Об этом стоит говорить не для того, чтобы погрозить пальчиком делам давно минувших дней, временам Аввакума и Никона. Психологически хватание за привычную форму и нетерпимость к любой постановке честных вопросов остается и сегодня нашей мысленной атмосферой. Только теперь роль «старого обряда» у нас играет та церковная смесь синодальной эпохи, в которой веками православие смешивалось с католицизмом и протестантизмом. К этой странной смеси мы привыкли, и ее называем нормой.
Вопросы проповеди, оглашения, частоты причащения, серьезного богословского отношения к Таинствам, превращения приходов в общины и т. д. у нас ставятся в атмосфере напряженной недоверчивости. То, что летом зимнее не носят, всякой хозяйке понятно, и то, что растущему организму нужно качественно питаться, а смертельно больному довольно капельницы, тоже не встречает сомнений. Сомнения возникают тогда, когда речь идет о живых нуждах Церкви, вошедшей в новый этап странствования.
Церковь должна быть открыта к вопросам сегодняшнего дня, а корнями Она должна пить воду с апостольской глубины. Без такой глубины корней мир просто сметет или поглотит Церковь. В самом худшем случае мир просто проигнорирует Ее, как компанию людей, зачем-то одетых в старые одежды. И вот люди, боящиеся апостольской глубины, решаются огородиться от всех, от сегодняшней жизни со всей ее конкретикой, решаются даже проклясть её — сегодняшнюю жизнь, только оттого, что в них самих нет глубины и свободы. При таких псевдо-благочестивых потугах Православие рискует стать тем, чем никогда не было — сектой.
Есть два сектантства — традиционное и тоталитарное. Традиционное характерно замкнутостью, ощущением избранности и презрением к остальному миру. Таким людям тепло на свете от чувства собственного «величия», даже если их всего — горстка. Они кровожадно предвкушают массовую гибель миллионов, и свой триумф на этом фоне. Тоталитарное же сектантство наоборот характерно смелостью, переходящей в наглость. Они доказывают себе и миру, что избраны тем, что властвуют над жизнью здесь и сейчас. Они активны в проповеди. И одновременно в бизнесе. Их тянет во власть — там их таинства. Корни, очевидно, растут от Кальвина, но самим сектантам это неинтересно. Всякая глубина им чужда, как жемчужное зерно — крыловскому петуху. Православию же нужна именно глубина, чтобы не быть ложными «духоносцами», и нужно любить, а не презирать неверующих людей, чтобы не превратиться из малого стада в малую секту человеконенавистников.
Без сомнения в Египте были чеснок, дыни и репчатый лук, да и само пребывание в Египте не сулило особых опасностей. Одни только унизительные тяжести, зато есть кров и пайка. А странствие в Землю обетования — это уже опасное приключение, и каждый день — новые вводные. Странствие требует героизма и быстрой реакции. То, что вчера было хорошо, сегодня уже может не оправдать себя. В атмосфере чудес, войны и скудного странствия нужно получить Закон и приучиться к этому Закону, с тем, чтобы новую Землю заселил уже новый народ. Все это так противоположно однажды и навсегда освященному быту! И «бытовик» будет обязательно бунтовать. Что вы! Как так можно! Ведь раньше так не было! А ведь именно «переход» и есть «Пасха». Странствие, движение, война. Овладение землей — пророчества о вхождении в высшую реальность. И вера наша Пасхальна. Так что ж мы так любим сидеть в Египте старых привычек, вместо того, чтобы идти в область духовной свободы?
Надо, кстати, спросить себя, почему раньше многого не было? Почему те же молитвы об оглашенных бережно читаются веками (!), а самого оглашения столетиями не было? Почему часы читаются, чтобы только «вычитать», без всякого соотношения к времени суток, для которого они составлены? И часовни строятся. Но я не видел, чтобы там в положенное время читался первый час, и третий, и шестой. Почему мы вечером говорим «исполним утреннюю молитву нашу Господеви», а утром: «исполним вечернюю молитву»? Это что, неважно? Или наоборот, это апостольское предание такое — перепутать ночь и день, и теперь нужно глотки грызть за сохранение этой странности? Кто и где за редчайшими исключениями готовит людей к Крещению через серьезное оглашение? Кто вообще на труд учения и благовествования смотрит с должной серьезностью, поставляя эти труды в главную обязанность пастыря, а не в побочную нагрузку, которая без труда и страха игнорируется?
Стоит разобраться, какая из черт нашей церковности родом от апостолов Петра и Павла, а какая от «тети Дуси» или от «брата нашего Синода», или от кремлевских уполномоченных недавнего периода, или же от семинарских учебников, списанных с иезуитских учебных пособий. А какая «традиция» вообще от лени родилась, потому что есть и такие. Не стоит защищать в церковной действительности весь наличный фактаж, потому что в этом фактаже находятся явления вовсе защиты не достойные. Мы конечно «жаворонков» на Сорок Севастийских мучеников испечём, и в Благовещенье птичку на волю выпустим, но ведь мы не этим спастись надеемся.
Евреи слушали Иеремию в сладость, пока он им всю правду не открыл. После этого ждал его уже вонючий тинный ров с угрозой смерти. Ирод слушал Иоанна в сладость, пока Иоанн не трогал его личную жизнь. Чем все закончилось, помнит всякий, знакомый с темой Усекновения. Исайя входил во дворцы с мудрым словом, наставлял молодежь и возвещал удивительные вещи, но был перепилен пилой в конце концов. Двигали пилу руки возмущенных евреев. Тот же внутренний механизм проявляет свою работу и в отношении Иезекииля. Господь говорит ему: «А о тебе, сын человеческий, сыны народа твоего разговаривают у стен и в дверях домов и говорят один другому, брат брату: “пойдите и послушайте, какое слово вышло от Господа”. И они приходят к тебе, как на народное сходбище, и садится перед лицем твоим народ Мой, и слушают слова твои, но не исполняют их; ибо они в устах своих делают из этого забаву, сердце их увлекается за корыстью их. И вот, ты для них — как забавный певец с приятным голосом и хорошо играющий; они слушают слова твои, но не исполняют их. Но когда сбудется, — вот, уже и сбывается, — тогда узнают, что среди них был пророк» (Иез. 33:30-33)
Очень понятный и простой подход. Говори, чтобы нам было приятно, но обличать, учить, указывать, будить совесть не смей. Будь любезен — ругай всех чужих, но не наших. Не жалей их, басурманов. Нам это приятно. Мы словно возвеличиваемся, когда иные унижаются. Нас и всё наше непременно хвали, даже — взахлёб. Без этого никак. Ошибки наши, и падения, и поражения объясняй происками коварных врагов. Бог да воздаст им! Бог да сокрушит им зубы! Бог да свернет им шею, и еще, то и то пусть сделает им Бог, и даже больше сделает. А мы, мы что? Мы жертвы заговоров и обманов. Но у нас великое будущее. Вот это нам говори, а другого ничего нам не говори. Иначе случится с тобой то, что уже случалось с некоторыми. Не доводи до беды.
Таков негласный коллективный заказ, формирующий повестку дня проповедника «с приятным голосом». Отсюда и те крики, когда слово чешет не по шерсти: «я не ожидал от вас!», «и вы туда же!», «и ты, Брут; и ты Кассий!»
Наше время не время реставрации, поскольку многое исчезнувшее не имеет права возникнуть вновь. Наше время — время творчества. Вообще любое время — время творчества. Если что-то питает нас из дошедшего от прошлых веков, то оно рождено было в труде, со слезами, в атмосфере непонимания. Нынче время собирания помыслов и всенародного (под народом разумею церковный народ, а не этносы) обучения. Учиться нужно молитве, истории, богословию. Учиться также нужно трудолюбию и ответственности, умению общаться и элементарной вежливости. Всему нужно учиться, потому мы почти ничего не умеем.
Я действительно верю в наше великое будущее, и даже временами чувствую его, но путь к нему лежит не через хвастливое самолюбие и привычный церковный быт, рождающий ругань по мелочам. Путь к нему лежит через исполнение самой простой по звучанию и самой тяжелой по исполнению заповеди, данной Аврааму: «Ходи предо Мною и будь непорочен» (Быт. 17:1)
Декарт отдыхает (22 апреля 2013г.)
Человеческий гений способен достичь запредельных высот и глубин философии. Но любые «рукотворные» умопостроения меркнут при свете той Божественной простоты, который изливается со страниц Евангелия…
В собрании сочинений Чаадаева есть небольшая главка под именем «Надписи на книгах». Подобные главы — интереснейший раздел догадок о внутреннем мире человека, вырастающий из подчёркиваний ногтем или карандашом каких-то слов в текстах читаемых книг, из кратких ремарок, бегло начертанных на полях. Так Татьяна разгадывала тайну онегинской души по книгам, которые он читал, и по обстановке кабинета.
Хранили многие страницы
Отметку резкую ногтей:
Глаза внимательной девицы
Устремлены на них живей.
И далее:
На их полях она встречает
Черты его карандаша.
Везде Онегина душа
Себя невольно выражает
То кратким словом, то крестом,
То вопросительным крючком.
С подобным интересом открывал я книгу писем, заметок, набросков Чаадаева. Признаюсь, мне интересен этот человек, о котором Тютчев писал, что не согласен с Чаадаевым более, чем с кем-либо другим, но любит его более всех остальных. Пётр Яковлевич — враг всякого «ура-патриотизма», обоснованного нелепостями типа «шапками закидаем». Он — холодный западник, и вместе с тем — подлинный патриот, он — критик, но не циник, умный судья прошедших столетий, с которым можно не соглашаться, но мимо которого нельзя пройти. Его достоинство: он будит мысль и заставляет искать пути из тупиков и распутий. Volens nolens, к его скудным, но насыщенным писаниям придётся возвращаться ещё не раз, то опровергая их, то дополняя, то соглашаясь с ними, но всегда оттачивая мысль и напрягая душу.