Значит, пора учиться священному бездействию и нам. Кое-кому нужно вбивать в голову мысли о необходимости трудиться до седьмого пота, зане он лентяй есть. Но многим нужно внушать идею безмолвного ожидания, идею молчаливого бездействия в ожидании ответов от Бога, Которому ты принес свои просьбы.
Да научимся мы со временем благой активности и благому устранению от активности. И то и другое да не убежит от нас. Потому что сухость, пустота, долгое ожидание милости, чувство бесплодности тоже полезны человеку. Они закаляют его. Они дают ощутить величие идущего вслед за ними дара Божия. Да и что было бы вселение в Обетованную Землю, если бы за спиной не маячили многолетние призраки пустыни?
Иоаким и Анна были долго бесплодны. Иоаким и Анна родили наконец дитя. Иоаким и Анна субботствовали в бесплодии. Иоаким и Анна дождались подобия воскресения, родив Матерь Иисуса.
Да придет и к нам всем духовная плодовитость после многих лет подлинного бесплодия. Да будет так — когда Бог захочет, когда мы будем готовы.
Любить по-человечески (24 сентября 2012г.)
О любви за всю историю человечества написано и сказано столько, что, кажется, нового не добавишь. Даже тем, кто не отличается особым усердием к чтению и размышлениям, — и тем всё вроде бы ясно с любовью. Но стоит лишь попытаться дать себе отчёт в том, что же именно «ясно», как почва под ногами становится шаткой.
Эти беглые строки — ещё одна попытка сказать несколько осмысленных слов о любви человеческой.
Скульптор отсекает от глыбы всё лишнее, освобождая заключённую внутри статую. Так красиво может сказать мастер о своём искусстве или ценители — о мастере, хотя за изяществом фразы стоят годы трудов и неудач, пот и бессонные ночи. Тем не менее, формула верна, и верна не только для скульптуры, но и для других видов творчества. И мыслит человек так же — отсекая лишнее.
Насколько важен предмет размышления, настолько важно умение определить, чем не является этот предмет. Путём постепенного отсечения того, чем он не является, мы приближаемся к определению его сути.
Этот принцип важен в правильном разговоре о Боге. Размышляя о Боге, мы окружаем Его частицами «не», оставляя невысказанным то, что прячется в смысловой сердцевине. Бог невидим, неизречен, неизобразим, непостижим — и так далее. И чем дальше вглубь, тем тише слова, тем значимей молчание.
Мыслить о Боге — значит отрешаться от мыслей о мире, обнажать ум от всяких образов. Такое богословие именуется апофатическим, и, быть может, кто-то из читателей окунётся вскоре в умный мир средневековых мистиков и глубоких мыслителей о Существе Высочайшем. Это будет мир, где отброшены ветхие одежды, мир приближения к реальности, с трудом вмещающейся в сл о ва.
Ну а нам предстоит разговор более лёгкий, хотя не менее важный — разговор о любви.
О любви тоже нужно говорить апофатически, если не языком богословия, то хотя бы языком поэзии, в духе известного стихотворения:
Любовь — не вздохи на скамейке,
И не гулянья при луне.
В любви на первый план выступает эмоциональная сфера. В груди колотится, в глазах темнеет, сердце ёкает, и «пломбы в пасти плавятся от страсти». Эту-то сторону легче всего и принять за суть явления. Такую же ошибку поверхностного мышления мы совершаем в отношении денег. Ценя их за покупательную способность, в самом приобретении товаров и услуг видя смесь удовольствия, самореализации, свободы и безопасности, мы можем докатиться до того, что назовём деньги смыслом жизни. Это логическая ошибка, сулящая катастрофу. Если движение — это жизнь, а велосипед — это движение, то отсюда не следует, что жизнь — это велосипед. Именно частицей не следует ограждать разговор о деньгах, подчёркивая их служебную функцию и утверждая, что они — не смысл жизни.
Но вернёмся к любви.
Человек не есть одно лишь тело. Будь он лишь одушевлённым организмом, некой живой машиной — тогда, по примеру бессловесных, мы тоже ограничились бы идеей продолжения рода, эдакой возможностью родового бессмертия при личной смертности. Но человек, по Евангелию, лично бессмертен! Родовое бессмертие и продолжение рода для него — не главная цель. Циники от науки, с некоторых пор заговорившие о том, что человек есть просто высокоорганизованное животное, смеются как раз над любовью, вернее — над самой идеей любви. В ней им видится лишь сладкая приманка, зовущая к чадородию.
Гибельные плоды подобных теорий говорят нам языком фактов о том, что неправильные мысли суть смерть человечества.
Человек — не «просто тело», ибо «просто тело» есть труп, а трупы не пишут стихов и не поют серенады под балконом. Человек не сводим также и к формуле «тело плюс душа» — тело и душа есть и у животных, чуждых слову. В мире животных есть запахи и звуки, но нет слов. Человеческий же мир словесен, поскольку у человека есть ещё дух, и человеку предстоит всему дать имена и во всём разобраться. Человек есть дух, душа и тело в их живой связи и взаимопроникновении. Они действуют друг на друга, и после грехопадения ведут противоборство. Насколько тело способно отяжелить и уплотнить дух, настолько и дух способен утончить и облагородить тело. Любовь же, как евангельская закваска в отношении трёх мер муки, должна сквашивать всего человека и относиться не к телу только, или душе только, но к духу, душе и телу — вместе.
Даже телесная сторона человеческой любви не может быть сопоставлена с животной. Там, в сфере тела и размножения, человека ожидают глубины не животные, но сатанинские, где разлагается тело и уже нет никакого размножения. У животных есть половая жизнь, но нет разврата. Человек же способен в саму телесную жизнь внести некий дух, поистине злой и животным не ведомый, который половую сферу расцвечивает трупными пятнами всех цветов радуги. Человеческий разврат — это насилие злого духа, по сути, над невинной и безответной плотью, которая нещадно и безобразно эксплуатируется.
Любовь душевная — сложнее. Она может избегать выражений, присущих полу, но не чуждается телесности. Так ребёнок, любя мамочку, обхватывает её за шею, не отпускает, хочет вжаться в материнское тело до неразличимости. Но кто из нас скажет, что любовь ребёнка к маме — ненастоящая? Любящий любимого действительно хочет даже съесть, и поэтому мать кормит дитя собою, равно как и Господь кормит нас Своим Телом и Кровью. И старики могут любить подлинно и нежно, уже не имея особых сил для телесных чувственных проявлений.
Грусть сопутствует душевной любви. Грусть со всем синонимическим рядом: с тоской, печалью, меланхолией, томлением, жаждой неведомого, желанием распахнуть окно и смотреть на звёзды. Юношеское томление ищет выхода, старческое отличается созерцательностью. Но часто это — лишь балансирование на жёрдочке. Душевное в человеке непостоянно и нетвёрдо. Душевность либо соскальзывает вниз, в тот самый разгул плоти, причастившейся злому духу, либо же стремится насытиться вверху, в духе, объединяющем и тело, и душу.
Неправда, однако, что духовный человек подчёркнуто и непременно бесплотен, антителесен. Бах был весёлым толстяком, наплодившим уйму детей. Этой осязательной телесностью, быть может, уравновешивались внутренние порывы и откровения, от которых бы и умереть недолго.
На вершинах, в духе, человек творит и отдаёт, от чего получает ощущение полноты. Приносить себя в разумную жертву, отдавать более, чем принимать, причём без ропота и недовольства, — вот что значит любить по-человечески. Сходя сверху, эта любовь даст место всему остальному в человеке — и всему, чему даст место, определит границы.
Итак, любовь, сходящая свыше, приносит внутреннее чувство полноты, насыщая сообразно и дух, и душу, и тело человеческое. Она есть дар, получив который, человек сам хочет дарить и отдавать.
В противном случае, мы получили подделку.
Любовь направлена не на тело без души, и не на дух без тела, но на всего человека. Именно по ней тоскует душа в своём зависшем, нетворческом, неоплодотворённом состоянии.
Наконец, любовь не такова, чтобы, сваливаясь на голову человеку, вертеть им по слепому произволу, лишать его способности мыслить, как думали романтики. И это тоже — подделка. Любовь не только не запрещает мыслить о себе — она повелевает о себе мыслить.
Париж (25 сентября 2012г.)
Он встретил нас хорошо. Он — это «мсье Париж», столькрат овеянный чем-то и окутанный тем же. Сначала — электричка до города, при езде на которой ты не уверен, видишь ли пригород чудного города или пыльный пригород другого географического объекта. Потом, что потом? Суп с котом вместо лукового супа. (Суп был в свое время и не подкачал.) Слово «потом» произносится слишком по-французски. «По-том». Это слово можно принять за «картошку» на языке Экзюпери, стоит произнести его соответствующе, убрав «т» и одно «о». Потом — выход из поезда и встреча (с кем бы вы думали?) с проповедниками «Сторожевой башни», то бишь — «Тур де гарде», французскими иеговистами. Они улыбаются мне, и я — им, но только до момента узнавания.
Первый памятник на пути — Бальзаку. От Родена, соответственно. А я ведь не так давно специально ездил в Бердичев (славный Шолом-Алейхемовский Бердичев), чтобы увидеть тот костел святой Варвары, где писатель венчался с Эвелиной Ганской! Мир мал, и Бальзак близок Бердичеву, как я сейчас — памятнику Бальзака в эти первые минуты пребывания в Париже. Смотрю на название улицы: «Бульвар Распай». Что ж, здравствуй и ты, Иосиф Александрович. Видно, идти нам по жизни — не столько вместе, сколько рядом. «Из нового — концерты за бесплатно. Бульвар Распай по-прежнему пригож.» Погружение началось.
Где ж башня, чтоб почувствовать: «я — вошь»?
Разместились. Освежились. Стряхнули страх с восторгом вместе. Восторг, конечно, не от впечатлений, которых еще нет, а от мысли, где ты. Пошли гулять. Се лучший способ узнаванья улиц в том городе, где прежде не бывал — пойти вперед, вперед напропалую. Приходим к кладбищу.
Иного варианта быть не может. «Я еду в Европу и знаю, что еду на милое сердцу кладбище», — примерно так писал Достоевский. На кладбище Монпарнас, что возле нашего отеля, лежат, как утверждает указатель, Сартр, Кортасар и еще много кто. Было бы ложью сказать, что я их совсем не знаю. Репетицию сартровской пьесы «За закрытыми дверями» я видел когда-то добрую дюжину раз. А кортасаровской «Игрой в классики» зачитывался с большим удивлением в армии. «Маска, я вас знаю». Я снова мысленно дома. Молиться ли, не знаю, но крещусь. (Жан Поль был совершенным атеистом.)