— Ваши прихожане, наверное, уже привыкли к таким, будем говорить, экспериментам. Но я сомневаюсь, что это будет принято широко. Люди не всегда с доверием относятся к словам священника, а к тому, что прозвучит из уст мирянина, тем более не прислушаются.
— Сомнение имеет право на существование, и умеренный скепсис — хорошая вещь. Нехороша всеядность. Но нельзя стоять на месте, надо находить талантливых людей. Ведь если мы умную, яркую личность не направим в русло каноничного благовестия Евангелия, она все равно будет проповедовать, только что-нибудь другое. Все сектантские миcсионеры — это люди, упущенные нами, как мыло, выскользнувшее из рук. Потому, что мы слишком заузили эту сферу, отдав ее только священнослужителям. И если мы сегодня не предоставим этим ярким личностям поле для деятельности, то завтра будем иметь в их лице оппонентов.
— А что в таком случае лучше: когда таких людей обнаруживает священник или когда они сами рвутся: «Дайте мне попроповедовать»?
— Если человек попадает к священнику со стороны и говорит: «Я хочу, я могу, я буду», то его нужно успокаивать, «причесывать», обхаживать и проверять, узнать его историю, следить за его чтением, требовать от него письменных работ, какой-то незаметной активности — взять его в пономари, в сторожа, в шоферы, узнать его семью, его болевые точки, степень воцерковления. Здесь требуется педагогическое чутье и пастырский талант. Бросать такого человека сразу в работу нельзя. Нужно, чтобы он полюбил Евхаристию и перестал верить в свою звезду… Понимаете, человек в любом церковном деле успешен тогда, когда он перестает верить в себя.
— То есть ему в этом стремлении потрудиться необходимо достигнуть какой-то степени бесстрастия?
— Это история Авраама: чтобы Исаак жил, нужно было оказаться готовым его убить. Нужно, чтобы ты долго был бездетен, потом у тебя родился сын, когда ты его уже не ждал, а потом, когда ты уже вообще собрался умирать, тебе сказали: «Возьми сына твоего, единственного твоего, возлюбленного твоего, и веди туда, куда Я тебе скажу. И там принеси его в жертву». И ты пошел. И когда ты поднял нож и уже, в принципе, умер сам, руку твою удержали. А что дальше? Ты, конечно, рад, что сын твой остался жив, но хвалиться уже не будешь: «Это я сделал! Посмотрите, какой я!». Потому что теперь ты уже настолько иной, что для глупого тщеславия в тебе нет ни одного миллиметра. Мы недооцениваем этот момент, но мы — дети Авраамовы. Поэтому если мы трудимся для Бога, то должны трудиться именно так, с этой авраамовой готовностью, вот тогда будет настоящий плод.
— Батюшка, Вы призываете к постоянному проповеданию и сами этому следуете. Но разве для такого проповедника не существует опасности выговориться, опустошиться и сойти на «механику»?
— Опасности существуют, и их много. Конечно, можно просто надоесть слушателям. Они могут просто отравиться красноречием, и тогда простая истина, сказанная без словесных красот, не тронет их, останется вовсе незамеченной. Но все-таки Бог правит миром: иному посылает болезнь, чтобы он отдохнул от проповеди, а люди отдохнули от него. От нас же требуется импульс, задор и стремление работать Господу. Потому что человек должен сгореть до конца, выработаться на 100 процентов, не оставляя немножко для себя, как Анания и Сапфира.
— Но ведь необходимо время для того, чтобы побыть наедине с собой, вслушаться в себя, иначе ты все изнес из себя, а нового не приобрел, просто не успел. Чувствуете ли Вы необходимость в этом уединении, каком-то внутреннем и даже внешнем молчании?
— Да, человек, когда проповедует, отщипывает от сердца, как от буханки хлеба, и раздает эти кусочки разным людям. А потом сердца не остается. Но есть и другая проблема: есть такое обилие того, что нужно сказать, и понимание, что сказать ты успеешь только малую долю. Это все относится к тому внутреннему кошмару, в котором, вообще-то, живет всяк человек: проповедник, врач-хирург, боевой офицер. Всегда существует полное убеждение, что ты не являешься воплощением того, о чем ты говоришь, и что ты виноват во всем, что сказал. Ведь от слов своих оправдишися, от слов своих осудишися (ср.: Мф. 12, 37). Но говорить все-таки нужно, понимаете?
— Наверное, у каждого проповедующего, пишущего священника наступает момент, когда он чувствует, что уже все сказал и теперь настало время сомкнуть уста и проповедовать только своей жизнью?
— Это очень индивидуально, но, мне кажется, неизбежно. Все равно рано или поздно придется замолчать. Не потому, что нечего сказать, а потому, что пора говорить другим или тебе пора проповедовать уже кровью, а не языком. Мы помним про Иоанна Богослова, как он, ослабевший от старости, не замолкал, но его проповедь была старчески минималистична. «Дети, любите друг друга». Ты можешь умалиться до одной фразы. «Христос воскресе», например.
— Насколько Вы близки или далеки от этого?
— Я не знаю о себе ничего, и мне страшно думать о себе, но я вас уверяю, что думаю… Перед каждым человеком простирается очень много дорог, и иногда кажется, что жизнь закончилась, а это всего лишь такой зигзаг, за которым открывается совершенно другая перспектива. Я, например, жалею, что не выращиваю цветы или клубнику, не летаю на вертолете, не перевожу с классических языков и вообще не делаю того, что хочу. Но есть то, что меня мучит, — правда, которую я знаю как священник, и я не могу не говорить о ней. Наша православная культура должна быть словесной. Исихазм — это форма высшего развития словесности до отказа от слов и погружения в Божественную тишину. Если не дойти до пика словесности, никогда не дойдешь до исихазма. Сначала Пушкин, через 25 лет — Паисий Величковский, еще через 10 лет — только Иисусова молитва, а потом — лишь Царствие Небесное…
Три монаха РПЦ сильнее. В Киеве второй день продолжаются массовые беспорядки (21 января 2014г.)
Комментирует протоиерей Андрей Ткачев.
Происходящее — Судный день для мнимой оппозиции, ибо она никем реально не управляет.
События показывают, что их нужно «слить» средствами парламентаризма по причине паразитической бесполезности.
Второе — народ Украины весьма отдаленно понимает, что такое Европа, в которую он, якобы, хочет.
Третье — бунт проявил скрытые силы, на которые никто не обращал внимания. Это боевики, радикалы и т.д. все в основном малолетки, у которых «гормональное», плюс — «нечего терять». Власти с этим нужно плотно и предметно разобраться.
Вопрос участия внешних эмиссаров открыт и он реален, что бы там не говорили с насмешкой про теорию заговоров. Закрытых стран нет, а значит нет стран, избавленных от внешних влияний.
Четвертое — бунт конфессионален и регионален. Ядро — униаты с западной Украины. Хоть как вертись, а это факт. Западенцы по сути — могильщики той страны, о которой мечтали их деды.
Сегодня три монаха Русской Православной Церкви стали между сторонами и остановили бомбометание. Это — шанс и знак. Вся толпа бесполезных «молитвенников» с Майдана ничего не стоит.
Это подлинная массовка. Три монаха РПЦ сильнее сотни расстриг. Но это только на время. Нужен политический компромисс и увод боевиков. Не видно, кто бы мог дать им внятную команду. Одним словом, все маски спали. Маска мирного протеста, маска «великой духовности», маска европейской идентичности. Мы видим бунт бессмысленный и беспощадный. А еще бесплодный, ибо эти деятели страшны в любом властном качестве.
Сегодня понятно, что у Украины нет прогнозируемого будущего. Придется много думать, и бить по губам тех, кто в мирное время кричит о том, что «рука не дрогнет», а во время бузы исчезает, как пар.
Мне больно, что такая дрянь происходит в Киеве. И солдатиков ВВ жалко больше всех.
Власть ведет себя, из всех вариантов, самым возможно правильным, хотя и не идеальным.
Япония и Россия (22 января 2014г.)
«Передайте государю императору, что англичанин кирпичом ружья не чистит», – кричал в горячке тот Левша, что блоху подковал. Больно было ему, что нарезное оружие заморских военных лучше нашего – гладкоствольного и разнокалиберного. К его словам мало прислушивались, за что потом в Крымскую кампанию пришлось большой кровью платить.
А вообще стоит прислушиваться к голосу тех соотечественников, которые, увидев за морем нечто важное и для собственной страны необходимое, спешат сообщить о своих наблюдениях. Слушают их редко, еще реже исполняют на деле то, что они советуют. Редко слушают не только тульских мастеровых, подобных Левше, но даже просвещенных епископов, подобных Николаю Японскому. Тот, проведя всю сознательную жизнь в Японии, многое из жизни этого народа ставил своим соотечественникам в пример. Благо, что в данном случае «рукописи не горят» и написанное почти полтора столетия назад может быть перечитано сегодня.
В 1879 году в статье «Япония и Россия» святитель Николай (Касаткин) писал:
«Целые века японцы, убаюкиваемые своими национальными учениями, дремали в сладком сознании, что они – первая нация в мире, потомки небесных богов. Что другие народы – варвары, стоящие вне попечений богов. Велико было удивление их и крайне неприятен укол для их самолюбия, когда, с открытием страны для иностранцев и особенно с того времени, как сами стали посещать иностранные земли, они увидели, что они совсем не единственная почтенная нация в мире. Что есть много других весьма почтенных наций и что те, кого они считали варварами, напротив, далеко их превосходят умственным и политическим развитием».
Эти слова о Японии весьма применимы и к нам, поскольку «дремать в сладком сознании своего величия» нам тоже свойственно. Дремала в последние века своего бытия Византия, окружаемая турками и обгоняемая Западом; по-своему дремала Московская Русь, свысока озирая еретиков Запада и басурман Востока. И самолюбие наше в истории страдало и страдает не меньше японского, когда мы видим успехи «почтенных наций», которые у нас долго считались варварами, но вот оказались выше развитием «умственным и политическим».