Несмотря на то, что каузальная постановка лингвистического вопроса нередко оказывается преждевременной, отражая наивность представлений о наших познавательных возможностях, в данном случае она допустима, если сразу оговориться, что в рамках метода моделирования вопрос «почему?» равносилен вопросу «как?». Вообще говоря, временное снятие некоторых «почему?» и выяснение «как?» и «зачем?» способствовало бы очищению науки от беллетристических домыслов и умозрительных спекуляций, неизбежных при оперировании с «черным ящиком» каузальной проблематики.
Лабиальный сингармонизм свойствен только «туранским» языкам, т. е. языкам, характеризуемым также тональным сингармонизмом. Эта соотнесенность настолько жесткая, что может быть сформулирована как типологическая универсалия, наличие которой позволяет предположить тенденцию к полной гармонизации, известную некоторым «примитивным» языкам. В частности, X. Ульдалль описал весьма упрощенный сингармонизм в языке маиду, где, например, суффикс -h + V, номинализирующий глаголы, подчиняется закону «простой гармонии», т. е. дублирует гласную корня, ср.: unɔ-hɔ ‘хождение, ходьба’, wiyǝk-ǝ-hǝ ‘дергание, порывистое двигание’ (см. [Uldall 1954: 15]).
Поразительную типологическую параллель находим в ненецком языке, где также суффикс -h + V (в частности, формант местного падежа ед. ч.) оформляется по закону простой гармонии, ср.: ŋuda ‘рука’ – ŋudahana, ŋаnо ‘лодка’ – ŋanohona, tu ‘ружье’ – tuhuna [Прокофьев 1937: 14]. С точки зрения общей идеи сингармонизма такой путь фонологического коварьирования слова является наиболее простым. Не случайно детский язык строится по этому принципу и может быть назван сингармоническим именно в этом смысле. Вообще язык, обладающий минимумом вокалического разнообразия, может использовать только такой путь сингармонизации (ср. выше мнение Кэйпелла об австралийском сингармонизме).
Вместе с тем полная сегментная нивелировка вокализма слова, обусловленная простой гармонией, резко ограничивает возможности выразительности (различимости). Противоречие между тенденцией к максимальному ограничению разнообразия на уровне выражения и тенденцией к максимальному разнообразию на уровне содержания решается с перевесом в пользу последней. Поэтому если наличие лабиального сингармонизма и отражает тенденцию к простой гармонии, то эта тенденция является не зарождающейся, а затухающей. М. А. Черкасский считает возможным возводить сингармонизм современных тюркских языков к простому сингармонизму протоалтайского языка, в котором просодическая единооформленность слова осуществлялась по всем трем признакам, о чем могут свидетельствовать некоторые компактностные дублеты типа каз. tab- ~ тув. tyw- ‘находить’, азерб. täkär ~ туркм. tigir ‘колесо’, тув. аrаγа ~ тат. araqь ‘водка’ [Черкасский 1965: 68].
Гипотеза Черкасского предполагает наличие в протоалтайском примитивной системы гласных, последующая деривация которой привела к полной гибели сингармонизма по компактности и значительной деградации лабиального сингармонизма. Однако принятие этой гипотезы противоречит установленному Гринбергом закону о двухступенчатой вокалической базе сингармонизма [Greenberg 1963]: в примитивной системе можно постулировать либо три ступени /а : i : u/, либо одну, но в обоих случаях это не укладывается в типологическую универсалию Гринберга. А поскольку в подобных конфликтных альтернативах предпочтение должно отдаваться не диахроническим гипотезам, а типологически установленным закономерностям (ср. [Якобсон 1963: 102]), то ясно, что вопрос о простом сингармонизме в примитивной системе должен быть пересмотрен.
Кроме того, в примитивной системе отсутствуют корреляции, и наличие лишь двух релевантных признаков обусловливает одно-, двузначные оппозиции а : i/u (по компактности) и i : a/u (по тональности). Конечно, можно допустить, что имеется также оппозиция u : i/a (по бемольности), но фактически эта оппозиция латентна, так как для различения трех фонем достаточно двух признаков. Однако сам факт, что в первичном треугольнике пусть в латентной форме, но присутствует признак бемольности, помогает понять, почему этот признак мог стать впоследствии основанием сингармонизации слова. Непонятно только одно – почему этого не случилось с признаком компактности. Безусловно, что в значительной степени это связано с характером расщепления первичного треугольника. Но вместе с тем имеется большая группа языков, характеризуемых именно компактностным сингармонизмом.
3.1. Чрезвычайно интересная сингармоническая ситуация описана В. А. Аврориным в нанайском языке [Аврорин 1958]. Вокалическая система представляет две ступени, противопоставленные по степени раствора:
Сингармонизм имеет императивный характер и охватывает не только гласные, но и согласные. Видимые исключения обусловлены редуктивными процессами и легко включаются в общую сингармоническую схему путем введения условной сингармонизации (см. [Виноградов 1966: 14–15]). Ср.: омо ‘гнездо’, боло ‘осень’, хадоко ‘коса’, селакта ‘цветок’, такто ‘амбар’, немо ‘ленок (рыба)’ – дэңсэ ‘весы’, дэңсэлэндэjи ‘иду вешать’, хэутэ ‘легкие’, сэ̄мʒи ‘красная’, гȳчэ ‘щука’.
Своеобразие этого сингармонизма состоит в том, что он физически реализуется двояко: на вокалическом контуре слова – как компактностная ковариация, на консонантном – как диезная. Согласные в «широком слове» (с огласовкой II) имеют более веляризованные варианты, а в «узком слове» (с огласовкой I) – более палатализованные. Этот факт говорит о тесной связи между признаками звучности и признаками тона, образующими первичный треугольник. Диезность и бемольность как вторичные тоновые признаки стали морфонологически использоваться для реализации первичного признака – компактности – диффузности. Между прочим, это легко понять из физического характера самих ДП: как явствует из материалов авторов теории ДП, характерным артикуляционным признаком компактности (и бемольности) является сокращение зева, диффузности и (диезности) – расширение зева (см. [Якобсон, Фант, Халле 1962: 191, 197]). Поэтому: компактность гласных + бемольность согласных = просодический квантор I, диффузность гласных + диезность согласных = просодический квантор II.
Сингармонизм по компактности составляет характерную черту палеоазиатских языков. В луораветланском (чукотском) гласные распределяются по двум ступеням:
Имеются и нейтральные ь, э, но, как тонко отмечает В. Г. Богораз, нейтральных основ не существует, так что ь и э включаются в гармонический рисунок слова наравне с прочими фонемами. Ср.: qoraŋь ‘домашний олень’, kukæŋь ‘котел’, qoren ‘олений’, perejo ‘взятый’, juutku(ǝ)nnьt ‘щуки’ и т. п. [Богораз 1934: 14–15].
С. Н. Стебницкий приводит совершенно тождественную схему сингармонизма из нымыланского (коряцкого) языка:
Замечательно, что здесь /е/ входит в разные сингармонические ступени, квалифицируясь как диффузная по сравнению с /а/ и как компактная по сравнению с /i/. Надо ли искать более убедительный пример относительности понятия «сингармонически нейтральные гласные»! Ср.: milut ‘заяц’, ujetьk ‘нарта’, ojemtevьl’аn ‘человек’.
Более расчлененная система вокализма представлена в ительменском, однако и здесь сингармонизм строится на признаке раствора:
Примеры: k‛nukǝŋin ‘съеденный’, xeitæn ‘шея’, lulel ‘глазом’, eckelax ‘скверный’ [Стебницкий 1934б: 87–88].
Совершенно отличный в деталях, но совпадающий в принципе с описанным сингармонизм находим в тигре (Эфиопия), где Ф. Палмер устанавливает гармонию по открытости, осложненную включением дополнительных признаков ряда. Интересно при этом отметить, что просодический квантор α (компактность) остается стабильным, а α (некомпактность) варьируется тремя состояниями: y (диезность + средний тембр), w (бемольность + средний тембр), ζ (средний тембр). Например, слово sembuka представляется в виде ø где ø – компактность + фарингальность, Сǝ – нулевой слог (см. [Palmer 1956]).
3.2. Сингармонизм языков банту характеризуется рядом особенностей, создающих подчас внешне противоречивую картину зависимостей. Вестерман и Уорд отмечают в суахили следующую обусловленность огласовок глагольных окончаний вокализмов основы: при i, u в основе допускается i-огласовка окончания, при е, о – е-огласовка [Westermann, Ward 1933: 127]. Поскольку для суахили обычно постулируется пятичленная система гласных (a, i, u, е, о), возникают труднообъяснимые сингармонические соответствия огласовок основ и окончаний: a, u, i–i; е, о–е (ср. [Мячина 1960: 15]).
Аналогичная вокалическая система с такими же гармоническими зависимостями представлена в конго [Меinhof 1932: 167, 169]. Ср. формы перфекта с суффиксом idi (ini) / -ele eneidi < *ili): -kinini (от -kina ‘танцевать’), -fwidi (от -fwa ‘умирать’), kunini (от -kuna ‘сажать растения’), -dimbidi (от -dimba ‘слушать’) ~ -kembele (от -kemba ‘хвалить’), -kombele (от -komba ‘выкапывать, выдалбливать’), -kemene (от -kema ‘натягивать’), -womene (от -woma ‘заковывать’).
В грамматических описаниях языка зулу обычно говорят также о пятичленной системе гласных, но отмечают при этом сингармонические варианты е – ε и о – ɔ – точка зрения, восходящая к К. Доку и К. Майнхофу ([Meinhof 1932: 103; Doke 1931: 2]; ср. [Westermann, Ward 1933: 198]). Сущность сингармонизма в зулу состоит в несовместимости в пределах слова широкого варианта средних гласных с узкими