Такие люди, как Георгий Федотов, Константин Мочульский, Иван Концевич, всматривались в отечественную историю и культуру, ища в ней ответы на вопросы современности, складывая мозаичный лик русской православной религиозности.
Другие продолжали оригинальное бытие религиозно-философской русской мысли, ярко зажёгшееся в России незадолго до катастрофы. Это, например, Семён Франк и Лев Шестов. С ними можно не соглашаться, но их стоит прочесть.
Серьёзнейшее изучение отцов Церкви начал протоиерей Георгий Флоровский. Его «Пути русского богословия» — это интегральный учебник русской духовной истории, обязательный к прочтению для любого священника, любого образованного человека. Флоровский особенно важен для тех, кто любит хвалиться отцами и ссылаться на отцов, самих отцов толком не читая, да и не желая читать. Подобно великому Хомякову, Флоровский один из немногих людей, всегда живших Церковью и никогда не порывавших с ней. Большинству же образованных людей более соответствовал путь отхода от Церкви — и затем мучительного возвращения к ней. Протопресвитер Николай Афанасьев начинает то, что потом продолжит отец Александр Шмеман и что лучше всего передаётся выражением «литургическое возрождение». Это, по сути, не что иное, как обращение всего внимания, всей любви и всего ума к Святому Святых Церкви, к её сердцу — Евхаристии. Это выяснение связи Церкви как Тела Христова — с Телом Христовым как главным церковным Таинством. Выяснение связи, являющейся тождеством.
Ещё был отец Сергий Булгаков со своим сомнительным софианством, Антон Карташёв с лекциями о древней Церкви, читаемыми, как детектив, эрудит Василий Зеньковский и многие другие. Был ни к кому не примыкающий, особняком стоящий, на весь мир заметный Бердяев. Был архимандрит Киприан (Керн), чьи лекции по литургическому богословию знают многие семинаристы. Вообще было так много всего и всех, что подробное знакомство с этими лицами и их трудами обещает быть сколь увлекательным, столь и непростым.
В точном соответствии с родовыми недугами интеллигенции, как мы уже сказали выше, большое число богословов-эмигрантов пережило в своё время отход от Церкви. Зато потом, вернувшись, они принесли с собой способность глубоко понимать и анализировать современные соблазны. Тот же отец Сергий Булгаков, отдавший дань увлечению марксизмом, впоследствии много размышлял о богословии хозяйствования. До сих пор эта сторона жизни не освещена православной мыслью. Мы привычно повторяем святоотеческую догматику, но в практической жизни раболепствуем перед капиталистической этикой. И что катастрофично — даже не обращаем внимания на это уродливое несоответствие. «Хозяйственная жизнь, жизнь промышленная и финансовая течёт своим чередом, а Церковь даже не думает влиять на неё», — вторил Булгакову Зеньковский. Если мы не сможем подхватить эстафету умного творчества, то хотя бы снимем шляпы перед памятью людей, произносивших столь своевременные и точные диагнозы эпохе.
Парижских богословов у нас знают не все. А из тех, кто знает, — не все любят. Более того, их «подозревают». Хотя уж чего-чего, а злонамеренности и коварства у этих богословов-беглецов не было ни на грош. Им ставится в упрёк то, что их богословие либо новаторствует в областях дотоле неизвестных, либо опасно смешивается с дерзким духом философского поиска. Что ответим на это? Ответим, что названные люди занимались тем, чем на изгнавшей их родине никто очень долго не имел возможности заниматься. На родине русской душе из всех вариантов духовной жизни был оставлен и навязан только один — страдание. А богословие, учёба, поиск и размышление, как хлеб и воздух необходимые любому народу, продолжились в изгнании. Они продолжились как часть общего дела; чтобы тем, кто выживет после огненных испытаний, можно было взять в руки современную православную книгу на русском языке. Уже одна эта мысль гасит раздражение и зовёт к близкому знакомству.
Кроме того, эти люди не ждали канонизаций и не мечтали о бронзе памятников. Они понимали, что сошедшая с ума, выскочившая из колеи жизнь ставит множество злободневных вопросов, на которые нужно дать адекватный и своевременный ответ. Они с опозданием осознали, что свершившаяся на родине катастрофа есть, в немалой степени, именно плод того, что ранее возникавшие жгучие вопросы не получали вовремя ответов и что многие люди, призванные эти ответы давать, с работой своей не справились. Парижских философов и богословов поэтому вовсе не нужно массово канонизировать, благоговейно дрожа над всякой написанной ими строкой. Но их вовсе не нужно и анафематствовать, подозревая во всех смертных грехах во главе с масонством.
Вслушаемся только в перечень тем, поглощавших их внимание: духовная история отечества; исторический путь вселенского Православия; богословие отцов и учителей Церкви и литургическая жизнь, соответствующая богословию отцов. Да ведь важнее названных тем ничего нет! И, кроме того, в двухсотлетний период от Петра до Ленина богословская мысль в России эти темы творчески не изучала, довольствуясь готовыми учебными пособиями протестантов и католиков. Поэтому к «русским парижанам» первой волны эмиграции, к этим людям, видевшим наяву парижские мостовые, а во сне — белые берёзы на фоне синего неба, нужно относиться и с вниманием, и с уважением. Любить не заставишь, но нельзя ни отмахиваться, ни мимо проходить.
Одна историческая деталь.
В 1922 году, когда, по словам Троцкого, «расстрелять не за что, а терпеть невозможно», советская власть выслала из страны не угодных ей гуманитариев. В их числе находились отец Сергий Булгаков, Карсавин, Лосский, Франк, Бердяев, то есть именно те, кто нас интересует, — будущие «парижские» богословы и философы. Один из них, Николай Бердяев, перед высылкой пошёл проститься с отцом Алексеем Мечёвым, прихожанином храма которого являлся. Бердяев вовсе не был кристальным выразителем православной философии. В своём творчестве он ярок, неожидан, глубок. Но он открыт для критики, далёк от непогрешимости и часто критики достоин. В то же время, отец Алексий свят и ещё при жизни всенародно любим. Отношение московского батюшки, этого «второго Иоанна Кронштадского», к известному и изгоняемому философу может служить неким эталоном отношения ко всему означенному явлению. Так вот, Бердяев вспоминал, что старец встал ему навстречу «весь в белом», «как бы пронизанный лучами света». Тогда как философ смущался в ожидании отъезда и был встревожен, праведный священник сказал ему: «Вы должны ехать. Ваше слово должен услышать Запад».
Что ж, остаётся пока добавить только одно. На Западе кто хотел, тот услышал русскую религиозную мысль в изгнании. Эту мысль теперь нужно услышать и пропустить через горнило изучения на родине, на Востоке. Тем более что ради родины эта мысль звучала и одновременной любовью к истине и к родине она приводилась в движение.
Философия начинается с вопросов (26 мая 2012г.)
Философия начинается с вопросов, то бишь с удивления. Нужно ли, можно ли удивляться и задавать вопросы верующему человеку? Иначе говоря, можно ли верующему человеку быть «чуть-чуть» философом? Это важный вопрос, поскольку многим верующим людям кажется, что мыслить можно только в рамках катехизиса. Но и сам катехизис есть диалог. Там есть вопросы и ответы.
«Что есть Церковь?» — «То-то и то-то». «Каково учение Евангелия о будущей жизни?» — «Таково и таково». «Можно ли мыслить об этом вот так-то?» — «Нельзя, потому что сказано то-то».
Платон и Аристотель на фреске “Афинская школа” Рафаэля
Катехизис дает некую сумму готовых ответов, но предполагает вопросы. Значит, верующему человеку можно их (вопросы, то есть) задавать и можно, следовательно, быть чуть-чуть философом.
Ужасен человек, которому все ясно. Человек, которому все ясно, это не Платон, и не Василий Великий, и не Филарет (Дроздов). Это, скорее всего, какой-то зощенковский персонаж на манер того товарища, который в ответ на вопрос барышни: «Что это соловей так нынче сладко поет?» — ответил без сомнений: «Жрать хочет, оттого и поет». Можно было бы порадоваться, что человеку все ясно и на любой вопрос ответа долго ждать не надо. Но радоваться почему-то не хочется.
Вопрос о возможности философии в христианстве формулируется так: «В христианстве можно только молиться или можно молиться и думать?» Конечно, можно думать и молиться, молиться и думать, просто думать и просто молиться. И когда человек будет думать, он будет постоянно задавать вопросы. Себе, Богу и окружающему миру. Почему все так, а не иначе? Если на все воля Божия, то я ни при чем или все же от меня чего-то ждут и за что-то спросят? О, как много этих вопросов, и как рвутся они из самих глубин человека! Иногда они, эти вопросы, заставляют молиться, иногда мешают. Но сделать вид, что их нет или что они не нужны, что это блажь и чушь, вряд ли удастся.
Философия есть поиск Бога. По Клименту Александрийскому, она есть для язычников то же, что для евреев — Закон. Закон же для евреев, напомним Павлово слово, есть «пестун», то есть детоводитель ко Христу. Детоводителем называли раба, который водил детей своего господина к учителям. Евреев ко Христу должен был привести Закон, а язычников — размышление.
Закон требует тщательного исполнения. Казалось бы, Закон и философия — антагонисты. Но это только кажется. Поскольку Закон обширен, мелочен, скрупулезен, целостен, он для исполнения требует понимания. Человек не способен исполнять то, что не понимает. Отсюда еврейские поиски ответов на вопросы «какая заповедь в Законе большая?», «что первостепенно, а что второстепенно?» и так далее. Размышление над Законом есть аналог философии, только не в смысле свободного полета: дескать, «думаю, о чем хочу». Это настырный труд ума в заданных рамках, это религиозная философия. Она-то нам и нужна.
Если бы не было у евреев людей, размышляющих над Законом, после Пятикнижия в Библии бы больше ничего не было. Но там есть и Притчи, и Псалмы, и Иов, и Исаия. Не было бы у них того, что называется «устной Торой», — аналога нашего Предания. Сам Христос в ответ на вопросы книжников отвечал: «В Законе что написано? Как читаешь?» (Лк. 10: 26). Не просто «что написано?», но и «как читаешь?» Очевидно, это сказано оттого, что одно и то же читать можно по-разному. Стоит дать прочесть любую книгу двум разным людям, а затем обсудить с ними прочитанное, и мы удивимся. Окажется, что в одном и том же