Кем был? Кем стал? Куда идешь? На что надеешься?
Всех этих вопросов не задают ни голубям, ни воронам. Сами себе они их тоже не задают. Следовательно.
Святая Русь (24 мая 2013г.)
У меня есть предложение — ограничить использование священного словосочетания «Святая Русь». Может быть, даже ввести временный мораторий на его использование, ради трезвой оценки сложившейся ситуации. Не спешите ругаться. И не велите казнить. Велите слово молвить.
Великие формулы не только окрыляют, но и стреноживают. Что до Святой Руси, то, принятая некритично, от одной только любви «к себе особенному», эта формула не дает видения будущего и искривляет отношение к прошлому и настоящему.
«Святая Русь» прошлого это ни в коем случае не картинка, списанная с действительности в любом, наугад выбранном месте от Иркутска до Вологды. Это, что угодно: прозрение, пророчество, словесное выражение тоски по идеалу. Это, наконец, говоря языком современности — декларация об исторических намерениях. Но нигде и никогда Русь не была абсолютно святой на всем протяжении своего исторического бытия. Она была, как весь падший мир, грязна и грешна, наивна и красива, глупа и перевернута с ног на голову. Были, конечно были, и частые вспышки святости, подобные блеску звезд на черном небе. И звезд было много, так что и созвездия из них составить можно. Но ведь и черноты никто не упразднил. Черноту ночи и блеск звезд нужно удерживать в памяти одновременно. Здесь — мудрость для имеющих ум.
Если этого простого образа не понимать, то люди будут рисовать в воображении какие-то идеальные картинки, что у Буратино в Букваре, потом сравнивать яркие краски фантазий с повседневной серостью, и впадать, кто в депрессию, кто — в отчаяние, а кто — в шпиономанию.
Если вы думаете, что «все хорошее уже было», а теперь остается либо это «хорошее» реставрировать, либо горько рыдать о невозможности полной реставрации, то спешу вас уведомить: в вашем сознании живет мысленный идол. Потрудитесь его разрушить, чтобы не быть идолопоклонником.
То же самое в отношении сегодняшнего дня. О какой святости можно говорить, если на многие миллионы крещеных людей приходится всего лишь 3-4% (даже не 5%) регулярно ходящих в храм людей? Святость ведь — термин многозначный. Он означает избранность и призванность. Он означает также отлучение от повседневного и скверного. Он означает, наконец, совпадение фактического состояния с желаемым. То есть, если из ста крещеных людей ходят в храм ежевоскресно пятьдесят, то святость половинчата. Если семьдесят — слава Тебе, Боже! Если восемьдесят пять — мы у цели. Девяносто пять — Аллилуйя! Святость очевидна, хотя и не полна.
Но 5% — это позор, а не святость. Так откуда пафос? Ведь зазор между потенциальным и реальным состоянием дел огромен. И если бы наши люди потратили хотя бы половину времени, проведенного у телевизора, на чтение Псалтири, а половину денег, потраченных на оккультную литературу, на литературу великую и серьезную, то святость можно было ощутить в воздухе, как запах с кухни. А так.
Учить нужно людей, и самим учиться! Каждый день до последнего издыхания! Когда уже наконец, эта простейшая мысль станет очевидной? А если очевидное не исполняется, то откуда большее возьмется?
Между тем адепты повсеместного использования термина «Святая Русь» считают, что «у нас особенная стать», независимо от того, сколько абортов делается в год на тысячу семей, и сколь малый процент людей реально является участниками воскресной Евхаристии.
Это какой-то опасный вид фантазии (на языке аскетики — прелесть), считать себя принадлежным к святости, вопреки всякой внутренней и внешней очевидности.
Теперь подчеркну, что мораторий на использование термина я предлагаю ввести только временный. В идеальном плане бытия русский человек действительно часто томится стремлением к святости и мучается от невозможности быстрого достижения желаемого. Нужно ведь, чтобы не только был Бог и Его Царство, но чтобы также была ощутимой связь между Ним и Его Царством с одной стороны, и нами — с другой. Нужно чтобы Царство Небесное воплощалось в зримые и ощутимые земные формы, хотя бы и частично, хотя бы и приблизительно. Без этого и жизнь — не жизнь, а одна свиноферма с теплой водой и электрическим светом. Но.
Есть одно «но».
Проблемы мира не рассасываются сами собой. Повседневная жизнь требует повседневного же труда, и ничего не согласна отпускать даром (кредиты ограничены, плюс — имеют процент). Другими словами — нужно трудиться. Формула «Святой Руси» тем и опасна для восторженных самолюбов, что она как бы дает все сразу и без труда. И так, дескать, святые мы. Это лживое ощущение незаработанной святости, святости без пота и крови, стреноживает наше движение, лишает нас энергии в учебе и труде, заставляет осуждать других и хвалить себя, превращает нас, по сути, в голого короля, который собой доволен, но другим смешон. А книжечку раскрыть не пытались? А все школы в районе с беседами обойти? А ноченьку в слезах на коленях простоять не за свои даже грехи, а «за себя и за того парня», пробовали?
Отвечают: «Зачем нам? Мы в простоте спасемся. По факту, так сказать, принадлежности к святому семени». Одним словом — полнота чисто еврейских интуиций, в полной мере заслуживающих проклятия за гордость и духовную бесплодность.
Прошлое наше, будем мы его любить трезво, а не как подвид самолюбия, не дает нам права на всегдашнюю гордость. Прошлое требует знаний, ума, слез и ответственности. Настоящее наше еще более запрещает нам пользоваться готовыми самоопределениями, включающими слов «святость». Настоящее наше требует труда и снова труда. Потому те, кто не привык сыпать словами, в отрыве от смысла, должны доказать свою любовь к Церкви и Родине повседневным трудом и отсутствием пафоса.
P.S. Слово «Святая» не случайно рифмуется со словом «Русь». Но эта рифма — пророчество, а не голая констатация. Труженик, а не крикун-идеолог имеет право на соединение двух этих слов в одну полнозвучную фразу. Да и то — в конце жизни, после понесенных трудов, а не на митинге или в полемическом запале. Иначе, лучше не повторять лишний раз этих слов, памятуя, что «от слов своих оправдаешься, и от слов своих осудишься».
Венеция (27 мая 2013г.)
Я родился и вырос во Львове, где много камня и мало воды. И теперь я живу в Киеве, где мощная водная артерия рассекает не только город, но и страну пополам, и, если верить Николаю Васильевичу, редкая птица долетит до середины этого природного чуда. Но в Киеве мало камня, — такого, что вобрал бы в себя талант и труд. Мало скульптуры, мало резьбы, не видать барельефов. Есть асфальт, и с бетоном все в порядке. То есть, с твердостью полный достаток, но проблемы с красотой.
Свести воду и камень в едином танце, смешать из них коктейль не всем удается. Не все, впрочем, такую задачу себе и ставят. Амстердам, Питер: раз-два, и обчелся.
Венецианцы никаких задач изначально не ставили, кроме одной — выжить. Оттого бежали от варваров в лагуны и болота, и лишь потом приноровились жить более морем, чем сушей; более веслом и сетью, чем плугом. А уже потом — денежными операциями, займом, торговлей в основном, не переставая воевать и выполнять функцию главных таможенников Средиземноморья.
Вся эта неказистая спираль раскручивалась столетиями, а не упала с неба в готовом виде. Но со временем пришла награда — навык и благословение. Так они научились строить крепкие дома и огромные храмы, торговать, воевать и контролировать морские пути. Теперь, когда их идейные полет и долготерпеливое мужество мало кто оценит, когда прошлое замылилось в сказку, а о будущем лучше не думать, милости просим в один из самых странных городов мира, в который невозможно не влюбиться без памяти. Даже не влюбиться, а провалиться, словно Алиса — в Зазеркалье.
Вода безучастна везде, и ее нельзя до конца приручить. В Венеции она весьма грязна (зелена) в каналах, что ни мало не убавляет городу обаяния. Камень же, уложенный в строения, безучастен менее воды. Его сюда свезли и приручили. Он здесь не дик, но верно обработан, уложен на места, превращен в статуи. Вода — свободная природа, камень — стреноженная цивилизация. В джунглях заброшенный камень дворцов быстро обвивают лианы. Здесь же, случись камню потерять подпитку человеческим теплом, мыслью и энергией, вода зальет его, размоет, растворит в себе, затопит. Вечное движение вод с прибавлением грациозной и местами гордой неподвижности камня дают городу обаяние старика. Старик силен в памяти (как вода), но стоит на месте веками (как камень). Это и есть история.
История в Венеции не просто тянулась столетиями, вяло, природно-циклично, повторяя саму себя: это языческое понимание истории отвратительно, Венеция же — христианская донельзя, для тех, у кого глаза его в голове его.
История здесь, — каждый Божий год, из множества которых состоят столетия, — была прожита интенсивно, жарко и энергично. Люди воевали и строили; молились и опять строили; писали книги и реставрировали уже построенное. Здесь мысль борола страсть, и страсть в ответ топтала мысль. Здесь и вера часто побеждала страсть, заставляя вместе с нею и мысль помолчать.
История, как приглядись да принюхайся, так же грязна, как вода в каналах, и также темна местами, как старый камень. Но это в деталях. А попробуйте сказать, что в целом она некрасива! Единство целого искупает многие огрехи в частностях, если, конечно, это относится к ландшафтам, а не к судьбам.
Сыны степей, как сказывают краснобаи, любят петь обо всем, что видят. При этом пейзаж у них традиционно не балует глаз, что требует от певца синхронной работы, как фантазии, так и голосовых связок. Там птица пролетит, там куст увял — и все. А он поет. Так вот, случись такому певцу степей оказаться у самого голенища итальянского сапога в венецианской лагуне, ему придется на некоторое время умолкнуть.
«Просто петь» о том, что видишь, никак не получится. Слишком много всего сразу видишь, и слишком все это видимое не просто. Кто, например, считал мосты в Венеции? Их сотни здесь, и все один другого краше. Или таинственней? Или грустней? Или миловидней? Это не Голиафы Стамбула или Сан-Франциско. Это, напротив, своеобразные Давиды, в юную и пастушескую пору последнего. (Мне почему-то страсть как хочется нырять с них в воду). Один, так полюбился больше всех — понто Джованни Хризостомо (мост Иоанна Златоуста). А рядом — мост святого Антония.