
И случайному зрителю этой сцены тоже надо определиться. Сам воздух происходящего требует стать на чью-то сторону, а не просто наблюдать со стороны. Нужно либо повторять гортанные ругательства на непонятном языке и постепенно распаляться невесть откуда взявшейся кровожадностью, либо сделать что-то другое. Но что? Вступиться за Него? Молиться Ему? Зарыдать о Нем и отойти в сторону, наблюдая, как неумолимо идет к финалу эта трагедия?
Можно помочь Ему нести крест. Он уже падал не раз под его тяжестью, и солдатам придется заставить кого-то помогать, чтобы Осужденный дошел до места казни, а не умер по дороге.
«Я много раз слышал об этом, но не думал, чтобы это было так страшно», — пронесется в голове случайного зрителя. Этот случайный зритель захочет быстрее уехать, вернуться в машину времени и исчезнуть отсюда. И потом дома, в привычной обстановке, он будет клясть себя за этот каприз, за это путешествие. Он постарается забыть то, что видел, потому что душа его ощутит, что жить по-старому после увиденного невозможно. Он захочет, по крайней мере, отвернуть лицо и бежать куда попало. Но, видно, таково свойство этого зрелища — оно делает свинцовыми ноги всех, кто его увидит, и не позволяет убегать, пока все не окончится.
Он так и будет стоять, а процессия с Осужденным будет медленно к нему приближаться. Когда всего несколько шагов будут отделять случайного зрителя от Того Человека, Приговоренный к смерти поднимет лицо и их взгляды встретятся. Кровь, заливающая лицо, не помешает Тому Человеку посмотреть в глаза случайного зрителя пристально и увидеть душу его до самого дна.
У них будет очень мало времени для этого диалога глазами. Скоро бич солдат, свистнув, опустится на избитую спину, и Человек продолжит движение. Но за эти несколько секунд произойдет все то, что должно произойти; все, ради чего нужны были бы такие путешествия, будь они возможны.
«Тебя избили так безжалостно, Господи», — скажет человеческое сердце, и Господь прочтет эти слова в глубине человеческих глаз. Это будут именно слова сердца, а не ума. Ум умолкнет, знания отлетят, опыт испарится. И только одно лишь сердце способно будет выговаривать то, что скрывалось в нем до этого часа.
«Тебе словно отомстили за то, что Ты исцелял, кормил и миловал. Если бы Ты был злым, Тебя бы били меньше. Таковы люди.
Но кто согрешил так тяжко, что Ты, невинный и праведный, должен так пострадать? Кто виноват в этом кошмаре? Как зовут его?»
Тут бич еще раз хлестнет Человека, и Он, поправив на плече тяжеленный крест, двинется дальше. До места распятия останется уже немного. И только еще одну фразу Он произнесет, проходя мимо замершего на месте зрителя: «Я иду умирать за тебя».
Эту фразу Он скажет немцу — по-немецки, японцу — по-японски и русскому — по-русски. А тысячи других слов, оставшись несказанными, сами зазвучат в голове очевидца.
Разве так тяжел грех мой? — Да.
Разве нельзя иначе спасти человека, не такой дорогой и ужасной ценой? — Нельзя.
Что же мне делать дальше? Я спасен или раздавлен? Скажи мне еще что-нибудь, Господи. Только не уходи молча!
И еще одна фраза прозвучит как ответ от Него, хотя Он продолжит путь, не оборачиваясь. «Дождись Моего Воскресения».
Человек сидел на застекленной веранде своего дома и смотрел через окно на улицу. Но ничего из того, что происходило там, на улице, не интересовало человека. Зарытая книга «Машина времени» лежала перед ним на подоконнике. А сам он был настолько погружен в себя, что казалось: лежала перед ним не просто закрытая книга, а самое важное в мире письмо, которого он ждал всю жизнь.
Голос жены вернул человека к действительности.
— Я пойду сегодня вечером на Страстные Евангелия в церковь. Ты пойдешь со мной?
Она задала этот вопрос ради приличия, даже не ожидая ответа, но заранее зная его. Ее муж был «воспитанным агностиком», как сам себя называл. Он позволял жене ходить в храм, но сам не переступал его порога. Как же велико было удивление жены, когда муж ее неожиданно ответил:
— Я пойду с тобой.
— Я пойду с тобой обязательно! — через секунду добавил он, и в голосе его она услыхала столько непривычной решимости, что повернулась к нему всем телом и пристально посмотрела ему в лицо.
Что-то несомненно новое и хорошее было в этом лице, и женщина на мгновенье замешкалась, не зная, радоваться ей или не показывать вида.
Небо и земля (22 апреля 2011г.)
Две недели жизни вмещают в себя небо, и землю, и преисподнюю. Эти две недели — Страстная и Светлая. И обе они полны крестных ходов. Что такое крестный ход? Это поступательное движение с духовными песнями и молитвой. Он может быть радостным, как на Пасху. Но он может быть и скорбным, как на Страстной, при чине погребения Спасителя.
А что такое жизнь? Это непрестанное поступательное движение. Это движение вперёд, не прекращающееся даже тогда, когда человек спит или отдыхает, сидя на месте. Ведь мы ещё не субботствуем, то есть не наслаждаемся подлинным покоем даже среди отдыха. Мы всё ещё трудимся и движемся по направлению к покою истинному.
Если человек осолит свою жизнь, это постоянное движение, молитвой, если молитва станет от жизни не отделимой, то и вся жизнь превратится в крестный ход, временами — скорбный, временами — радостный, но непрестанный. Возможно, это внутреннее сходство всей жизни с крестным ходом делает последний таким любимым среди христиан.
Что такое шествие евреев сквозь пустыню, как не один сплошной крестный ход? Ещё не была на голгофском Кресте принесена Великая Жертва, но уже была она прообразована. Указывал на неё медный змей, для исцеления от змеиных укусов воздвигнутый Моисеем по повелению Божию (Числ. 21, 8-9). А это было не что иное, как зримое пророчество о распятии Христа ради исцеления человека от диавольского яда (См. Ин. 3, 14).
Значит, нас, ныне движущихся вокруг храмов под сенью креста, можно сравнить с евреями, шедшими по пустыне под сень пророчества о Кресте.
Евреи не просто ходили, но двигались к цели. И Сам Бог шёл перед ними в столпе облачном днём и в столпе огненном — ночью. Движемся и мы в Обетованную землю, в Царство Божие, в эту истинную землю живых, где нет болезни, печали и воздыхания. Движемся к Богу, предводимые Богом и с именем Бога на поющих устах.
Страстная и Светлая. В эти дни вся природа готова молиться с человеком или, по крайней мере, внимать человеческим молитвам.
Деревья не могут двигаться. Подари им Господь такую возможность, они пошли бы с нами вокруг храма на Страстной. Но, оставаясь бездвижными, они скорбно клонят долу ветви, сопровождая крестный ход.
И взгляд их ужасом объят.
Понятна их тревога.
Сады выходят из оград Колеблется земли уклад:
Они хоронят Бога.
И видят свет у Царских врат И чёрный плат, и свечек ряд,
Заплаканные лица —
И вдруг навстречу крестный ход Выходит с плащаницей
И две берёзы у ворот Должны посторониться.
Кто из христиан, встречавших в храме рассвет и выходивших в серый и свежий воздух раннего праздничного утра, не чувствовал эту молитвенность природы? Кто не чувствовал молчаливую скорбь неба и земли в Великую Пятницу? А субботний покой, готовый взорваться радостью Первого дня?
И пенье длится до зари И, нарыдавшись вдосталь,
Доходят тише изнутри На пустыри под фонари Псалтирь или Апостол.
Без этой тишины, смешанной с усталостью оттого, что «нарыдался вдосталь», невозможно ощутить пасхальный восторг. А его необходимо ощутить, иначе жизнь не обретёт ни глубины, ни смысла.
Возможно, самый чудный из крестных ходов — тот, которым предваряется пасхальная утреня. Храм уже украшен и готов для службы, но всем нужно из него выйти. И двери нужно закрыть. Теперь в нашем сознании храм — это Живоносный Гроб Спасителя. А сами мы идём к нему, как некогда жёны-мироносицы. Идём и говорим друг другу: Кто отвалит нам камень от дверей гроба? (Мк. 16, 3).
В полночь, после двенадцатого удара колокола, когда предстоятель громким голосом, едва позволяя душе вместе с голосом не вырваться из груди, скажет: «Слава Святей и Единосущней и Животворящей и Нераздельней Троице», — мы войдём в храм