«Никтоже да рыдает убожества: явися бо общее Царство.
Никтоже да плачет прегрешений, прощение бо от гроба возсия.
Никтоже да убоится смерти, свободи бо нас Спасова смерть».
Говорит вначале о бедности и убожестве, потому что это вопиющее проявление несправедливости мира, видное всякому глазу. Отсюда, от желания победить неравенство имущественное и засыпать пропасть между ходящими в золоте и сидящими на гноище, родились идеи и движения, формирующие образ современного мира. Пенсии на старость и пособия по безработице отсюда. Кредиты на доступное жилье и профсоюзные движения отсюда же. Весь социальный пафос от футболок с портретом Че Гевары и революций до мирных демонстраций — отсюда, из желания очевидного равенства или хотя бы приблизительной справедливости.
Но чего недостает социальным движениям? Пасхи! Не достает молитвы и радости оттого, что гроб Христов пуст. Без молитвы и пасхальной заутрени любой мирской правдолюбец лишь умножает идолов, добавляя к их пантеону еще одного — идола всецелой земной справедливости. Это — ложный бог, и сынам Неба должно быть это понятно.
Религиозный человек склонен сжечь избытки энергии, скорее стоя на земных поклонах, нежели ходя в демонстрациях. Но и он нуждается в пасхальной радости, чтобы не запоститься, не зауныть, не придать своим покаянным трудам большую, чем должно, цену.
«Прощение от гроба воссия». Есть время плакать и время смеяться. Есть время обнимать, и время уклоняться от объятий. Нужно распознавать времена.
Тот, кто скорбит во время всеобщей радости, скорее нечестив, чем благочестив. Это тоска о грехах несвоевременна, равно как несвоевременно хранение евреями Закона во времена благодати. «Когда нужно было хранить Закон, вы кланялись идолам. Когда же нужно почтить благодать, вы блюдете Закон, чрезмерно усиленный произвольными толкованиями», — так в общих чертах говорит о подобной несвоевременности Златоуст в одной из проповедей.
Пост был направлен к Пасхе. Пасха настала, и пост закончился. Не могут поститься сыны чертога брачного, если с ними — Жених. «Прощение от гроба воссия». Что можно добавить?
Наконец, смерть. Она важна и, как ни странно, нужна. Но кто бесстрашен перед лицем ее?
Грозная и молчаливая, как глубокий колодец, она не отвечает на твои крики. Она не хочет разговаривать, зная, что молчаливый воин страшнее воина говорливого. И вот слышим: «Никтоже да убоится смерти!»
Можно было бы счесть эти слова порывом чувства, не более. Но множество мучеников и терпеливых страдальцев возвысят голос и скажут, что именно вера в Распятого и Воскресшего Христа дала им силы одолеть и страх, и боль, и ярость мучителей.
Смерти можно не бояться, если посредством молитвы и Таинств соединить свою душу с Победителем смерти и понять то, о чем говорил Давид. А он сказал однажды: «Если я пойду долиной смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мною» (Пс. 22:4)
Итак, три врага названы Златоустом. Три врага попраны Иисусом, сыном Бога Живого. Как говорит митр. Иерофей (Влахос), мы продолжаем рыдать, плакать и бояться лишь в ту меру, в какую нас не наполняет свет Воскресения Христова; в меру нашей чуждости Пасхальной благодати.
И если кто-то спросит нас, а что, собственно, дает нам наша вера в Воскресшего Христа, мы можем ответить, что на вершинах своих вера наша дает нам способность не рыдать о земных недостатках, побеждать грех и не бояться смерти. Подчеркну — на вершинах своих.
Пи ар (19 апреля 2012г.)
Радостная привычка громко разговаривать на все темы, вплоть до тех, в которых ничего не понимаешь, вот лик нашей отечественной демократии. Никакой оригинальной новой черты мы, ни в минувшие времена, ни в нынешние, к этому портрету не дорисовали. Связь между болтовней, переименованной в «свободу слова», и достойной жизнью работящего человека до сих пор не выяснена. Поэтому болтовня продолжается в надежде на магическое появление земных благ, якобы сопутствующее всякой демократии.
А Церкви в этой ситуации что делать? Присутствовать ли ей на тех аренах, что оглашены треском ломающихся словесных копий? Может ей стоит совсем устраниться от мирского шума и сосредоточиться на внутренней молитвенной жизни? Конечно, стоит. Но это — та оборотная сторона Луна, которая не видна праздному взгляду. Должна быть и другая сторона.
Напомнить нам о том, что мы должны молиться и только молиться, кстати, не прочь даже те, кто сам никогда не молится. Стоит нам сказать слово на важную, но не стопроцентно церковную тему, как раздается глас: «Молитесь, мол, а за нами оставьте сферу мирскую и гражданскую». Хорошо ли с такими голосами согласиться? Думаю, совсем не хорошо. Нельзя разрезать живой глаз на две части без потери при этом зрения. Нельзя и жизнь народную искусственно разделять на область «чистого духа и сладких воздыханий», и на сферу житейскую, сколь запутанную, столь же и важную.
Христианину подобает исповедовать веру не только перед Чашей словами «верую, Господи, и исповедую», но и в гуще повседневных событий. И свет молящегося ума нужно, если удастся, вносить в гущу бесплодных перепалок, которыми полны эфиры. Говорю «если удастся» потому, что непросто это — сохранять мир и выносить из внутренней сокровищницы слово на пользу там, где спорят не для обретения истины, а чтобы выкричаться. И формат может быть против проповедника. Потому как все спешат, все друг друга торопят, ссылаясь на эфирные ограничения. И взгляды у большинства людей установившиеся, принуждающие видеть перед собой не столько живого человека, сколько представителя той или иной касты или корпорации.
Кратко сказать — все против вдумчивого слова по существу. А оно таки должно звучать. Нам трудно даже представить, сколько нечаянной и подлинной радости приносит множеству наших соотечественников точное слово пастыря, сказанное, например, с экрана. «Мы живы», — думает в это время простой человек, — «и Церковь жива, и правда есть. А миром правит Бог и только Бог»
Есть и еще препятствия, не считая общей суматохи, брожения умов и отсутствия культуры публичных диспутов. Дело в том, что православные христиане не всегда сходятся друг с другом по части желаемого идеала. Одни влюблены в допетровскую Русь, другие — в монаршую и синодальную, третьим подавай быстрее Царя, четвертые ищут сплочения на фоне антиглобалистских тревог. Каждый полк — под своим знаменем, и немало их, этих полков. Жаркое отстаивание своей правоты мешает любить, и в брате не дает увидеть брата. Это тяжкий недуг. А ведь все споры сводятся, как всегда, к двум вариантам Церковного бытия: бегство от мира, ставшего окончательно антихристовым или присутствие в мире, ради приведения людей к Богу. То есть «уже бежать» или «еще оставаться»? Но эти два сопутствующих историческому христианству вопроса обычно так осложнены повседневностью, что распознает их далеко не каждый.
Любая историческая эпоха есть перепутье, с которого надо двигаться в одну из предлагаемых историческим моментом сторон. Стороны эти предварительно еще предстоит распознать, разглядеть. В этом труде и заключается умная задача любого поколения. Эта задача не решается корпоративно, то есть одними интеллектуалами, или одними политиками. От ее решения зависят судьбы великого множества людей. Следовательно великие множества и должны быть вовлечены не в говорильню, убивающую время, а в толковый смыслообразующий разговор. Думаю, что именно такого серьезного разговора интуитивно ждет простой человек. Прошли те времена, когда увидев на экране батюшку, мы думали: «Этот наш». И тепло нам становилось. Сего малого тепла на согрев больше не хватает. Теперь нужно, чтобы человек послушал, помолчал и прореагировал: «Вот этот, с бородой, дело говорит. А эти — как обычно»
Автор сих строк искренно считает, что мы живем во времена, требующие не массового бегства, но соборных трудов. Бегство же остается, как и в минувшие времена, за искателями подлинного монашества и подражателями Илии и Крестителя. Остальным нужно свидетельствовать веру словами и делами, не гнушаясь при этом грязной работы, и не отказываясь по необходимости «райские ризы замарать». К таким тяжелым и неблагодарным видам работ, чреватым столкновением с грязью особого рода, автор относит также апологетическую и проповедническую деятельность в медиа-пространстве.
Пасха, Господня Пасха (22 апреля 2012г.)
Пришла Пасха, и многое из Писаний облеклось в плоть и кровь. Так бывает: ты слышишь слова, слова, слова, но не понимаешь, о чем это. Или тебе кажется, что ты понимаешь. Но потом приходит некий внутренний опыт, и то, что зналось по слуху уха, превращается в знание сердца. Затем требуется память сердца, иначе придет «забвение», избавить от которого, вкупе с малодушием и окамененным нечувствием, просит Бога в своих молитвах Златоуст.
Итак, пришла Пасха, и что можно понять сердцем бьющимся, а не умом холодным? Можно понять, почему Серафим Саровский всем приходившим к нему с некоторого времени говорил: «Христос воскресе, радость моя!» То есть он вошел в некое состояние, в котором потребляются, сгорают немощи и скорби человеческие, и мог это состояние передавать от сердца своего к сердцу человека пришлого. Пасха была для него (Серафима) длящейся и «вечнующей», а не раз в год празднуемой.
Раз она, Пасха, имеет в себе нечто от вечности, то понятно о какой радости говорит хозяин благоразумному рабу: «Вниди в радость Господа твоего» (См. Мф. 25:23). Вечная жизнь ведь не есть лежание сонливое под райскими кустами, но некая «радость и мир в Духе Святом» (Рим. 14:17). И что же это за радость, если не радость об Агнце, Который был мертв, но се жив во веки веков? Радость Царства Божия есть подлинно радость Пасхальная, разве что умноженная в сотни крат. И в эту именно радость частично вступали мученики и преподобные, и праведные люди, имевшие власть сказать во всякое время: «Христос воскресе, радость моя!»
Если и псы едят крохи под столами господ своих, то мы, на земле живущие и даже ползающие на брюхе, под столом собираем крохи Пасхальной радости. Там, наверху — подлинная трапеза. А у нас на земле — всего лишь крохи под столом. Но по вкусу этих неподражаемых крох можем и мы теперь себе составить представление о вкусе вечных благ, поскольку радость и на небе, и на земле — об одном и Том же