флуктуации, диссипативные состояния (системы), бифуркации, аттракторы и др. (одним из первых опытов такого рода была, например, диссертация И. А. Герман [Герман 1999]).
Терминополе научного дискурса создает условия для различных метаморфоз термина; рассмотрим некоторые их типы.
1. Текущее до-определение термина (операция, весьма популярная в 60-е гг. под влиянием математической логики и кибернетики) в связи с обогащением соответствующего научного понятия. Примером служит судьба термина «фонема», получавшего различные, но не взаимоисключающие определения благодаря последовательному смещению фокуса дефиниции: от функции 1) различения слов (фонема как минимальная единица языка, обеспечивающая взаимную отличимость слов – например, в концепции Л. В. Щербы или Н. С. Трубецкого и пражских фонологов) к функции 2) отождествления вариантов слова (фонема как ряд позиционно чередующихся звуков – например, в концепции Московской фонологической школы) и далее к 3) внутренней структуре фонемы (фонема как пучок различительных признаков – в концепции Р. Якобсона и М. Халле, а также в генеративной фонологии Н. Хомского и М. Халле). А всему этому предшествовало понимание фонемы как мельчайшего компонента морфемы у И. А. Бодуэна де Куртенэ.
Таким образом, различные дефиниционные акценты создают альтернативные определения, которые не исключают (что не всегда осознавалось на практике), а дополняют друг друга – если, конечно, не противоречат некоторым базовым признакам определяемого понятия. Такие альтернативные дефиниции и есть до-определение термина на пространстве научного дискурса, в котором смыкаются (но не обязательно совмещаются) разные научные школы и концепции.
Открытие фонемы и возникновение фонологии, бесспорно, стало главным событием в развитии лингвистического мышления в первой половине ХХ в. Фонология послужила образцом построения системного описания для прочих языковедческих дисциплин, в том числе и семантики. В связи с этим нельзя не вспомнить слова выдающегося этнолога, создателя структурной антропологии К. Леви-Строса: «Фонология по отношению к социальным наукам играет ту же обновляющую роль, какую сыграла, например, ядерная физика по отношению ко всем точным наукам» [Леви-Строс 1983: 35].
Для лингвистики фонология стала еще и источником популярной модели терминообразования на основе опорных терминоэлементов -ема и алло-, формирующих терминологическую парадигму по образцу терминов фонема – аллофон (упомянуть хотя бы такие термины, как морфема, силлабема, тонема, просодема, лексема, граммема, тагмема, фразема и др.). А между тем (как ни трудно это сегодня представить) фонологические идеи усваивались лингвистической общественностью медленно и неохотно, о чем с горечью писал Н. С. Трубецкой своему коллеге и другу Р. О. Якобсону, вернувшись со II Международного конгресса фонетических наук (Лондон, 22–26 июля 1935 г.):
После прощального банкета были устроены «дивертисменты», т. е. разные члены конгресса выступали, кто с шуточными речами, кто с песенками и т. д. Замечательно при этом, что слово «фонема» каждый раз вызывало дружные взрывы смеха… Таким образом, можно сказать, что пропаганде фонологии в широких кругах фонетиков и лингвистов этот съезд не способствовал [Письма и заметки…2004: 344].
2. Частичная или полная девальвация терминов, вызванная массивом новых данных из языков, прежде не подвергавшихся серьезному исследованию. Этот вид преобразования примыкает к предыдущему, но является более решительным и далекоидущим по своим последствиям. Именно это наблюдается в современной грамматической типологии и опирающейся на нее общей теории грамматических категорий. Многие привычные термины (и стоящие за ними понятия), такие как настоящее время, прошедшее время, перфект, имперфект, наклонение и др., оказываются дезориентирующими применительно к грамматике сотен языков Африки, Океании, Полинезии, Крайнего Севера, обеих Америк. Это вызывает наиболее существенную перестройку не только традиционной терминосистемы, но и практически всей грамматической теории. Мне приходилось в работе с африканским информантом сталкиваться, например, с непониманием настоящего времени, хотя он четко разграничивал в своем языке три прошедших и два будущих, равно как отличал прогрессив от хабитуалиса. Так что в свете нового массива лингвистических знаний, назови М. Пруст свой роман «À la recherche du temps présent», оно совсем не показалось бы странным.
3. Возникновение синонимии терминов вследствие приобретения одним из них коннотативного значения ‘принадлежность к концепции Х’. Например, употребление терминов экстенсионал и интенсионал вместо денотат и сигнификат первоначально указывало на приверженность автора (по крайней мере декларативно) к логической семантике Р. Карнапа. Другой пример: термины оттенок фонемы и вариация фонемы в отечественной фонологии сигнификативно синонимичны, но коннотационно различны – первый указывает на школу предложившего этот термин Л. В. Щербы, второй на Московскую фонологическую школу (термин А. А. Реформатского). Синонимия может возникать также на уровне терминоэлементов, например, в так называемой двухступенчатой фонологии С. К. Шаумяна имеются термины фонема – фонемоид, дифферентор – дифферентоид, в которых представлен элемент -оид, функционально эквивалентный элементу , и в рамках фонологического дискурса они фактически становятся синонимами.
4. переосмысление термина вместе с расширением значения вследствие перевода некоторого основополагающего труда с этим термином на другой язык без транслитерации и/или без точного перевода самого термина. Такова история ныне весьма популярного в теории языка и общей типологии термина маркированность. Он произведен от термина маркированный (франц. temps marqué), который был предложен П. Верье для характеристики ритмико-временной организации стиха и которым воспользовался Р. О. Якобсон в своем выдающемся исследовании [Якобсон 1923: 18–22], а позже Ж. Кантино тем же словом передал термин Н. С. Трубецкого merkmalhaltig (противоположный термин – merkmallos) при переводе книги «Основы фонологии», т. е. речь идет буквально о содержащем признак (признаковом) члене фонемной оппозиции в противоположность беспризнаковому. Об этой вольности перевода, затемняющей простую суть сказанного у Трубецкого, более 40 лет назад сетовал Р. О. Якобсон: «чужеязычные образования, снабженные русскими суффиксами, маркированный и немаркированный, перекочевали из торгового и биллиардного обихода в лингвистическую лексику и получили здесь монополию» [Якобсон 1971: 385]. Тем не менее указанная пара полярных терминов прочно вошла в обиход лингвистики как русскоязычной, так и англо- (marked – unmarked) и франкоязычной (marqué – non-marqué).
Последний пример вскрывает один важный источник семантических метаморфоз термина в дискурсивном терминополе, обычно упускаемый из виду. Обратим внимание на то, что приведенный термин Трубецкого имеет отчетливую внутреннюю форму в том языке (немецком), на котором были написаны «Основы фонологии» (1938), и прообразом термина merkmalhaltig был именно русский термин признаковый, естественный в фонологическом дискурсе Трубецкого, разграничивавшего признак и свойство. Попытка передачи термина близким, но не тождественным французским эквивалентом (равно как английским) затемнила этимологический смысл термина Трубецкого, хотя никто не спорит, что благодаря этому возникла в лингвистике новая теория маркированности, ушедшая далеко от исходного стиховедческого термина маркированный и даже от фонологически ясного определения Трубецкого признаковый. Понятие маркированности сегодня связывается, с одной стороны, с фактором ограниченной дистрибуции, а с другой – с типологической импликацией представленности в языке двух коррелятивных сущностей согласно формуле: «маркированное» → «немаркированное» (несколько упрощая, можно сказать: «наличие более сложного предполагает наличие соотнесенного с ним более простого, но не наоборот»). В качестве примера маркированной конструкции в словаре Р. Л. Трэска (где есть еще два определения понятия маркированности) дается более редкая Lisa is gone, чем немаркированная Lisa has gone, типичная для подавляющего большинства глаголов [Trask 1993: 167].
И в конечном счете эта трактовка маркированности смыкается с законом Крушевского – Куриловича о связанности богатства содержания языкового знака с объемом сферы его употребления говорящими: чем беднее содержание знака, тем шире сфера его употребления, и наоборот – чем богаче содержание знака, тем уже сфера его употребления. Этот закон известен с 1949 г. в приведенной формулировке Е. Куриловича [Курилович 1962: 19], но еще в 1883 г. почти в тех же словах это было сказано создателем термина фонема Н. В. Крушевским [Крушевский 1883].
Показательна также история термина редупликация (русский эквивалент удвоение), возникшего в классической грамматике для описания специфического явления, характерного для образования перфектных форм глагола в древнегреческом языке (как реликтовая черта оно представлено также в латинском), а также в различных грамматических формах глагола в санскрите. Речь идет о таких формах, как др.-греч. γέ-γραφα ‘я написал’ (γράφω ‘я пишу’), τε-θήρακα ‘я (уже) охотился’ (θηράω ‘я охочусь’), λέ-λοιπα ‘я оставил’ (λείπω ‘я оставляю’) и т. п. В рамках классической грамматики латинский и русский термины абсолютно идентичны, и показательно, что в переводах на русский язык известных трудов П. Шантрена (пер. Я. М. Боровского, [Шантрен 1953]) и А. Эрну (пер. М. А. Бородиной под ред. И. М. Тронского, [Эрну 1953]) аналогичный французский термин