га и явить силу десницы Его на противящихся истине Его. Для этого нужна усердная молитва Церкви. Стоит как можно большему числу верующих прочесть впервые или перечесть наново Печерский Патерик, этот первый памятник русской агиографии. Молитвенное обращение к святому, житие которого человеку известно, куда горячее и внимательнее, чем молитва без знания о святом. Затем желательными были бы частые молебные и акафистные пения Печерским святым по всему пространству Русской Церкви: от Сахалина до Карпат и от северных морей до предгорий Кавказа. И сегодня это уже совершается, но личным усердием отдельных душ. Хорошо было бы, если подобное молитвенное воззвание, вопль, обращенный к святым, исторгся из как можно большего числа верующих сердец. Это подвигнет их на ходатайство перед Царицей неба и земли и Ее Всесильным Сыном, любящим правду и ненавидящим беззаконие.
Это очень серьезный фактор изменения критической ситуации к лучшему. Как во дни пророков, нам предлагается испытать и увидеть, что рука Господня не стала меньше и мышца Его не ослабела, чтобы спасать. Но если словно отстоит далече Господь, а грешники спесивы и величавы в своей безнаказанности, то явно это от неверия нашего. Вся Псалтирь наполнена вздохами и вопросами на эту тему.
Может не сразу просочится в прессу: кто к кому приходил ночью и что именно сказал. Может навсегда остаться тайной: кто кого напугал и о чем предупредил. Не сразу почувствуется связь между всем известными внешними фактами истории и тайными фактами отдельных биографий. Но нам должно быть понятно: святые могущественно влияют на историю по мере нашей веры. И ситуация требует многочисленных горячих просьб и слезных ходатайств к самым важным людям украинской столицы и общерусской истории. Они не чиновники, заваленные бумажными делами. Они все услышат и все поймут. Они примут совместное решение по поводу того, как поступить, и приведут решенное в исполнение.
Короче: Патерик прочесть, акафист пропеть, поклоны положить, просьбы принести. Со временем можно будет следить за новостями – результаты будут!
Левиафан (13 февраля 2015г.)
Поговорим о нашумевшем фильме «Левиафан» господина Звягинцева. Все уже поговорили на эту тему, а мы ещё нет, хотя имеем на это первое право. Почему я говорю о некой привилегии? — Потому что Евгений Никифоров и я были на закрытом показе этого фильма. Фильм тогда ещё не был в широком прокате, его ещё не видели в Каннах, где он получил приз, а мы его уже посмотрели, обсудили между собой. Потом по приглашению Никифорова в студии «Радонежа» был режиссёр фильма Андрей Звягинцев. Мы хотели сделать такую запись разговора о фильме, «разбора полётов», так сказать. Но не сложилось. Начало передачи Андрея насторожило: он решил, что мы намереваемся его «распять», как он сказал, и ушёл «в глухую». Потом часик мы поговорили, но уже без камеры, поэтому для вечности этот разговор не сохранился.
Во-первых, нужно сказать пару слов о влиянии искусства на коллективное и индивидуальное сознание. Вот в период, когда был самиздат и жесточайшая цензура в печати, слово имело огромную ценность — это была твёрдая валюта. Написанные на папиросной бумаге какие-нибудь рассказы, например, Солженицына, Даниэля или Синявского, переписываемые от руки и передаваемые тайком из рук в руки, представляли великую ценность. Люди обсуждали написанное, думали, шептались. Это написанное слово, без глянцевой упаковки, без всякого маркетинга, без книжных полок, имело серьёзнейшую цену для человека читающего, думающего. Совсем иначе происходит дело во времена вседозволенности, когда пиши всё, что хочешь, говори всё, что хочешь. Когда самая гениальная книжка совершенно теряется в море печатного продукта, словно капля. В книжных павильонах, на книжных ярмарках, на полках книжных магазинов стоят книги тысяч наименований. И самое умное слово рискует раствориться среди дамских романов, эзотерики, кухонных рецептов, описаний путешествий, справочников, словарей, детективов и т.п. Цензура, таким образом, делала скрытую рекламу умному продукту. Она устанавливала высокую цену слова самим фактом внимания к слову. А то, что делает сегодня рынок и общество потребления — это убийство настоящего влияния слова на человека. Слово обесценивается: слов так много, их так много произносят, что потерялось всякое уважение к говорящему и пишущему человеку. Нужно совершать какие-то титанические труды. Ещё и Божие помазание должно быть на этих титанических трудах, чтобы слово пробило толщу безразличия, макулатурную толщу слов праздных и не нужных и добралось до сердца человека.
То же касается и кино. Люди, которым посчастливилось провести своё детство в Советском Союзе, хорошо помнят как фильмы влияли на человека. Кстати, хорошее было детство: со спортивными бесплатными секциями; время отсутствия порнографии, массового детского алкоголизма, время полного отсутствия наркотиков на улицах. В те времена каждый незнакомый дядя или тётя могли тебе, подростку, замечание сделать на улице и ты понимал, что они имеют на это право. И ещё много было разных хороших вещей. В общем, хорошее было детство. Тогда стоило, допустим, выйти на экраны четырёхсерийному фильму «Д’Артаньян и три мушкетёра», как стали вскоре забиты секции фехтования: мальчишки на фоне всего этого шли в эти секции и там по законам подражания брали в руки шпаги и рапиры. Кто-то быстро оттуда ушёл, а кто-то там и остался, и воспитался через спорт. Стоило выйти на мировые экраны, допустим, фильму о Тарзане, как тут же возникала масса людей, которые делали тарзанки, висели на ветвях, пытались подтягиваться, воспитывали себя. Позже многие ходили с бревном на плече как Шварценеггер в каком-то фильме про что-то (это я уже не очень люблю). Целое направление молодёжного спортивного движения родили голливудские кунг-фу-фильмы 70-х годов, начавшиеся с небезызвестного Брюса Ли. Западный масскульт тонкими ручейками просачивался через железный занавес, и у нас тут же возникали подпольные секции. Люди кричали «кия» и неуклюже махали ногами, они отжимались на кулаках и читали брошюры по китайской философии. Это потому что кино имеет огромный пропагандистский эффект и способно влиять на бытовое поведение зрителя.
Так бывало раньше. Что сейчас? Пусть специалисты скажут больше, но я думаю, что цивилизованный мир устал, пресытился и изрядно поглупел. Сегодня трудно взорвать общество каким-то одним фильмом. Их снимается так много! Фабрики грёз выпускают грёзы в таком огромном количестве, что никого уже ничем не удивишь. Да и нет ничего такого, что могло бы взорвать сознание общества и перевернуть его в ту или иную сторону. Тарковские, в атмосфере вседозволенности и перенасыщенности рынка, в атмосфере падения вкуса, просто не рождаются. А если рождаются, то рискуют умереть в безвестности. Вкус надо воспитывать. Например, опера, человеку не готовому ничего не скажет, а человеку подготовленному скажет очень многое. Для него она будет источником высоких наслаждений. И если человека не учить и не готовить, то он пройдёт мимо любой картины, любого стихотворения, как Пушкин писал о варваре: «Печной горшок тебе дороже, ты пищу в нём себе варишь». Что нужно варвару? — Плясать, радоваться чужому несчастью, блудить, жрать, душить врага, иногда проверять у сына уроки. Так вот шум по поводу взрывоопасности «Левиафана» был несколько преувеличен.
Фабула проста, как говорят в Киеве, «словно дорога на Борисполь». Какой-то местный «князь», совершенно отвратительный человек, вечно пьяный (в этом фильме вообще все вечно пьяные) депутат или не знаю, кто он там, совершает каскад беззаконных действий, за которые его никто не наказывает. И его там покрывает местный епископ, не совсем может даже и знающий о делах этого человека, просто покрывающий его, как власть имущего. В этом заключается «наезд» на Церковь, что обижает верующих, безразлично индифферентным и сильно нравится тем, кто Церковь в принципе ненавидит.
В фильме всё время ждёшь, что главный герой, как в голливудских фильмах, достанет какую-нибудь семизарядную винтовку и начнёт всех крушить. А он никого не крушит, у него всё разваливается: погибает жена, сына забирают в опекунский совет интерната, его самого сажают в тюрьму, якобы за убийство им же горячо любимой жены. Фильм страшен тем, что там пережёвываются человеческие судьбы, и никто не берёт в руки ни молоток, ни топор, ни пистолет, и не наводит киношную справедливость, к которой все привыкли. Это такой «черный» жанр, когда преступник не найден, зло торжествует, а последние кадры фильма оставляют человека в недоумении. «Как дальше жить, если все вот так?» Кстати, моральный кодекс американского кинематографа очень долго запрещал показывать фильмы, в которых зло не наказывается. Не думайте, что свободный мир всегда снимает свободное кино, ничего подобного. Кино — это серьёзнейший пропагандистский рычаг для переворачивания мира на нужный бок. Так вот: американское общественное сознание очень долго не принимало фильмов, в которых зло не наказано. Нельзя было снять такое кино, в котором, например, злодей совершил убийство и не пойман. Сейчас уже можно. Сейчас сознание поменялось, хеппи-энд ушёл в небытие. Сейчас можно снимать фильмы, где зло торжествует, добро не побеждает. Человек как бы смирился со злом. Вот в фильме «Левиафан» так и есть.
Епископ, покрывающий общественное зло, вышел ходульным. Это не живой человек, а функция, нужная Звягинцеву. Звягинцеву нужен был тип умного, но гордого, сильного, но безразличного человека. Такими в советском кино изображали западных «акул Уолл Стрита»: сильны, умны, в словах сдержаны, за деньги и ради власти смелют в порошок любого. Это, конечно, агитка, как на плакате. В отечественном кинематографе вообще до крайности мало фильмов, где, глядя на священника, не ёжишься. Выйдет актёр в бороде и с крестом, а на лбу написано: ряженый. Ходит, как на ходулях, благословляет, как робот и слова говорит какие-то ненастоящие. А все оттого, что у нас нет в режиссуре людей, которые знали бы Церковь «по нюху», с детства или на протяжении многих десятилетий вблизи. Оттого они Церковь снимают снаружи, как нечто чужое и незнакомое. Причем о буддийском монастыре они снять фильм отказались бы. Сказали бы: мы ничего в этом не понимаем. А о своих – пожалуйста, хотя то, что под носом, обычно знают хуже, чем то, что за горами.