Здесь каждый человек сто раз на дню
Является понтификом, поскольку
Мосты кругом, и человек идет,
Соединяя берега шагами.
Первый храм моего посещения — храм святой Лючии. Мученица из Сиракуз 4-го века. Мощи были перевезены со временем в Константинополь (столица мира ревниво свозила под купола своих базилик отовсюду всевозможные святыни). Потом Республика, царящая на море, свозила уже к себе то, что ранее было свезено к другим. Одним словом, святая Вселенской Церкви, пострадавшая в Диоклетиановы времена, теперь здесь. Ее мощи — над центральным алтарем, где можно приклонить колени. Возле мощей много изделий в форме глаз (святая прославилась исцелениями глазных болезней). Само имя ее с латыни — «свет», и в молитве есть просьба «даровать нам свет веры, чтобы видеть со временем Господа». Мне здесь хорошо.
Отель нашли не без труда, а значит и не без нервишек. Номер еще не готов. Нужно гулять. В детстве плохо, когда хочешь гулять, а тебя не пускают. С появлением лысины плохо, когда хочешь заселиться в номер, а тебя просят три часа погулять. Ну что ж. «Учили меня отец мой и мать: гулять, так гулять».
Гуляем, гуляем. Что-то пожевываем, что-то попиваем, а указатели все чаще указывают направление к Сан-Марко, да и толпа становится гуще, плотнее. Нарастает ощущение встречи. Улицы уже, витрины призывней, запахи вкуснее, но все покрывает чувство неизбежной — вот-вот — встречи с говорящим Львом, умеющим читать книги.
У меня два слова, пока не рыкнул Лев, по поводу иностранной речи. Она, пока не знаешь лексики и правил, сплошь воспринимается в музыкальном смысле. Она или журчит, или гремит, или хрипит, или не поймешь, что делает, а голова твоя ничегошеньки не понимает. Зато сердце получает некий преизбыток ощущений. Петр Вяземский спрашивал как-то одного итальянца, который по-русски ни бум-бум (в дневниках Вяземского читал недавно), что бы, на его взгляд, значило слово «друг» или «брат». Итальянец отвечал, что слова эти грубые и, возможно, ругательные. «А вот слово «телятина»?», — был вопрос. А это, отвечал сын голубого неба, должно быть что-то нежное, возможно даже — эпитет любимой женщины.
Речь вообще формирует физиономию, отсюда и разные выражения лиц у разных народов. Различные мышцы задействованы, скажем, у араба и немца при говорении, оттого и черты лиц разнятся. Один говорит гортанью, другой — кончиками губ. Мандельштам говорил, что мышцами лица ощутил изучение итальянского: внимание ума сконцентрировалось ближе к губам, и заработали дотоле спавшие (при русской речи) мышцы. Я пытаюсь чуть-чуть parlare по-итальянски, и чувствую крепатуру в не работавших дотоле мышцах лица. «Скузи. Дове ля темпо ди сан Марко?» Да вот он, вот же! Вы что слепой? Два шага за угол из темного угла, и перед нами белый, как облако, и радостный, как плеск волны, храм святого апостола Марка. Радуйся, учениче Верховного Петра; радуйся кратчайшего, но глубочайшего Евангелия написателю; радуйся, Льва имеющий, яко образ царственной мысли во уме твоем.
Что вам сказать об этом храме? Я лучше ничего не скажу. Пусть говорят намокшие глаза при запертых устах. О, ты прекрасен, Сан Марко, с какой стороны на тебя не смотри! Нотрдам хмур, а София давно осквернена. И сотни великих храмов построены с тайной мыслью подавить человека входящего, или увековечить фундатора, или прославить идею, иногда — совсем не Евангельскую. А ты построен с мыслью окрылить человека. Окрылить и подарить радость. Так мне кажется, а может, я ничего не понимаю.
В домах два противоположных выхода: в канал и на улицу. К порогу, уходящему лестницей в воду, доныне подъезжают такси или «Emergence» — скорая помощь. Когда катер с больным при включенной сирене проносится по узким каналам в сторону центрального госпиталя (а это происходит довольно часто), волны, оставленные катером, бьют о стены пришвартованные лодки и заставляют волну плескать в окна. По водам же, а не по суше, здесь увозят и усопших в последний путь.
Что тянет меня в города, чьи имена окутаны дымкой? Ради чего я наношу им, если удается, визиты? Не ради распродаж и не ради громких спортивных состязаний. Этого да не будет! Я еду на кладбища ради дорогих имен. И здесь мой путь — на Сан-Микеле, сами знаете к кому.
Сплошным кладбищем остров Михаила Архангела сделал Наполеон. Он на все повлиял и все переиначил. Избирательное право, флаг с триколором, пожар Москвы, изменение карты Европы. А еще самое главное — изменение психологии маленького человека. Европеец навеки изменил взгляд на самого себя и на свою личную земную историю после искрометной трагедии гениального коротышки. Началась новая литература, обращенная к маленькому человеку, родилась новая живопись и прочее, прочее, что неминуемо приходит вслед за изменившимся мироощущением. Кстати, если вы женаты и расписывались в черном костюме, а ваша невеста была одета в белое платье, то знайте — эти цвета закрепились за свадебной церемонией именно с Наполеоновских времен. Так что на вашу жизнь он тоже повлиял, даже если вы об этом не знаете.
Плывешь на кладбище, и значит, первая мысль — о Хароне. Во рту монетки нет — одни «развалины, почище Парфенона». За перевоз платим билетом, купленным в табачной лавке. Вторая, после Харона, мысль — уже о святом Христофоре. Он по глубокой воде несет Христа на плечах. И надо же! Именно ему посвящен кладбищенский храм. Мои интуиции совпали с венецианскими. Приятно. На аналое в храме — текст литании. Все понятно и все вполне Православно.
Санта Триас, унус Деус, мизерере нобис! Кирие елейсон! Христе елейсон! Матер Кристи, ора про нобис! Седес сапиенти, ора про нобис! И так далее. И так далее. Длинное моление, уместное как нельзя больше в этом тихом месте, где птицы, и кипарисы, и яркие вспышки роз, и множество мертвых тел в земле посреди соленого и мокрого царства.
Эзру Паунда я не нашел, и Петра Вайля тоже. Искал, но не нашел. А к Иосифу Александровичу пришел как-то сам, и руку положил на гладкий камень, а потом увидел надпись — Иосиф Бродский. Сзади могилы надпись по латыни, которая, если я правильно понял, говорит, что «Не все уничтожается Летой». Здесь нужно помолчать.
Он так много значил в моей жизни. Душа спала дурацким сном, а он заиграл на дудочке, и я проснулся. С тех пор душа полюбила эти особые звуки. И даже когда били литавры или козлоногий Пан свистел в свои духовые или бренчал на струнных, а я в толпе подплясывал, иные песни все же роились в подкорке, и стоило прозвучать окончанию знакомой строки — я уходил. Такая прививка от стадности дорого стоит.
Я бы и не был сейчас в Венеции, не прочти я когда-то очень давно его стихи. Вы телом вообще приходите туда (начинаю я возноситься мыслью, стоя у могилы), куда прежде тела уходил ваш ум. Это важно! Готов поставить NB. В стихах, в науке, в молитве мы предпосылаем ум, как соглядатая Земли Обетованной, вперед, туда, куда не может сразу прийти основное войско. Потом, вслед за умом, хоть и не сразу, туда подтягивается вся жизнь: и тело, и занятия, и родственники. Если человек жалуется, что всю жизнь он пребывает в том, что начинается по-русски с той же буквы, что и слово «город» (и на букву «м» по-итальянски), то стоит задуматься. Это значит, что в этом подлом веществе всю жизнь пребывал его ум. Человек не плакал над стихом, не дерзал в учении и не усердствовал в молитве. Что остается? И если паровоз не движется, то не движутся и вагоны.
Ты помог моему паровозу сдвинуться с места, Иосиф Александрович. Не ты один, но ты — один из главных. Спасибо тебе, и мир твоему праху.
Наш отель расположен в парохии (парафии, парикии, то есть приходе) церкви пророка Иеремии.
Это как раз то, чего мне не хватает всюду. У нас не строят храмов в честь Исайи, Моисея, Даниила, словно их и в календаре нет. А они есть. Просто их в сознании нет, их книги редко читаются и вовсе не проповедуются. Жуткое упущение. Истинный провал. Здесь же есть приход в честь Моисея и других праведников Ветхого Завета. А какие храмы! Достойные стать подлинным кафедральным собором в столичном городе, они стоят, громадятся в сотне метров друг от друга, и исчисляются десятками. Когда-то все они были полны. Иначе их бы не было. Их десятки, но кажется, что сотни. Это — единый грандиозный памятник под открытым небом, памятник многовековому дерзновению веры. Все сделано с любовью и на века, а не на всякий случай. Знаю, что многие скажут: «Награбили много, вот и настроили красиво». Но вот что скажу я. Многие грабят, но не многие строят. Дай сотне человек по миллиону долларов, и что? Человек восемьдесят пропьют, прогуляют, потеряют, растратят полученное на чепуху, как Шура Балаганов. Человек десять — пятнадцать начнут во что-то вкладывать, вести дела, но прогорят, сойдут с ума от гордости, обанкротятся, начнут стрелять в виски себе и ближним. И только один-два, от силы три сделают что-то серьезное, что будет греть многие поколения после них. Венецианцы — представители «последних трех».
В старом городе много стариков, глядя на которых стареть не страшно. Страшно стареть, глядя на совсем других стариков, и в этом месте нам должно стать стыдно. Тут дедушки и бабушки мило болтают о чем-то (о чем можно болтать в согбенной старости?), сидят за столиками, медленно и сосредоточенно движутся по улицам. Здесь, кстати, очень толстые дневные газеты (откуда столько новостей в довольно маленьком городе?) Как раз с утра войдешь в тратторию, почитаешь обширные новости, что-то пожуешь, выйдешь медленно, а там и обед, после которого — краткий сон до ужина. Так и день пройдет для того, у кого жизнь прошла.
Поехали в храм к Захарии — отцу Предтечи — на водном такси (вапоретто). Зашли к нам под козырек на сиденья возле мотора двое русских мужиков старше средних лет. Злые, недовольные. Чем-то раздосадованные. Мат-перемат за каждым словом. Да и без матов слова ни о чем.
Краснею. Я узнаю тебя, печальное родство. Как говорит древняя индусская мудрость, увидев грех, скажи: «Это тоже я». Сколько раз и я был таким, за которого стыдились глядящие со стороны? Хотя бы и Ангелы. До чего же мы все-таки грубы и энергичны! Энергии вагон, а куда приложить силу — полное неведение. И ладно бы — на рыбалке с удочкой или на охоте с ружьем наперевес говорили гадости. Там никто манер не спросит. Но эта лагуна, одетая в камень, где церкви размером с Питерского Исаакия на каждом шагу, так контрастирует с нашей природной неотесанностью. Волна была со мной согласна. Она била в борт и говорила: «Не путайте простоту и невежество. Первое — от Бога. Второе — грех. Второе — грех. Причем — серьезный».