В храме Захарии (отца Предтечи) — его мощи. А выше — мощи Афанасия Александрийского. Это — исповедник, учитель Церкви, наименованный «тринадцатым апостолом». Друг монахов, носитель философского ума и апостольского исповедания, изъяснитель Писаний, сомолитвенник Антония Великого! Ты здесь! Александрия плачет по тебе. Копты, быть может, согласны украсть твое тело, как ранее итальянцы украли тело Николая. А ты здесь. Чудный Афанасий, бессмертный по имени и жизни, кланяюсь тебе. Почти полвека на кафедре, из которых половина срока — в бегстве и скитальчестве. Вся история арианских споров и Первого Вселенского собора — здесь, в гробе, расположенном в двух метрах от пола храма, перед моими глазами. И здесь так мало людей в сравнении с толпами на набережной. Оставалась бы наша цивилизация христианской, все было бы наоборот.
Как на зло, через пару часов того же дня, сразу после стояния у гроба Афанасия за столиком в кафе — невольное слушание громкого разговора двух русских баб. Тон болтовни столь важен, что мнится мне, они — о судьбах мира со знаньем дела завели беседу. Но, нет. О Лазареве и диагностике кармы толкуют на всю улицу. Еще — о защите от сглаза, об амулетах, о Кашпировском, et cetera. Думаю про себя: это сколько же нужно старанья и терпенья, ума и вдохновенья, чтоб эту многоголовую темную массу якобы верующих людей (крещены ведь) привести к пониманию предметов необходимых и спасительных? Мысль эта не имеет ответа, поскольку число людей, сочувствующих этой мысли, очень скромно.
Зато утешились изрядно в греческой церкви. До чего свято здесь и красиво одновременно! И чисто, и изысканно, и благодатно. Двадцать лет назад мы с женой венчались в храме святого Георгия во Львове. Две десятины лет, снятые со столетия, прожиты нами вместе, и вот мы сегодня — перед алтарем уже греческого, но опять Георгиевского храма на Адриатике. Служителю говорим: Христос анести! Он, угадав, что мы — «руссо туристо», ответил: «Воистину воскресе!» Можно вытереть слезу и прошептать «Аллилуйя».
В этом городе жил, слушал музыку и записывал ее в ноты Вивальди. Рыжего аббата здесь помнят, как в Вене — Моцарта. Моцарт, к слову, тоже здесь живал, и возле дома, где он живал, мы оказались, в очередной раз заблудившись. А кто здесь не живал? Вот и дом Петрарки пришлось увидеть ненароком. Тот хотел дышать и читать прекратить одновременно. Какое благородное желание образованного человека. Так, как он хотел, кажется, и случилось — умер над книгой.
А еще — Гольдони. Его милейшая, улыбчивая статуя стоит недалеко от храма Марка. Мы с ним знакомы по экранизации «Слуги двух господ». Советская власть с викторианской педантичностью экранизировала и ставила классику. Многое получилось на «ура». Вот этот фильм, к примеру. Но.
«О, Венеция. Город влюбленных! Ты подлунного мира венец», — так там поется. Я думаю, это не совсем так. Влюбленные, песенки у балконов, цветы, брошенные вниз — это все потом. Венеция — город аккуратных трудяг. Это город прорывов в новые технологии, город стеклодувов, оружейников и мореходов. Здесь — корни дерева. Потом идут ветви поэзии, драматургии и прочих искусств, изящных и прикладных. И уже когда дерево укоренилось и широко разбросало ветви, наступает время праздных гуляк, ловеласов и сладеньких воздыхателей. Нам нужно именно проникнуть в суть вопроса, а не слизывать крем с торта. У величия и красоты непременно есть глубокий генезис и предыстория. Отсутствие же внимания к корням свойственно, напротив, только паразитам и праздным потребителям.
У нас в Украине есть Вилково — деревянный город на воде с лодками и без машин. Но не только без машин, а и без храмов и без всякого великолепия. Естественно, без Гольдони и Вивальди. Венеция осталась бы таким Вилково, если бы не люди великой мысли, жившие здесь и украшавшие город.
Наш народ — народ одиноких гениев и отсутствия системной работы. А серьезные вещи творятся вовсе не пригвожденными Прометеями, а пчелками, хорошо делающими свою работу. Среди такого трудолюбивого многолюдства гений всегда найдет себе место и занятия. Тогда как среди безразличного или агрессивного хаоса ему придется вечно нести мешок изгнанника на сгорбленной спине. Правда, Иосиф Александрович? Как подтверждение моих мыслей — разгром русских американцами на ЧМ по хоккею. Наши — куча гениальных индивидуалистов. Остальные — командно сплочены, и тикают, как механизм. «Хочется плакать, но плакать нечего».
«Смерть в Венеции» — это немецкий роман, экранизированный Антониони. Это музыка Малера и подчеркнутое одиночество. А еще это — пляжи Лидо. Здесь не совсем Венеция, поскольку ездят автомобили, и совсем мало каналов. Это скорее какой-то Лазурный берег. Как сказал поэт другими словами и по другому поводу: «Песок и солнце, день чудесный! Еще ты дремлешь, друг прелестный. Пора, красавица, проснись.» и прочее. Адриатические волны. Теплый песок и вскоре, на контрасте, дождь в Венеции. Затяжной. К воде внизу добавилась вода с небес, и поначалу страшно. Потом — дождевик на плечи и вперед. Дождевик, какой ни какой, а — плащ. Можно представить отдаленно те времена, когда ходили здесь в плащах, прикрыв лицо, и по вечерам схлестывались на шпагах по дворянскому обычаю. А после один из бойцов плыл по каналу лицом вниз, а другой мыл шпагу в Бренте и становился беглецом. Дож не любил таких событий, преследуя виновных, и был абсолютно прав.
Какое еще кино просится, стучится в двери памяти? Не кино, но книга. «Венецианский купец». Ну да. Я уже видел здесь пару Шейлоков в шляпах и пейсах. Я и живу недалеко от нового Гетто.
Гетто Векьо — это где-то возле пушечных мастерских или Арсенала. Гетта по-итальянски — пушка. Тут выпросили евреи средневековья район для компактного проживания, и имя квартала распространилось по Европе, став именем нарицательным. Но хватит о них. Эта тема воронкой засасывает, да и не к месту сейчас.
Уже на второй день кажется, что здесь прожито много дней, лет, часов. И в номере (camera) сидеть не хочется. Но если сверху льет, а на ногах сандалии, то в «камере» посидеть придется. Сижу и думаю. Зачем путешествовать? Чтобы привозить новые мысли. Какую мысль привезу? Да вот какую: есть радость потребления, а есть радость созидания. Они друг друга уравновешивают, как права и обязанности, как мужское и женское в мире людей. И не будет перекоса ни в сторону тотального пожирания, ни в сторону постоянного рабского производства. Нужно нам всему учиться. Например: букетик на воротах в дом и надпись «У нас родился ребенок». Пройди мимо, помолившись и порадовавшись. Так же и со смертью. Везде надписи и фотографии: кто, где и на каком году жизни упокоился. Нам бы тоже эту традицию ввести в маленьких городах (в больших все быстро превращается в абсурд). Но мы живем так, что родился ли у тебя кто-то, умер ли кто в соседстве, всем — до лампочки, и это неправильно. Запад якобы индивидулистичен, а мы общинны. Доложу вам, что все не так однозначно. Иногда мы — скопище эгоистов. А они — живая община. Стыдно, но факт. Неправильно жить только собой и бурчать о том, что мир эгоистичен. Хорошо, что тоски здесь нет. Видно, вода смывает, как что-то куда-то. Печаль есть, а тоски нет. Брависсимо!
Возвращаемся к теме ученья. Учиться нужно, как некогда Петр I, с топором и рубанком в руках. Оттого он и строил дерзновенно первые корабли вдали от моря, под Воронежем, как новый Ной. И входил в незаселенные пределы шведов, указывая, где будет форт, где пристань, где «новый город заложен».
Энергия и дерзновение без навыка есть чистое варварство. А энергия с опытом и искусом есть цивилизационное напряжение, выпрямляющее спутанную историю. Петра ругают, но он поехал, и возвратился, и переиначил облик родины. Если бы турки вестернизировались раньше нас на пару десятков лет, ходить бы нам молиться в мечети, а не свои церкви. Интересно, что это понимают лучше те, кто не молится. А те, кто молятся, мечтают о Китеже и прячут голову в песок.
Кругом божницы — маленькие настенные алтарчики с образами. В основном — посвященные Деве Марии. Когда Иванов писал «Явление Христа» и безвыездно жил в Италии, он оставил много бытовых акварелей. Среди них часто изображение горожан, по вечерам собирающихся у таких божниц, чтобы петь гимны Богородице. Сегодня это сказка и «преданье старины глубокой» для самих итальянцев. Для нас же — просто фантастика. А ведь, казалось бы, чего проще, выйти из дома в сумерки, и с соседями вместе пропеть несколько церковных песен Матери Христа. Но. Простое смотрится, как сказка, а путаность залезла в жизнь. Хотя совершенно обычное дело — трансляция Богослужения с утра по многим каналам. И это было бы неплохо принять нашим либеральным антиклерикалам. Красота и порядок связаны с набожностью, неужели это не очевидно?
Дождь затянулся, а мы в городе. С непривычки становится страшно. Там, где утром шел посуху, в обед идешь по щиколотку в воде. А местами вовсе не пройдешь — потоп. Корабли на Гранд канале гонят волну на и без того залитые мостовые. Детские экскурсии забивают проходы, и детвора создает невыносимый гвалт. Мы в который раз заблудились, но уже без приятностей, а с паникой. Жалко стариков. Которые идут медленно от слабости и вынуждены брести по воде, что те евреи за Моисеем. Когда тыкаясь и заходя в тупики, путая след и бродя без компаса и ориентира, наконец, вышли к знакомому месту (мост Святого Хризостома), радости было, словно вышли из плена на волю. Так в нервном напряжении дожили день и спать легли под стук дождевых капель в металлические ставни.
Хотел бы я здесь жить? Не знаю. А умереть? Тем паче. Рад ли я, что побывал в этом городе? «Рад» — не то слово. Подпрыгивать явно не хочется. Сижу, как гриб и радуюсь по-стариковски. Вот уже и объявили посадку на самолет. Кланяюсь тебе, Марко святый и вам мокрые улицы; примите лобзание, мощи святых и старые камни. Буду читать Гольдони и слушать Вивальди. Но не буду всем говорить: «Я там был». Слишком пошло это для человека, которому грустно везде, а вот здесь не было грустно. Только печально. Видно грусть смывается водою, как что-то куда-то.