ъекту. Мы ругаем свою страну потому, что подошли близко к шедевру импрессиониста и видим одни беспорядочные мазки. Надо просто отойти на нужное расстояние.
«Наше общество носило маску праведности, пока существовал Советский Союз, – говорил один баптистский проповедник. – Но вот Союз исчез, и наше общество сбросило маску доброты и праведности. Зверь показал зубы. Отныне наше общество будет открывать себя без стыда со всех злых сторон». Действительно, многие в Америке не хуже нашего понимают суть происходящего – еще больше, чем мы, понимают. Но любой голос обречен утонуть в бесконечном море голосов, и никаким тараном не пробьешь броню массового безразличия. В аэропорту Джона Кеннеди я слышал по радио, улетая домой, рождественскую проповедь, в которой проповедник говорил, что нужно удержать Христа в Рождестве. То есть нужно помнить о Рождении и Воплощении Господа, а не просто праздновать абстрактное «Рождество» и лазить по торговым центрам. Но дело в том, что, судя по лицам людей, ожидающих свои рейсы, никто в эти слова не вслушивался. Как ни странно будет это звучать, но слово имеет тенденцию к полному обесцениванию в царстве свободы слова, зато при Самиздате любой талантливый текст на куске папиросной бумаги воспринимается как взрыв бомбы.
Мы воспитаны в эпоху ценности слова, в эпоху, когда множительная техника была на учете, а всё самое значимое писалось в андеграунде. Нам легче отделять зерно от плевел. До этого, в частности, мы и договорились в фойе гостиницы далеко за полночь с одним из местных батюшек. Он родился в Москве и был танцором в одном всемирно известном коллективе, в Штаты приехал на гастроли. Здесь его сразила любовь, и он женился на дочке протоиерея. Потом сам стал священником. Время, проведенное в Штатах, уже чуть-чуть превысило у него время, проведенное дома. Мы сблизились по-дружески с первых фраз, и мне вспомнились слова одного покойного батюшки. «Знаешь, – говорил он, – как в конце будет? Людей будет много, но поговорить будет не с кем. Зато иногда встретишь человека, два слова скажешь, рюмку чаю выпьешь и воскликнешь: Да я тебя, кажись, с самого детства знаю!» Так оно и есть. С иным бок о бок живешь десять лет, но остаешься чужим. Другого раз увидишь, а будто всю жизнь знал.
Тот городок на Лонг Айленде, где служил этот батюшка и где американская молодежь пела всенощную, называется Глен Ков. «Ну что? Поехали ко мне в Гленковку», – шутя, говорил он. А храм деревянный, руками ныне покойного священника построенный. Другой храм, где мы служили Литургию, расположен в Си-Клиффе. Там служил священник, а потом епископ Митрофан (Зноско-Боровский). Его «Сравнительное богословие» я помню по семинарии. На клиросе пел сын священника Серафима Слободского – кажется, Алексей. «Закон Божий» отца Серафима для многих был первой обучающей книгой. И церковнославянская грамматика владыки Алипия Чикагского была нашим учебным пособием. Так что многое было сделано для Родины русскими за рубежом, сделано в области церковной науки, проповеди, образования.
Кто мы, называющие себя русскими? В первую очередь – православные. Этнос второстепенен. Беллинсгаузен – русский, Беринг, Крузенштерн, Барклай да Толли – тоже. Число иностранцев, служивших не за страх, а за совесть Белому Царю, весьма велико. Ими обогатилась наша история. Отец Серафим из Си-Клиффа говорит: «Моя фамилия Ганн. По-английски это похоже на “пистолет”. Но я из обрусевших немцев, а по-немецки это Hahn, то есть “петух”. Дед мой был Ганн и женился на бабушке, которая в девичестве была Курочкина. Потом он был священником» Далее следует длинная и интересная история, которую я не привожу из страха что-то перепутать. В этой истории есть Родина, вера, катастрофа, бегство, годы скитаний, служение на чужой земле, которую со временем неизбежно любишь, хоть и сквозь слезы. А еще – желание унести Родину с собой и передать ее детям. Дома ни слова на английском! Каждое воскресенье в церковь! Жен искать среди своих, верующих! И так жили тысячи семей, благодаря которым Православие в США не исчезло и воссоединилось с Церковью на Родине.
На Манхеттене русской речи больше, чем на московских базарах. «Теряет Россия людей», – говорит мне местный батюшка, имея в виду, что многие богатые и талантливые улетают за океан. Я думаю иначе. «Ничего она не теряет. Сегодня, при нынешней степени глобализации, важно уже не столько, где живешь, но главное – как живешь. Солженицын в Вермонте может, образно говоря, сделать для России не меньше, чем если бы жил он в Суздале или Красноярске». Язык остается, совесть остается, вера может прийти, если двери на ее стук открыть. Нужно думать о воцерковлении людей и сохранении полноты Евхаристической жизни. Остальное Бог прибавит и не пожалеет. Видели же мы обращенных («конвертов») из американцев, даже и в немалом количестве. Многие баптисты, адвентисты, пресвитериане, родившиеся в Штатах, на каком-то этапе жизни встречаются с православной верой и пленяются ею. Так что есть – несомненно, есть! – в нашей вере и та апостольская притягательность, и та смесь простоты и глубины, которую взыскует простое верующее сердце. «Сомневаться в нашем будущем – грех против Промысла Божия», – примерно так писал Никону Рождественскому Николай Японский накануне Октябрьской катастрофы.
Последний вечер перед разъездом – творчество молодежи. Поют, пляшут, декламируют стихи, шутят… Нахохотался от души. Еще и порадовался. Одни дети по-американски классичны, как из фильма «Семь невест для семи братьев». Другие – прирожденные телеведущие или мастера разговорного жанра. Третьи поют по-русски «Жило двенадцать разбойников» или казачьи песни, хотя по-русски в быту изъясняются с большим трудом. Концерт, как копия жизни: и поплачешь, и посмеешься. И важное это дело – не комплексовать, уметь повеселиться, но без греха и пошлости. Это не всем удается. У нас часто бывает, как в «Андрее Рублеве»: либо жестокость бездушная, либо радость, но уже плотская, без души.
А ведь только сегодня утром я видел этих юношей и девушек со скрещенными на груди руками, идущими к Святой Чаше.
«У нас не все были за соединение РПЦЗ и РПЦ. Я и сам был против. Но когда смотрел службу в храме Христа Спасителя, когда искал, к чему прицепиться, понял вдруг, что цепляться не к чему. Мы одна Церковь и всегда были ею. Разделение рассеялось как дым, и мы ощутили единство, против которого так много согрешили с обеих сторон». Это говорил батюшка из «Гленковки».
Я согласен с ним. Мы – одна Церковь. Мы можем и должны обогатить друг друга. Если без фантазий и мечтаний, то простое знакомство и общение по душам в нынешнее время есть уже – обогащение.
Я не имею крыльев, однако улетаю и уношу с собой память молитвы перед Курской-Коренной (ее привозили к нам на службу). Несколько слез эта святыня выдавила и из моего черствого сердца. Еще уношу память задушевных разговоров заполночь и контрастное впечатление от центра Манхеттена, где месиво тел человеческих изображало встречу католического Рождества. Очень смутные впечатления. Уношу чувство любви к Родине – чувство, которое я ощутил у людей, живущих очень далеко, – и их любовь к Русской Церкви, столь необходимую нам, топчущимся вблизи святынь. Уношу еще и акцент, который всюду цепляется к языку за неделю. Через другую неделю акцент, конечно, уйдет. Но всё остальное останется. И услышав «съеденное», по-американски картавящее «р», я вспомню тех юных православных, которые складывали ладошки «лодочкой», совсем как в Чернигове или Туле, и говорили: «Благословите, батюшка. Я русский».
Мечи на серпы — и наоборот (5 февраля 2014г.)
Возле штаб-квартиры ООН в Нью-Йорке стоит статуя рабочего человека, перековывающего меч в плуг.
Кто те люди, которые пытаются развязать войну? А может, я — один из них? О том, как распознать в себе партизана — протоиерей Андрей Ткачёв.
Возле штаб-квартиры ООН в Нью-Йорке стоит статуя рабочего человека, перековывающего меч в плуг. Это работа советского скульптора Вучетича, подаренная в конце 50-х Советским правительством Организации Объединенных Наций. Она скульптурно воплощает слова пророка Исайи о грядущем Царстве Мессии: «И будет Он судить народы, и обличит многие племена; и перекуют мечи свои на орала, и копья свои — на серпы: не поднимет народ на народ меча, и не будут более учиться воевать» (Ис. 2:4). Все-таки тяжело далась первая половина ХХ века человечеству. После двух Мировых войн и сотен локальных конфликтов всем хотелось мира, глубокого и неотъемлемого.
Стоит удивиться — насколько коммунистическое движение было интуитивно вписано в библейский контекст, отрицая ценность Библии в официальной риторике. И «Голубь мира» с масличной ветвью в клюве, нарисованный Пикассо (коммунистом, кстати), и лозунг «Миру — мир», списанный с прошения мирной ектении «о мире всего мира Господу помолимся», и многое другое говорит о том, что минувшая атеистическая эпоха продолжала двигаться в религиозном русле, пусть и бессознательно. Но это — так, цветы на обочине.
Наше внимание хотелось бы приковать к перековке мечей на инструменты пахоты и жатвы, или — наоборот.
Спросите, почему — наоборот? Да потому, что пророчество остается пророчеством, а реальность — реальностью. Никто не разучивается воевать. Стреляют, воюют, тренируются. Сверхдержавы торгуют оружием и не перестают его производить. Локальные конфликты вспыхивают так часто, как лампочки Ильича при победной электрификации. Более того — пацифизм не только редок, он опасен. Слабость военная неизбежно угрожает разными формами колониализма, вплоть до прямой оккупации. Где Исайя и где газетные новости?
Весьма интересно, что в Библии есть еще и такое выражение, где слова точно те же, что у Исайи, а вот смысл диаметрально противоположен. Это слова пророка Иоиля: «Приготовьтесь к войне, возбудите храбрых; пусть выступят, поднимутся все ратоборцы. Перекуйте орала ваши на мечи и серпы ваши на копья; слабый пусть говорит: «я силен «» (Иоиль 3:10). В тех же терминах выражено крайнее военное рвение. Этакий восторг милитаризма. И как ни горько об этом говорить, но смысл последней цитаты нам ближе и понятнее, чем отдаленно-ожидаемый смысл цитаты первой.