Пик страданий Господних был между шестым и девятым часом, то есть между полуднем и тремя часами дня. Именно «о девятом часе возопи Иисус гласом велиим: «Или, Или, Лима савахвани». В этом крике собрались все крики и вопли сыновей и дочерей Адамовых. Вся глубина покинутости и богооставленности была взята на Себя Иисусом Христом. В ответ на Его крик под Крестом люди посвистывали и прищелкивали языками, но Вселенная готова была треснуть напополам, подобно разорвавшейся завесе Храма.
В это страшное время солнце начало меркнуть и камни трескаться. Природа бунтовала против насилия людей над воплотившимся Творцом. Воспоминание об этом вошло в службу постового девятого часа. Там, от лица разбойника, видящего совершающееся страшное таинство природного бунта, в кондаке говорится, что видел он Начальника жизни, на кресте висящего, и говорил: если бы не был Он Богом воплотившимся, то солнце бы не скрыло лучей, и земля бы не тряслась. Но, терпящий все, помяни меня, Господи, во Царствии Твоем. Потом, в другом кондаке, говорится о Кресте, как о «мериле праведном». Одному из разбойников крестное страдание не принесло облегчения, но низвело его в ад «тяготою хуления». То есть он от страдания крестного перешел к страданию адскому. Господи помилуй! Другому же разбойнику крестная мука стала познанием богословия и облегчением прегрешений.
Это очень важные молитвенные тексты. Они говорят нам о том, что страдание само по себе не искупительно, если страдает грешник. Страдание грешника есть неумолимость и следствие отчужденности от жизни Божией. Только страдание «Единого Безгрешного» искупает человека, терпящего свою собственную боль и молящегося: «помяни меня, Господи, во Царствии Твоем».
Мы же часто готовы самочинно выписать себе пропуск в вечное блаженство только на том основании, что, якобы, страдали много. Хотя, что значит в этом вопросе «много» или «мало»? И кто, кроме Бога, может сравнительно взвесить страдания человеческие?
Повторяя одними лишь устами перед Причастием и на третьем антифоне слова разбойника «помяни мя, Господи, во Царствии Твоем», мы можем в то же время быть весьма далеки от того, чтобы реально сочислить себя злодеям и явным преступникам воли Божией. «Да, конечно я сделал то-то и то-то. Но согласитесь, что все-таки…», — говорим мы наедине или в реальных диалогах. И это внутреннее нежелание признать в себе подлинного разбойника (то есть преступника Божественных законов) делает бесплодными и лицемерными наши взывания «Помяни мя». Христос реально вошел в общение с грешниками и когда крестился среди них на Иордане, и когда распятием исполнил написанное: «И со беззаконными вменися» Вот и нам бы отказаться от внутреннего фарисейства, дескать, «я еще ничего, а другие вон чего.» Разбойник он и есть разбойник. Для того, чтобы помянул меня Господь во Царствии Своем и, паче чаяния, это самое Царствие даровал, нужно и мне без самооправданий признать в себе подлинного злодея. Тогда и Крест, посреди храма стоящий, будет врачевством души моей, и крест, который я на плечах через всю жизнь нести должен, будет не просто законным наказанием, но познанием богословия и облегчением прегрешений.
Историософские потуги Андрея Кончаловского (19 марта 2012г.)
Протоиерей Андрей Ткачев о критике режиссером русского Православия…
Известный режиссер Андрей Кончаловский в интервью «Российской газете» заявил, что «Российское Православие построено на отсутствии философского спора, на отсутствии всякой терпимости к ереси». По его словам, «на Западе всегда существовал богословский спор, который велся в университетах, а в России никогда не было православных университетов». «Я считаю, что российский геном имеет достоинства и недостатки российского Православия — это нетерпимость к инакомыслию», — сказал он.
«Конечно, мною движет энергия заблуждения. Но иначе как мы добьемся хоть какого-то приближения к истине? Я считаю, что в геноме русской культуры есть порочные детали, которые не позволяют нам развиваться. В крестьянское сознание входит ряд этических принципов, например, узкий круг доверия, представление о богатстве как о чем-то неизменяемом, а поэтому только перераспределяемом. А также низкий этический код и отношение к власти как к врагу либо как к способу обогащения», — заявил он.
Историософские рассуждения Андрея Кончаловского комментирует в интервью «Русской народной линии» известный православный пастырь, сотрудник Синодального отдела религиозного образования, миссионерства и катехизации УПЦ МП, настоятель храма преподобного Агапита Печерского при медицинском университете г. Киева протоиерей Андрей Ткачев.
Безусловно, отношение к власти в христианской среде совсем не такое, как сказал Андрей Кончаловский. В христианской среде её никогда не воспринимали как способ обогащения, и отношения к власти как к врагу тоже в христианском миропонимании никогда не было. Наоборот, в Православии власть сакрализирована. На власть взирали как на божественное установление. Так что в этом вопросе у режиссера, образно говоря, получились «сапоги всмятку».
Конечно, в нашем сознании есть какие-то родовые черты, связанные с верой или с неправильным пониманием веры. Но поскольку, начиная с митрополита Петра Могилы, мы получали образование с Запада, то и культура диспутов у нас была точно такая же, как на Западе. Диспутная форма обучения была в Киевской Духовной академии. Оттуда она перешла в Московскую Славяно-греколатинскую академию, т.е. все формы обучения, которые были на Западе, у нас присутствовали. А вот еретиков у нас не жгли, как это было на Западе, и в этом смысле терпимости у нас было гораздо больше, чем на Западе.
Главная мысль Кончаловского заключается, видимо, в том, что наша народная душа имеет темности и сложности, которые как-то связаны с нашей религиозностью. Для того чтобы двигаться дальше, наверное, нужно проанализировать эти сложности. Если он это хотел сказать, то в чем-то может он и прав.
Характерной чертой либеральной интеллигенции является то, что она с умным видом, ссылаясь на науку, топчется на уровне популярных статей, и часто не знает предмета, о котором берется говорить. В итоге грузно поворачивается всем туловищем на тесном пространстве общих мест, как слон в посудной лавке.
Надо понимать, что нет ни одного народа, который быстро меняет свою психологию. Психологический тип народа — это нечто устойчивое на протяжении столетий. Чем глубже культура народа, тем более устойчив его психологический тип. Французский крестьянин и сегодня в провинции сохранил себя таким, как будто для него не произошло французской буржуазной революции, испанские виноделы или немецкие бауэры и сегодня похожи на своих предшественников, живших 300-400 лет тому назад. При этом у каждого народа психологический тип сформирован религиозной системой. Нет ни одного народа, который представлял бы собой что-то беспримесно святое, где бы не было ни одной задоринки и заусеницы. В каждом народе есть смесь взлетов и падений, позитивных и негативных моментов. Так что не надо валить все на русский народ как на что-то отдельное. Кончаловский говорит о каком-то «российском православии», такого Православия не существует, есть Русское Православие, а Российского Православия нет. Использование таких понятий, как «российское православие», есть филологическая неряшливость, неуместная и непростительная для режиссера столь высокого ранга, который считает себя «столпом культуры».
Возвращение домой (19 марта 2012г.)
«Возвращение домой» — обычная, в общем-то, фраза. Ничего монументального, ничего демонстративно-великого. Человек пошел на работу, пошел угрюмый, проглотив плохо пережеванный бутерброд и еще хуже пережеванную утреннюю нарезку новостей и анонсов событий. Работал не до изнеможения, чуток болтал о том — о сем, чуток перекуривал. Вернулся с работы с тем же настроением, с каким уходил, поковырял вилкой в тарелке, поглядел новости, успевающие устареть к моменту выхода в эфир, и пошел спать. Действительно, ничего великого. Но если по-другому эту фразу произнести? Но если каждое слово четко выговорить и вписать в иной контекст, к примеру — в контекст притчи о блудном сыне, тогда как? Тогда получается чувствительно до дрожи.
Возвращение домой, не то, что с войны, а просто из армии, никто банальностью не назовет. И приезд на малую родину, в село или город, где родился, в школу, где учился, тоже язык не повернется назвать событием ничего не значащим. В эпоху романтического освоения космоса, когда безлюдные, смертельно-холодные пространства Вселенной мысленно свели до уровня прерий, а человека вообразили бесстрашным пионером-первопроходцем, любое кино о космонавтах заставляло по-особому взглянуть на простую чашку простого чая и на мягкий свет ночной лампы. Все-таки в обычном человеческом мире, таком хрупком и таком неповторимом, должно быть уютно и просто. Но человек не ценит это, и ему необходим либо опыт реальной бездомности, либо внутреннее умно-волевое усилие, чтобы осознать цену простых вещей. То же самое касается и целых народов.
Русский народ куда только не бросало, и откуда только ему не приходилось возвращаться. Возвращался он и с войн, звеня орденами, и из лагерей, гремя костями, на которых мяса не осталось. Возвращался из космоса, как Гагарин с развязавшимся шнурком на ботинке, и из стран диковинных, как Чаадаев, с «глубокой думой на челе». Но к себе самому он еще в полной мере не вернулся. Со всеми этими образами возвращения внешнего, возвращения, требующего перемещений в пространстве, народу русскому нужно соединить покаянное возвращение в Отчий дом и Отчие объятья. Так у Тарковского в «Солярисе» путешествие главного героя домой в пространстве совпадает в конце фильма с покаянным возвращением в отчий дом, и последние кадры фильма являются цитатой живописи в кинематографе. Герой так же обнимает колени отца, как и рембрантовский блудный сын на одноименной картине.
«Возвращение домой» для народа — это узнавание самих себя на пространстве огромных временных отрезков; это способность понять, где и почему мы сошли с прямой дороги, как и когда в карту маршрута вкрались ошибки.