Тема контактирования и взаимовлияния языков имеет довольно долгую историю разработки как в общем плане, так и на материале отдельных ситуаций двуязычных контактов, и потому вполне заслуживает выделения ее в некую автономную дисциплину, которую иногда называют лингвистической контактологией. В рамках этой дисциплины сформировалась устойчивая и традиционная область исследования, имеющая своим предметом иноязычные заимствования, и ей давно можно было дать напрашивающееся и вполне прозрачное название – лингвистическая ксенология (лингвоксенология).
Лексический аспект изучения заимствований – наиболее традиционный, разработанный и общепризнанно важный. Чтобы в фонологической системе появилась новая фонема, достаточно нескольких неассимилированных лексических заимствований, содержащих эту фонему, плюс наличие в системе пустой клетки, как бы «предназначенной» для нее. Именно так появилась в русском языке фонема /ф/, отсутствовавшая в раннем древнерусском, но уверенно утвердившаяся в русской фонологической системе благодаря массовым заимствованиям (с начальным ф-) из греческого, латинского и иных европейских языков, а также благодаря сообразности этого фонологического приятия чуждой фонемы с отчетливой тенденцией к выравниванию и симметричности в системе русских консонантных корреляций (п:б = т:д = к:г / ф:в = с:з = ш:ж). Чтобы в морфологической системе появилась новая некорневая морфема, факта лексического заимствования с этой морфемой недостаточно, так как ксенолексемы остаются морфологически неразложимыми в системе языка-реципиента. Необходимо аналогическое распространение иноязычной морфемы за пределы принятых языком заимствований и появление ее в новых сочетаниях с исконными и заимствованными корнями, равно как отсутствие ее в других однокоренных словах. Поэтому, например, в русском языке не появилось суффикса -инг, несмотря на наличие таких заимствований, как допинг, картинг, лизинг, маркетинг, шопинг и т. п., в отличие от морфологически узаконенных суффиксов -ир-, -изир- (ср.: складировать, яровизировать, нормировать, иронизировать, третировать и т. п.).
При описании контактов как родственных, так и неродственных языков первый вопрос, нередко требующий прояснения, касается направления заимствования. В теории языковых заимствований существует принцип, позволяющий в каждом конкретном случае определить направление данного процесса – это принцип разложимости, о чем, в частности, говорил Дж. Гринберг: «Важным, а в большинстве случаев решающим критерием является наличие грамматической разложимости в языке-источнике и отсутствие такой разложимости в заимствующем языке» [Степанов 2007: 208]. Этот принцип вполне эффективен по отношению к неродственным, отдаленно родственным или типологически несходным языкам. Например, суах. alawensi и англ. allowance означают ‘пособие, содержание, надбавка’, но в суахили это слово не разлагается на корень и суффикс, в отличие от английского (allow + ance), что ясно указывает на его чужеродность в суахили.
Однако простота и очевидность таких примеров, как рюкзак, бутерброд, масштаб, кашне и т. п., в русском языке (где эти слова неразложимы, а в языках-источниках это сложные слова) не должна провоцировать представление, будто в ситуациях контактов факт неразложимости слова всегда служит знаком заимствующего языка. Хрестоматийный пример обратной ситуации – суахилийское слово kitabu ‘книга’, которое в языковом сознании носителей языка суахили отчетливо состоит из префикса ki- и корня -tabu, поскольку ki- автоматически воспринимается как «родной» показатель класса предметов, ср.: ki-ntu ‘вещь’, ki-kuku ‘браслет’, ki-tana ‘гребень’. А между тем именно kitabu является заимствованием из арабского (kitābu), где это слово как раз линейно неразложимо на две морфемы, а представляет собой комплекс корня ktb ‘писать’ и огласовки (трансфикса, по терминологии И. А. Мельчука) i-ā-u.
Обратимся теперь к вопросу об оценке глубины заимствования, понимая глубину как уровень проникновения иноязычного элемента в содержательную и формальную структуру языка-реципиента. С формальной точки зрения грамматическое заимствование должно оцениваться как более глубокое, чем фонологическое, поскольку грамматика служит несущей конструкцией всего языка. С семантической точки зрения оценка глубины заимствования могла бы опираться на продуктивное разграничение слова как лексемы и слова как концепта, или в иных терминах – лексической семантики и концептуальной семантики (наиболее отчетливо смысл такого разграничения представлен в фундаментальных трудах Ю. С. Степанова [Степанов 2004а; 2004б; 2007]). Лексема принадлежит лексической системе языка и описывается известными лексикологическими методами, концепт принадлежит концептуальной системе (часто называемой концептосферой) и описывается на основе концептологического анализа, который приобрел необычайную популярность в России.
Вместе с тем представляется безосновательным рассмотрение любого лексического заимствования как концептуального, как вторжения в картину мира языка-реципиента, что якобы приводит к изменению мировидения его носителей. Языковую картину мира (ЯКМ) невозможно представить в виде простого словника (или даже упорядоченного лексикона), включающего все предметные имена. А ведь именно последние составляют основную массу кочующих по языкам лексем, сопровождающих (в качестве «удостоверения личности») материальные предметы, которыми неизбежно обмениваются соседствующие (и не только) этносы и народы. Вполне естественно также распространение артефактов материальной культуры из очагов возникновения по всей территории с изоморфным типом хозяйствования, где могут проживать разные этносы, говорящие на разных языках. ЯКМ как когнитивный феномен – это сложная категориальная структура, культурная маркированность которой выражается в специфической концептосфере, отличающей одну культурно-языковую общность от другой. Что же касается конкретных лексем (исконных или заимствованных), то они служат материалом выражения когнитивных категорий, в которых кумулируются знания о мире и коллективный опыт его познания.
Таким образом, нет оснований видеть в простом лексическом заимствовании факт иноязычного концептуального воздействия на мировосприятие носителя принимающего языка, т. е. на когнитивную структуру плана содержания языка-реципиента. Что, например, произошло с языковой картиной мира и с русским национальным мировосприятием в результате заимствования таких слов, как диван, кофта, картон, багаж и множества подобных? И фрагмент чьей языковой картины мира привнесен, например, чужим словом диван, если оно прошло долгий путь с семантическими изменениями от языка к языку (персидский, арабский, турецкий), пока через французский попало в русский в качестве предметного имени для обозначения нового для России XVIII в. вида дворцовой мебели (в русском языке отмечается с конца XVIII в. [Степанов 2007: 251]).
Еще более спорным представляется положение о том, что в процессе заимствования осуществляется заполнение концептуальных лакун в воспринимающем языке и что содержанием этого процесса является заимствование иноязычных (и инокультурных) концептов. Приобрела ли, например, русская лингвокультура новый концепт в облике слова бумеранг? Нет, потому что в нем не было никакой потребности, потому что за банальной лексической лакуной не стояло такое отсутствие единицы, которое А. Мартине описывал в терминах пустых клеток применительно к «лакунам» в фонологической системе (наличие в системе «клетки» для потенциальной единицы, допустимой логикой системных противопоставлений), т. е. в нашем случае нет концептуальной пустой клетки.
Далеко не всякое слово, идя в другой язык, приходит в него в ранге концепта, и обусловлено это определенной консервативностью самой культуры и тем фактом, что любая культура в каждый отдельный отрезок времени самодостаточна в коммуникативном и когнитивном отношениях (см. [Виноградов 2009: 9–10]), в ней нет лакун, как нет лакун в национальном мировосприятии, языковая картина мира вполне отражает тот комплекс знаний, то наивное представление о мире, которое присуще данному культурно-языковому коллективу. С течением времени, однако, коллективное представление о мире изменяется (как изменяется индивидуальный комплекс знаний), и это находит выражение в изменениях концептосферы культуры: появляются новые концепты и подвергаются деконцептуализации некоторые прежние. Но считать при этом каждое заимствованное слово носителем (приносителем!) иноязычного концепта – значит ставить знак равенства между понятиями концепта и лексемы, а тем самым полностью девальвировать сущность концептологического подхода.
Виноградов 2009 – Виноградов В. А. Культурный концепт и его лингвистические составляющие: БЛИЗНЕЦЫ // Когнитивные исследования языка. Вып. V. Исследование познавательных процессов в языке. М.; Тамбов, 2009. С. 9–21.
Степанов 2004а – Степанов Ю. С. Константы: Словарь русской культуры. 3-е изд. М.: Академический проект, 2004.
Степанов 2004б – Степанов Ю. С. Протей. Очерки хаотической эволюции. М.: Языки славянских культур, 2004.
Степанов 2007 – Степанов Ю. С. Концепты. Тонкая пленка цивилизации. М.: Языки славянских культур, 2007.
Черных 1994 – Черных П. Я. Историко-этимологический словарь современного русского языка. Т. 1. М.: Русский язык, 1994.
Greenberg 1960 – Greenberg J. H. Linguistic evidence for the influence of the Kanuri on the Hausa // Journal of African history. 1960. Vol. I. No. 2. P. 205–212.
Hasselblatt et al. (eds) 2011 – Hasselblatt C., Houtzagers P., Van Pareren R.