аивные по причине древности, такие непривычные для католических соборов, смотрят со многих стен. Уже на выходе привратник услышал, что мы говорим по-русски.
«Здесь есть мощи, которые ищут паломники из России. Наши о них мало знают», — сказал он и повел нас в один из боковых алтарей. Там под престолом со стороны священника (после Второго Ватиканского священник стоит лицом к людям), так, что мирянам никак не увидеть, лежат мощи святой Наталии. Он нам позволил зайти за престол и оставил нас с Наталией одних. Мы преклонили колени. А ведь несколько прихожанок Наталий просили нас помолиться именно у мощей своей святой. Если мы, конечно, до них доберемся. И вот добрались, не искав. Как, впрочем, почти всегда и бывает.
И уже совсем близко от места нежданной встречи с Наталией — базилика Амвросия. Я, по правде, только к нему и ехал. Вот и приехал. Это — хлеб. Всё остальное — к хлебу.
Молиться можно везде. Если нужно, то молиться и служить можно было бы и в Дуомо. Но вот в храме Амвросия молиться и служить можно хоть сию минуту. Древний, приземистый, лишенный всяких наружных украшений, этот храм, если угодно, полная противоположность огромным соборам со стрельчатыми окнами и круглыми витражами над входом. Позднейшие века заставляли храмы расти в размерах и пышно украшаться. Пышность, рожденная во славу Бога, могла собой Бога и заслонять. Здесь — нет этого. Просторно, но не громадно; строго, но не угнетающе; величественно, но не роскошно. Всё в меру, не хватает только звучания григорианского хорала.
В храме было венчание. Если бы нет, постоял бы подольше у кафедры проповедника, той самой, с которой Амвросий объяснял народу смысл псалмов, книг Бытия, апостольских посланий. Где-то здесь с горящими глазами и сердцем, поднимающимся к самому горлу, стоял и слушал епископа Августин, будущий учитель Церкви. Такие кафедры у нас воспринимаются как нечто чисто католическое. Но они есть у греков. Есть и у нас (в Андреевской церкви Киева, к примеру, или в Почаеве). Поставь у себя в храме такую — и скажут, что ты с ума сошел или возгордился. А между тем есть одно несомненное достоинство у возвышенной кафедры проповедника. Какое? Скажу, если угодно. С этого возвышения нельзя объявлять только порядок ближайших служб и потом спускаться. И что-нибудь на всякий случай без подготовки отсюда говорить нельзя. На кафедру нужно всходить, как Моисей — на гору. Восходить, только приготовившись, неся в руках листок с планом проповеди или цитатами, проведя полночи без сна. Кафедра требовательна. Глупость, сказанная сверху, будет казаться трижды глупой, и позор неудачи будет труднее переносим. Если бы меня спросили, то я бы сказал, что «я — за» такие кафедры. Труженики слова готовились бы еще тщательнее, и их стало бы больше, а остальные просто бы не ступали на эти немногочисленные, но ответственные ступени.
Что еще удивило? «Колонна змеи» рядом с амвоном. В напоминание о медном змее, которого носили по пустыне евреи и, взглянув на который, исцелялись от укусов, стоит в храме колонна, а на ней — черного цвета змей, свившийся кольцами. Это слева. А справа — Крест как исполнение пророчества. «Как Моисей вознес змею в пустыне, так подобает вознестись и Сыну Человеческому». Стоит подчеркнуть эту наглядную важность Ветхого Завета и его исполнение в Новом. Как и говорил Августин, ученик Амвросия: «Новый Завет скрыт в Ветхом, а Ветхий Завет раскрыт в Новом».
Невнимание к Ветхому Завету у нас тотальное, хотя сказано, что «йота едина от Закона не прейдет». Наше сознание проходит мимо Иеремии, Иезекииля, Амоса, Захарии и т. д. без всякого к ним интереса и участия. И нет храмов, посвященных этим великим труженикам Божиим, и нет на службах рядовых чтений из их книг. Это — глубокое упущение и плод долгой бескнижности, вернее — однобокой книжности, при которой огромные части Библии остаются terra incognita и для духовенства, и (неизбежно) для народа.
Так бывает за столом: глаза бы ели, а желудок уже не вмещает. Так бывает и со знаниями, и с впечатлениями. Еще бы жадная душа ела, но голова отказывается мыслить адекватно. Полна коробочка. К тому же ноги, те самые, что волка кормят, грозят прийти в негодность от усталости и отказаться двигаться. А других у меня нет. Да и те, что есть, не очень здоровы. Всё, что я так хотел увидеть, я увидел за один длинный день, и благодарю Христа, ведущего меня по жизни за руку. Перед сном вспомнилось скульптурное изображение Ангела с мечом в Дуомо. Он словно выходит из стены, держа в одной руке меч, а в другой — весы. Весы натуральные. Они покачиваются от движения воздуха, словно на них сию же секунду взвешиваются невидимые души. И еще вспомнился образ святого с черепом в руках, возможно — Иеронима. На Западе такие изображения в чести. Под приятное гудение отдыхающих ног в голове сложились строчки:
Поставьте череп на своем столе,
Зажгите свечку, но не восковую,
А сальную. Откройте фолиант
С застежками из самой грубой кожи.
Пока свеча рождает слабый свет,
Читайте вопли Иова, псалмы
И грустные реченья Когелета.
За разом раз бросайте взгляд на череп —
Он вам оскалится улыбкой костяной,
И вдруг покажется, что он моргнул пустым
Отверстием чернеющей глазницы.
Свеча погаснет — закрывайте том
И спать ложитесь. Страшных снов не будет.
Пусть страшное безбожнику приснится,
Чтоб утром совесть с телом пробудилась…
Петрович (12 ноября 2013г.)
Мужественных людей видели все. Все видели пилотов, гонщиков, боксёров, космонавтов, парашютистов. Видели хотя бы по телевизору. В их деле без мужества никак. Но и в обычной жизни мужество — качество полезное. В случае угрозы мужественный человек идёт на врага молча и спокойно, и при некотором умении бить у мужественного человека может получиться зрелищный нокаут.
Но что если враг — не мужчина — и умение бить не спасёт? Что если враг и не женщина — и его не размягчишь цветами и комплиментами? Что если враг вообще не человек, но нападает на тебя вполне конкретно и воюет без передышки? Если враг — болезнь? В этом случае говорить о мужестве тяжелее, чем в случае с парашютными прыжками или спаррингами в подворотнях.
Вы видели мужественных больных? Я вспоминаю одного.
Я зашёл к нему в дом по просьбе его жены. Алексей Петрович — так его звали — лежал на широкой и чистой постели в большой и ухоженной львовской квартире. За окнами шумел, вонял, трезвонил и гудел клаксонами раскалённый летним солнцем каменный город с дефицитом зелени и узкими улицами. С горячих крыш вспархивали голуби. Жидкие облака летели по небу, словно желая побыстрее покинуть городскую черту. А здесь, на втором этаже углового дома, было прохладно и чисто, сиял паркет (явно австрийский, а не современный), в клетке урчал и грыз прутья попугай с пёстрым хохолком, и в широкой постели лежал хозяин — разбитый параличом мужчина лет сорока пяти.
Я причащал его в первый приход. Потом соборовал и снова причащал. Но главное — мы общались. Петровича парализовало после автомобильной аварии. От него сразу ушла жена, сказав, что она ещё молода и хочет «жить, а не ухаживать за овощем». Пожить ей Бог судил недолго — разбилась насмерть очень скоро в другой автомобильной аварии. С Петровичем теперь жила другая женщина, настоящая жена и подруга, способная полюбить там, где большинство способно только убегать. Когда мы познакомились, его тело было мертво в части ног. Руки действовали, и с боку на бок он переворачивался ещё самостоятельно.
Алексей Петрович любил порядок, жена его чисто брила, регулярно массировала и вообще держала в доме какой-то немецкий ordnung с налётом славянской душевности. Удивительным было то, что больной самостоятельно зарабатывал. Он, будучи профи в сфере юридической, выдумывал и отшлифовывал какие-то схемы отправления людей зарубеж, открытия и закрытия бизнеса, чего-то ещё, чему я имени не знаю. Дом его полнился приходящим и уходящим людом. Скучно не было.
Руки Петровича работали неодинаково. Правая гнулась и слушалась гораздо хуже левой. Левой рукой он нажимал на кнопки телефона и то и дело прерывал наши беседы приёмом звонков и точечной консультацией. Он поразил меня тем, что на его месте тысячи людей сдулись бы, как воздушный шарик, сморщились бы и улетели в форточку, озлобились бы на весь мир. А наш пациент был бодр, как «морж» после выхода из проруби. Я помню, как однажды моя душа перед пробуждением — это странное время между сном и бодрствованием — ощутила себя в таком вот полупарализованном теле. Помню, с каким ужасом я проснулся и стал шевелить, двигать ногами, руками, корпусом и головой.
Проблема усложнялась тем, что болезнь прогрессировала. Паралич распространялся, как клякса по промокашке, превращая тело Петровича сантиметр за сантиметром в подобие дерева. А он был всё так же весел и бодр. Он был мужествен. По-настоящему.
Я не чудотворец, и от моих молитв здоровье к больному не вернулось.
Мы какое-то время общались. Потом отдалились и встретились снова через пару лет. Он жил уже в другой квартире, тоже в старой части города, тоже аккуратной и чистой, но поменьше. Причины переезда были прозрачны — зарабатывать, будучи прикованным к постели, всё же нелегко. Верную жену возле больного сменила сиделка. Жена не ушла, нет-нет. Не подумайте. Она просто на каком-то этапе смертельно устала, и Петрович, не желая видеть увядание любимой женщины, уговорил её уехать, кажется, в Австралию. Документы, канал миграции, маршрут придумал и оформил сам. Теперь они ежедневно созванивались, и она, говорят, плакала в трубку.
О прошлом напоминал попугай, бурчавший в клетке и периодически грызший прутья. У Петровича работала уже только левая рука и нос. Носом он иногда нажимал на кнопки телефонного аппарата, стоявшего на столике рядом. Телефон всё так же разрывался от входящих звонков, в прихожей всё так же уходившие визитёры сталкивались со вновь пришедшими. Но было очень грустно.
Ты не видишь чужих детей какое-то время, а потом при встрече восклицаешь: «Ой, как вы выросли!». Здесь было нечто подобное, только в печальном варианте. Выросли не дети. Выросла и усилилась хворь, и мёртвость шире растеклась по телу.