Розанов умирал многажды причащённым и особорованным. Он умирал, накрытый пеленой от гроба аввы Сергия.
При жизни он столько всякого наболтал, столько слов выпустил в мир из-под пишущей руки. Судя по этим словам, он был с Христом в сложных отношениях. Но смерть, эта прекрасная незнакомка, расставляющая точки над «і», проявила в нём Христова угодника.
Жизнь прожитая проходила перед ним, когда он лежал с закрытыми глазами в ожидании ухода. Что он сказал о жизни и что понял в ней?
Сидя за нумизматикой, он ронял прозорливые фразы о русской душе, о её бабьей глупости и склонности к вере в ласково нашёптанную ложь. Он, как капли пота, ронял на бумагу капли умных слов о запутавшемся человеке и о беде, которая его ждёт.
Что вы мучаетесь вопросом, что делать? Если на дворе лето, собирайте ягоды. Если зима — пейте с ними чай.
Девушки, вы вошли в мир вперёд животом.
Пол связан с Богом больше, чем ум или совесть с Богом связаны.
Его критиковали, а он плевать хотел. Знай себе писал, что думал, вплоть до мнений противоположных. «Мысли всякие бывают», — говорил он после.
Что он вообще сказал? Ой, много.
Вы оскорблены несправедливостью мира? Это так трогательно. И вы, конечно, хотели бы этот мир переделать по более справедливому стандарту? Дорогой, неужели от вас утаилась негодность вашей собственной души? Неужели не ясно вам, что негодяи, собравшиеся переделывать мир к лучшему, превратят его в конце концов в подлинный ад? В процессе этого переустройства мелкие негодяи превратятся в очень даже крупных злодеев и породят, в свою очередь, новую поросль мелких негодяев, тоже мечтающих о переустройстве мира. Так будет длиться, пока мир не рухнет.
Небо черно и будущее ужасно, а человек — глупец, верящий в себя, а не в Бога и желающий опереться на пустоту.
А ведь всё было рядом, под боком. Была семья с её вечной смесью суеты и святости. Была Церковь, заливающая воскресный день колокольным звоном. И многодетные долгогривые священники встречались на улице не реже, чем городовые. Была возможность учиться, трудиться, набираться опыта. Были и грехи, но они были уравновешены благодатью, и стабильностью, и тёплым бытом. Теперь это уйдёт, а на место того, что было, придёт великий по масштабам эксперимент, как над отдельной душой, так и над целым народом. Но Розанова Господь заберёт раньше. Из милости.
Он не увидит эксперимента в его размахе. Но это и не надо. Пусть слепцы поражаются размерами ими же выкормленного дракона. Кто дракона не кормил, тому достаточно услышать треск раскалываемых изнутри яиц и ощутить при этом мистический ужас. Василий Васильевич всё видел в зародыше и всё понимал. Он боялся тогда, когда большинство веселилось. Потому и умер он не в лагере от истощения и не в подворотне от удара заточкой. Он умер, накрытый пеленой от гроба аввы Сергия. Умер многажды причащённым и особорованным.
Розанов много говорил и писал о сексе. То, что читалось тогда как вызов, как дерзость и эпатаж, сегодня читается как лекарство. Вот давно уже, ещё до рождения нашего напитался воздух разговорами о делах таинственных, потных и солёных. Вот ни один журнал не обходится без рубрики «об этом». Весь мир, кажись, увяз в этой теме, как автомобиль на бездорожье. И невозможно сделать вид, что это никого не касается. Невозможно скрыться в дебри пуританства. Там, в этих дебрях, творится, если честно, то же самое, что на пляжах Ямайки при луне под действием избытка алкоголя. И нужно говорить об «этом», нужно вносить свет мысли и слова в эти сумерки сладких и убийственных тем.
Василий Васильевич говорил о сексе, как никто. Он говорил смело, как свободный, и с нежностью, как отец.
Ханжу распознаешь по розовым щёчкам, бегающим глазкам и завышенным требованиям. Ханжа сладко поёт о том, чего на дух не знает. Скопец, напротив, будет суров и даже жесток ко всем, кто с ним не согласен. Розанов же не ханжа и не скопец. Ханжам он кажется дерзким, а скопцам — развратным. Не то и не другое. Он просто зрит в корень. Иногда загибает лишнее под действием сердечного жара или будучи увлечённым стихией слова. Но это только в православной стране звучало как вызов. В содомо-гоморрской цивилизации это звучит, в большинстве случаев, как лекарство. Не для этой ли цивилизации он и писал?
Он — провинциал, понимающий самые глубокие и скрытые мировые процессы. После бани, надев свежее холщовое бельё, он курит на веранде папироску, и взору его открыто столько, что будь у футуролога такая степень осведомлённости, быть бы ему всемирно известным. Розанову же всемирная известность не грозит. Как и горячо любимый им Пушкин, Розанов обречён быть плохо расслышанным мыслителем, он обречён быть человеком, чей ум рождён в России и только для России.
Пушкин в переводе на французский звучит пошло. Розанов в переводе вообще не звучит. «Открывает рыба рот, но не слышно, что поёт». Всё, что интересует Запад, — свобода, литература, секс, деньги, смерть — интересует и Розанова. Но это так специфично его интересует, что Запад его не слышит. Не понимает. Ну и шут с ним, с Западом. Гораздо горше то, что свои люди Розанова не ценят и не понимают. Не читают. Если же читают, то соблазняются, ворчат, морщат нос.
Я тоже морщу нос, психую, машу руками, натыкаясь на некоторые пассажи. Но потом возвращаюсь к его строчкам и вижу: частности не слишком важны. В целом — молодец. Живая душа. Снимаю шляпу. Упокой, Христе, его душу.
Самые важные вещи о судьбах мира можно высказать, находясь не на сотом этаже стодвадцатиэтажного небоскрёба, а в деревянном срубе, вечером, при свете керосиновой лампы. Майские жуки бьются в стёкла, ритм жизни задан тиканьем ходиков, на столе остывает медленно самовар. А человек пишет, обмакивая перо в чернильницу, и то, что он напишет, сохранит свою актуальность много лет после того, как кости его смешаются с землёй до неразличимости. За это я и люблю Розанова.
Я люблю его за слова, сказанные перед смертью. Вернее, за тот диалог, что был между ним и его женой Варварой. «Я умираю?» — спросил Василий Васильевич. — «Да, — ответила жена, — я тебя провожаю». «А ты, — добавила она, — забери меня быстрее отсюда». Он и забрал её через считанных несколько лет.
Проживите-ка жизнь свою так, чтобы быть способным сказать и услышать такие слова в последние свои минуты. Проживите-ка жизнь так, чтобы быть достойным перед смертью такое сказать и такое усл ышать.
Достоевский — это Ницше наоборот, «православный Ницше».
Розанов — это Фрейд наоборот, «православный Фрейд». Но не только. Он — певец семьи и маленького счастья, которое есть единственное счастье, а потому — единственно великое.
Он — певец простого быта, и смеяться над его приземлённостью может только фраер, который не сидел в тюрьме, или не служил в армии, или не работал на стройке, и вообще ничего тяжёлого в жизни не пережил.
Он певец рождающего лона, трубадур зачатий и поэт долгих поцелуев после двадцати лет совместно прожитой жизни. Осуждать его за эту поэзию невинной половой жизни в семье в наш век абортов, легального разврата и сексуальных перверсий может только или упомянутый выше розовощёкий ханжа, или увешанный веригами скопец. И тот, и другой, заметим, от пакостей плоти не свободны. Очень даже не свободны.
Для меня Розанов — это Робин Гуд, который не может сразить стрелой всех злодеев мира, однако метко поражает тех из них, которые оказываются в поле его зрения. Его стрела — написанное слово. Значение многих из этих слов вырастает по мере удаления от эпохи, в которой они родились. Но человек, как раньше, так и сегодня, остаётся слабо восприимчив к словам этого уединённого философа.
Чтобы его понимать, нужно хоть чуть-чуть, хоть иногда радоваться тому, чему радовался он; делать то, что делал он. А радовался он детской пелёнке с жёлтым и зелёным, хорошей книге, горячему чаю, умному человеку.
Делал же он то, что мог, и то, что умел. А именно: содранной кожей души прикасался к поверхности мира и, отдёрнувшись, говорил о том, что эта жизнь — ещё не вся жизнь. Есть жизнь иная и лучшая, а эту — нужно дожить за послушание, без проклятий, с благодарностью.
Хэллоуин. По итогам (3 ноября 2011г.)
«Праздник», с позволения сказать, отшумел, а мы в канун его дерзнули высказаться о смысловой изнанке явления. Не ругались, не клеймили, не призывали запретить. Хотя, что касается школ, то здесь ограничения необходимы. Но мы и об этом не заикнулись. Сказали, что спорить бесполезно, как и с паровозом. Массивен, едет по прямой и мозгами не обладает.
Но ведь Адам в Раю давал животным имена. Почему бы и нам в местах изгнания не назвать клопа — клопом и обезьяну — обезьяной? Не лишайте нас этой поэтической радости и умного труда. Различать между чистым и нечистым, между священным и профанным — главное отличие человека, которому подарена вера.
Правда, как говорил А. Ф. Лосев, дерзните сделать неумолимые выводы из того, что «дважды два — четыре», и вы наживете себе немало врагов.
Самую невинную критику православных оппоненты готовы обозвать «вакханалией», «воскрешением Совдепа», ретроградством. «РПЦ тянет Россию назад!», — кричат истинные друзья Отечества, едва умывшись от недавнего макияжа.
А что мы, в сущности, сказали?
«Это праздник внутренней пустоты и побочный признак глобализма», — звучит вывод статьи. Оппоненты кипятятся. «Мы не пусты, — говорят они. — В нашем выскобленном, как тыква, нутре мерцает свечечка»
Самая распространенная реакция людей, для которых Хэллоуин — праздник, это призыв считать явление нейтральным. Вот оригинальные высказывания:
«Почему нельзя раз в год просто подурачиться, напялить смешные костюмы, разукраситься и повеселиться? Это просто маскарад, коммерциализованный веселый праздник, в котором не осталось религиозности, и никто из празднующих, уж по крайней мере в нашей стране, не воспринимает его как религиозное действо. Что плохого в веселом празднике не в пост?»
«Главное меру знать. Выпустить языческий пар, если угодно. Полуголые девицы здесь, конечно, ни при чем, а тыквы, да и прочие урожайно-осенние украшения очень симпатичны и создают настроение, когда впереди неуютная зима»