Каждая культура самодостаточна и в коммуникативном отношении. Это означает, что для каждой субкультуры существует свой культурный коммуникативный код и что ее языковой формат мы должны исследовать исходя из самой данности этой культуры. Основание такого подхода к предмету исследования можно назвать принципом Макса Вебера, суть которого проясняется из следующих слов: «Эстетике дан факт, что существуют произведения искусства. Она пытается обосновать, при каких условиях этот факт имеет место… Эстетика, стало быть, не ставит вопроса о том, должны ли существовать произведения искусства» [Вебер 1990: 720]. При восприятии субкультуры (с ее компонентами и символами) сторонними лицами возможны два типа ее интерпретаторов: исследователь и стихийный наблюдатель. Для первого актуален в первую очередь принцип Вебера, второй же, при столкновении с элементами чуждой ему субкультуры, «видит за ними нечто противоположное и противостоящее его собственным ценностям» [Щепанская 2004: 115]. На такой почве складывается резко оценочное отношение к субкультуре, не оставляющее места для ее исследования и описания, поскольку оценка будет предсказуемо отрицательной.
Так в обществе формируются два взгляда на факты субкультур низших уровней, причем стихийно-отрицательное отношение в принципе не чуждо и тем, кто по роду своей деятельности должен или мог бы стать исследователем этих фактов. Трудно сказать, что в целом вызывает больше негодования и желания решительно это пресечь – поведенческие или речевые проявления отрицаемой субкультуры, но несомненно, что речевые отклонения от норм оценивающей культуры не оставляют ее ревностных носителей равнодушными. Их неравнодушие передается исследователям, принадлежащим к той же культуре, и в результате возникает жарко обсуждаемая проблема чистоты, культуры и сохранности русской речи, причем этой проблеме придается характер преувеличенно глубокой профессиональной языковедческой проблемы.
По-видимому, с точки зрения лингвокультурологии, это довольно узкий взгляд, потому что любая субкультура представляет собой некую относительно замкнутую область, некое относительно замкнутое поле коммуникации и свой собственный коммуникативный код. И все эти субкультуры должны изучаться в сопоставлении, чтобы иметь представление о том, что же такое национальная культура в целом и куда она движется. Таким образом, каждый идиом субкультуры, который обслуживает субкультуру, с точки зрения культурологии имеет те же права быть предметом изучения, что идиом, скажем, высших субкультур, то есть, говоря проще, для культурологии одинаково существенны коммуникативная сфера литературного языка и коммуникативная сфера нелитературного языка.
Но тогда мы неизбежно упираемся в указанную проблему: а как же быть с мучающей нас заботой о чистоте языка, как же быть с заявлениями о гибели русского языка, о его вульгаризации. Из сказанного выше следует, что различные типы речи, обслуживающие разные субкультуры, являются следствием разнообразия самих этих субкультур, для которых они служат оболочкой. Поэтому в любой национальной культуре, как правило, существует вертикальная оценка по шкале «высокий – низкий», применимая к различным культурным проявлениям, в том числе и речевым, и это, естественно, создает почву для пропаганды одних и порицания других вербально-поведенческих форм. Особенно недопустимым и вызывающим тревогу справедливо считается расползание речевых элементов низших субкультур, их массовое проникновение в речь молодых и взрослых представителей образованной части общества.
Но, как правило, если мы внимательно изучим дебаты на эту тему, то убедимся, что там преобладает запретительный тон и некоторые участники этих дебатов считают, что возможно запретить или разрешить некую субкультуру, которая на самом деле складывается стихийно, автономно, что можно запретить ее коды, можно запретить ее поведенческие стереотипы. В действительности нет ничего в области языка и культуры, что можно запрещать, точно так же как нельзя вводить приказом. В связи с этим можно полагать, что борьба должна выражаться прежде всего на уровне языковой личности, т. е. в личном использовании русского языка, и борьба должна начинаться не на страницах прессы – она должна начинаться в школе и семье. Если этот этап упущен, то усилия журналистики бесполезны. Поэтому позволю себе завершить это рассуждение следующим соображением: одни лишь запретительные меры в борьбе за чистоту языка имеют не больше шансов на успех, чем вооруженная борьба за чистоту помыслов.
Вебер 1990 – Вебер М. Наука как призвание и профессия // Вебер М. Избранные произведения. М.: Прогресс, 1990.
Рожанский 1992 – Рожанский Ф. И. Сленг хиппи. Материалы к словарю. СПб.; Париж: Изд. Российского дома, 1992.
Щепанская 2004 – Щепанская Т. [Б.] Система: тексты и традиции субкультуры. М.: ОГИ, 2004.
Культурный концепт и его лингвистические составляющие: близнецы153
Всякая культура (и субкультура) имеет в своем основании принцип самодостаточности (автаркии), при этом имеется в виду как самодостаточность коммуникативная, так и когнитивная. Можно даже сказать, что это условие существования (суб)культуры. Если она не имеет коммуникативно-когнитивной самодостаточности, то она либо распадается, либо вливается в другую культуру, более мощную и развитую. Самодостаточность культуры означает самодостаточность культурных отправлений, и по характеру этих культурных отправлений мы можем судить о типах культуры – это один из параметров типологизации субкультур. Культура есть комплекс облигаций, типология которых также задает сетку культурных типов. В рамках (суб)культур обычно вырабатываются определенные поведенческие стереотипы, которые сами становятся элементами комплексного кода данной культуры.
Коммуникативная самодостаточность означает, что для каждой (суб)культуры существует свой культурный коммуникативный код и что ее языковой формат мы должны исследовать исходя из самой данности этой культуры. Основание такого подхода к предмету исследования можно назвать принципом Макса Вебера, суть которого проясняется из следующих слов: «Эстетике дан факт, что существуют произведения искусства. Она пытается обосновать, при каких условиях этот факт имеет место… Эстетика, стало быть, не ставит вопроса о том, должны ли существовать произведения искусства» [Вебер 1990: 720].
Когнитивная самодостаточность культуры означает, что комплекс семиотически оформленных коллективных знаний о себе и о мире исчерпывающе достаточен для ее самосознания и самосохранения. Когнитивное содержание культуры выражается в культурных концептах. Ниже рассматривается характер и структура культурного концепта на примере многостороннего концепта БЛИЗНЕЦЫ.
Наименования близнецов, или близнечные термины, в ряде языков образуют замкнутые лексические подсистемы, подобно терминам родства или базисным цветообозначениям, и также нередко несут на себе отпечаток тех коннотаций, которые обычно находят свое место в сфере этносемантики. Культурные смыслы, ассоциируемые с подобными именами, получают эксплицитное выражение в параллельных невербальных семиотических системах – ритуалах, этикетных нормах, поведенческих стереотипах. Рождение близнецов окружено во многих традиционных культурах особой аурой, которую можно назвать доксофорической (греч. δόξα ‘мнение, представление’), выражающейся в близнечном культе; обоснование последнего может быть представлено в явном или неявном виде близнечными мифами (о содержании и типологии близнечных мифов см. [Иванов 2000]). Коннотации близнечества могут быть как позитивными, так и негативными; в последнем случае имеет место своего рода антикульт, предполагающий совершение некоторых оберегающих действий для предотвращения вреда, который несет рождение близнецов семье или целому роду.
Верования и обряды, связанные с рождением близнецов, имеют чрезвычайно широкое распространение у народов разных континентов, в той или иной мере проявляясь и в современных индустриальных обществах. В частности, в славянских народных культурах прослеживается целый комплекс представлений (в целом негативных), связанных с близнецами, которые трактуются как лица, не имеющие индивидуальных судеб (см. [Толстой 1995: 191–193]); как отмечают слависты, вера в общность судьбы близнецов отражалась в практике наречения их созвучными именами. Похожее восприятие близнецов – как личностно единого существа – фиксировалось далеко за пределами славянского ареала, например в Африке у нилотского народа нуэр, где близнецы мифологически идентифицируются как птицы [Evans-Pritchard 1956: 128–129], что означает их близость к богу.
Вера в нераздельность близнецов – основа близнечного культа, но одновременно источник культурного парадокса, открытого В. Тэрнером и названного парадоксом близнечества [Тэрнер 1983: 161–162]. Суть его в том, что формула 2 = 1, с одной стороны, скрывает тайну, связанную с мистическим осмыслением появления близнецов, а с другой стороны, обнажает бытовую абсурдность монистического восприятия близнецов, явственно проступающую в посвященных им обрядах, где объектом ритуальных действий являются именно два лица, а не одно. Таинственность относится к сфере веры, абсурдность – к сфере ритуала, и эта двойственность в сознании носителей культуры может накладывать отпечаток на всю совокупность близнечных обрядов, в том числе и на выбор имен. Что же касается в целом принципов именования близнецов в Африке, то они заметно иные, нежели в славянском мире, хотя и имена-паронимы не являются исключением.
Но вместе с тем в контексте экспансии городской культуры традиционные близнечные обряды сглаживаются и трансформируются, как и многие другие обряды и ритуалы, проходя через этап десакрализации и превращаясь в конечном счете в необязательные условности или бытовые ретрошоу. Для современной городской семьи, не связанной корнями с традиционной культурой (