ное, как ширма для хитрого и подлинного рабства.
Русский человек очень свободен по внутреннему душевному самочувствию, и оттого он может временами все кругом крушить без страха, а может веками прожить в стесненных условиях, на правах «говорящей лопаты», раба, то есть. Не удивляйтесь это не оговорка и не абсурдное утверждение. Это правда.
«У меня внутри свободы много. Я могу и рабом побыть», — говорит сам себе свободный человек в ответ на барский крик. Спесивые дергаются. А свободный молча лямку тянет. До времени. Если же вздумается ему со временем наружу проявить ту внутреннюю свободу, которую он привычно в груди носит, то получается у него какая-то пугачевщина, какой-то анархический бунт, по Пушкину — бессмысленный и беспощадный.
Бессловесная покорная тишина. Не подверженный переменам быт, столь же скромный, сколь и вылинявшая природа, на фоне которой совершается медленная жизнь. Потом вдруг фантастический взрыв энергии и незнание, куда деть себя со всем этим буйством силы. Посреди самого буйства — холодная мысль: «Скоро музыка закончится. Скоро отвечать придется». И опять крик: «Один раз живем!» Потом слюни, сопли, покаяние (не всецелое!), горячечная готовность идти хоть на плаху, хоть в Сибирь. И затем опять тишина, бессловесное молчание, рабский труд, опущенные взоры. И только ветер воет в водосточных трубах, да облака отражаются в лужах. Грустно.
Свободен хрестоматийный русский купец. «Мое добро!», — кричит он, и хочешь — сожжет, хочешь — отдаст, хочешь — всех прихлебателей плясать голыми на столах заставит за все свои миллионы ради глупого куража. Отрыжку этих идиотских пиршеств мы с отвращением обоняем, когда читаем в газетах о фокусах олигархов в Куршавеле. Морщимся, ворчим, негодуем, однако в душе шепчем: «Это — по-нашему». Природа свое берет.
Свободен на Руси каторжник, свободен крепостной, и монах свободен, и бедняк. Только один чиновник замучен жизнью и закабален. Чернильная душа, служилый человечек. Незаметный, но всесильный временами. Он у нас потому такой жадный и наглый бывает, что мстит всем за свое повседневное рабство.
И чиновничьи формы жизни на Руси вечно воспринимались, как инородные, гнилые, ненастоящие. Потому что внутри этой жизни, одетой в мундир, все живое связано, куплено и перепродано, и только на корпоративах разрешено в фонтанах купаться и из ведра пластмассового шампанское пить. А потом — назад. В офисное стойло. Русскому это — против шерсти. Против свободно растущей шерсти, не хотящей причесываться. Узнаете?
Он, по крайней мере, был таким, русский человек, каким мы его видим на пространствах истории и широкими мазками живописуем. Теперь он, возможно, изменился изменением странным. Как-никак революции, войны, депортации, голодовки, миграции, социальные эксперименты и прочий кошмар, щедро высыпавшийся на его голову в обозримом прошлом, даром пройти не мог. Но ранее, до эпохи «исторического материализма», он был именно таков — внутренне свободен.
Если честно, то свободны по-настоящему на земле два человека: монах и разбойник. У обоих нет семьи, а это уже — львиная доля свободы. (Классические бандиты не должны связываться семьей и всем, что с ней связано). Но этой доли бессемейности не хватает для полноты. Мелкий злодей все же живет в шайке и слушается старшего. Он тоже по-своему социализирован, а значит, и зависим так, как мелкий бес — от сатаны.
Монах же находится в послушании. Он (в идеале) безгрешно социализирован, то есть без насилия и унижения включен в братство единомышленников. Он тоже не свободен абсолютно, поскольку связан с другими, принимает их труд и сам им услуги оказывает.
Значит, имена полюсов максимальной свободы нужно обозначить четче. Не просто «монах» и «разбойник». В «плюсе» тогда не столько монах, сколько странник или юродивый. А в «минусе» — не просто разбойник, а харизматический лидер шайки, атаман, в которого можно влюбиться вопреки совести, сердцу и воспитанию. Влюбиться и покориться, как влюбляется в Пугачева герой «Капитанской дочки».
Странники и злодеи. Их было много на Руси. И странники могли скатываться до злодейства, а злодеи — завершать жизненный путь подвижничеством. Так было в Оптиной. Посох можно сменить на дубину. А дубину — на посох.
Когда Бог допустил народу стать очевидцем и участником еще одной «эпохи перемен», в «лихие 90-е» из проснувшихся недр народных явилось много смелых, отчаянных, дерзких людей, которые стали лихо разбойничать и бездарно погибать. Они оккупировали телеэкран и стали чуть ли не единственными героями повседневности. Они воскресили на наших глазах образ человека насколько смелого, настолько же и опасного в своей сумасшедшей смелости; опасного и бесполезного; более того — страшного для всех, включая себя самого и ближайшее окружение.
С «разбойниками» у нас все заладилось. Как говорится, змеи есть, а значит, яду много. Но не только же разбойник и душегуб типичен для Руси. Странник, монах, подвижник тоже типичен. Есть ли они? Не сменился ли странник туристом, а подвижник — карьеристом? Успокоимся и выдохнем. Святые должны быть. Раз психотип русского человека пострадал, но сохранился, значит, на противоположном к злодейству полюсе должен находиться и религиозный гений, пострадавший, но сохранившийся.
Их тянет друг к другу, святых и грешных. Настоящему святому легче говорить по душам с клейменым каторжником, нежели с приличным владельцем небольшого заводика, дети которого учатся в Оксфорде. Как старики и дети понимают друг друга с полунамека и по глазам, так и святым с грешниками понять друг друга бывает легко. Видимо, так повелось еще с тех минут, когда Единый Безгрешный висел на кресте посреди двух разбойников, и с одним из них у Него получился короткий, но бездонный по смыслу разговор. Но мы скажем еще нечто.
Соединение монаха и разбойника; странника и злодея совершилось в русской истории в лице революционеров. Они были именно странным соединением идеи аскетизма и жертвенного служения ближнему с идеей насилия и освященного теорией преступления. Революционеры были и аскетами, и террористами, и просветителями, и вождями народа. Они были всем тем, что так мило дикой и непросвещенной душе русского человека, оттого они и пришли к власти, и задержались в ней так неожиданно надолго.
Рахметов, спящий на гвоздях, есть персонаж нуднейшей книги, которую Ленин прочел как Библию, несколько десятков раз. И Сталин, учившийся в семинарии, а потом «бомбивший» банки для блага партии и эту партию возглавивший, тоже показателен. Смесь аскетизма, борьбы, риска, безбытности и отвращения к семье, подвижничества с теоретизированием на тему всеобщего счастья, с вооруженной борьбой (sic!) ради этого счастья — есть «ёрш», именуемый русской революцией.
Таким «ершом» напивается душа наша, и валится затем под стол. Таких мысленных чудовищ наша душа рождает и потом, стыдясь себя самой, называет этих чудовищ «импортными агентами» из опломбированных вагонов. Они не импортные, эти монстры. Они родные, нигде в мире более невозможные и совершенно аутентичные, принимая во внимание хитросплетение идей и взаимных влияний в истории.
Нам некого винить. И нужно бы давно уже восстать на привычный мир нашей души, возненавидеть стихию и то, что так «естественно и просто» рождается в недрах наших. Потому что ничего кроме примитивного антисемитизма и пещерного эсхатологизма вкупе с «грабежом награбленного» в ней «само собой» не рождается.
Теперь вернемся к монахам. Раз бандиты есть, и их достаточно, и они по жестокости и «безбашенности» хрестоматийны, значит должны быть и монахи, по-своему«безбашенные» в служении Христу и бесстрашные. Такие же настоящие, то есть, в своем роде, какими настоящими в своем роде являются наши бандиты — всем бандитам бандиты.
Время рождает вопрос: где они? Где монахи такие же настоящие и подлинные, которых мы встречаем на страницах патериков? Достоевский писал в «Братьях Карамазовых» о том, что спасение народной жизни и разрешение всех больных проблем должно вызреть в тиши монастырской и оттуда выйти на площади и улицы городов.
Из келий должны выйти не Ферапонты с блуждающим взором; не носители прелести, пугающие людей тенью Антихриста и сбывающимися «пророчествами», а носители Духа, знающие о чем, с кем и как говорить, несущие силу, опыт и тихую радость уставшему и дезориентированному человеку.
Они ожидаются, и мы их спокойно ждем.
«Ложный бандит» со временем лезет во власть и превращается в политика. Это человек без рыцарства и геройства. Он кровь лил, чтоб денег нажить, а теперь легализоваться хочет, чтоб ему дворянский герб нарисовали. Таким образом, он обрастает семьей, уютным бытом, банковскими счетами. Так он нарушает прежние принципы подлинной свободы и порабощается миру простых людей, их вещей и понятий.
Потом на выборах он будет вынужден заигрывать перед простыми людьми, презирая их в душе и не зная их повседневных тягот по опыту. Это — девальвация с точки зрения как идейно-бандитской, так и общечеловеческой. Совесть простолюдина бунтует против прихода злодея во власть. И совесть «идейного» злодея бунтует против этого же. Но процесс все же необратим. Даже монахи, и те девальвируют.
Они извращаются и превращаются в расслабленных жителей богатых городов. То есть, в тех, кто по роскоши стола и быта соперничает с сильными мира сего. Бывший странник оседает и обрастает мохом. Он уже не ищет «грядущего града», а строит град здешний. Оседая, он теряет самого себя и свою соль. Он обрастает бытом и желанием благ. Злодей превращается в лавочника, и монах — в ростовщика. Они и в падшем состоянии узнают друг друга.
И если подлинному монаху разбойник ближе, чем аптекарь (и разбойник, и монах знают по опыту о существовании ада, аптекарь же — не обязательно), то и падшему монаху легализованный разбойник оказывается ближе всех. Падший монах обрастает имуществом и грехами, а падший разбойник становится политиком. И оба эти человека прекрасно дружат! Это ли не ключ к пониманию современной истории?!