Интенсивная разработка эпистемики сравнительно-генетического языкознания характеризует всю его полуторавековую историю, но наряду с этим в различные периоды наблюдается повышение внимания к тем или иным способам экстенсификации компаративистики, чему способствовали обычно крупные достижения в других науках или других лингвистических дисциплинах. Мы уже говорили о биологизации понятия языковой эволюции в концепции Шлейхера, которая была стимулирована дарвиновской революцией в биологии и которая, при ошибочности ее натуралистических презумпций, сообщила компаративистике новое направление развития, вооружив ее теорией праязыка и техникой реконструкции его системы69. Из других наук, послуживших источником экстенсификации индоевропейской компаративистики, следует упомянуть прежде всего археологию и историю материальной культуры, ставшие важной арбитражной инстанцией, как только лингвисты задались вопросом о первоначальной родине индоевропейского пранарода, т. е. об исходной локализации реконструируемого праязыка70. Однако экстенсификация такого рода всегда имеет внелингвистическую ориентацию и уже в силу этого остается на периферии теоретико-методологических поисков лингвистов. Гораздо больший интерес вызывает экстенсификация одной научной дисциплины под воздействием другой, родственной ей дисциплины, ибо их эпистемологическое сотрудничество позволяет выработать единые интегрированные методы исследования. Именно так в языкознании обстоит дело с отношением между компаративистикой и типологией.
Развитие этих дисциплин, всегда шедшее параллельно, демонстрирует немало сближений как в эпистемике, так и в таксономии. И вновь мы должны вспомнить А. Шлейхера, впервые объединившего в рамках единой концепции языка теорию морфологических типов языков и теорию языковой эволюции. Хорошо известна его стадиальная модель типологической эволюции от изолирующего типа к флективному, в чем, безусловно, нашли отражение близкие ему идеи эволюционной биологии – развитие организмов от простых форм к более сложным. Кстати, в биологии корреляция между морфологическим и генетическим типом весьма сильна: «генетическое сходство влечет за собой морфологическое сходство», так что «можно ожидать, что группа с данным генофондом будет обладать и “фондом” общих морфологических признаков (а возможно также, и общих поведенческих признаков)» [Рьюз 1977: 189]71.
Если придать лингвистический смысл этому положению, его неприемлемость для лингвистики станет несомненной. Нет никаких оснований связывать функциональные («поведенческие») характеристики языка с его генетической принадлежностью, как нельзя установить взаимно-однозначного соответствия между его морфологическим и генетическим типом, и это последнее обстоятельство было очевидным для А. Шлейхера, который, при всей своей увлеченности лингво-биологическими аналогиями, отчетливо осознавал независимость типологической классификации языков от их группировки в генеалогические семьи. Об этом свидетельствует хотя бы следующее его утверждение: «Родство языков не связано необходимым образом с их морфологическим соответствием, а последнее не может служить доказательством родства» [Schleicher 1859: 38]72. На фоне этого ясного положения кажется особенно странной попытка Н. С. Трубецкого (предпринятая им через 80 лет) сформулировать понятие лингвистического индоевропеизма в типологических терминах [Трубецкой 1958]73, однако эта попытка не была в такой уж степени еретической, как это может показаться ортодоксальному индоевропеисту. Идея Трубецкого состояла не в том, чтобы подменить генетическое определение индоевропейского языка типологическим, а в том, чтобы подкрепить материально доказанное родство комплексом наиболее общих структурных признаков, которые ему сопутствуют. Неудачность выбранных для этой цели конкретных признаков не может сама по себе дискредитировать общую идею, и это было прекрасно показано Э. Бенвенистом в ходе детального анализа гипотезы Трубецкого [Бенвенист 1963].
В самом деле, никого не удивит, если исследователь поставит своей целью выяснение, например, славянского «типологического фонда», т. е. той совокупности структурных черт, которая создает отдельность этой языковой группы среди прочих индоевропейских языков. В рамках этой задачи возможны два подхода: 1) взгляд на языковые системы, так сказать, извне – как на готовые, социально отработанные формы; 2) взгляд на языковые системы изнутри – как на продукт языковой эволюции. Основа исследования в обоих случаях одна и та же – сравнение, но перспектива исследования различна: в первом случае сравнение развертывается в синхронической перспективе, во втором – в диахронической. В соответствии с этим кардинальным различием будет различаться и содержание компарации, а это, в свою очередь, обусловливает различия в ее технике.
Если исследование имеет синхроническую перспективу, объектом сравнения являются те или иные фонологические и семантические категории и/или способы их выражения. Так, славянские языки можно противопоставлять другим индоевропейским, например, по наличию мягкостной корреляции, по степени сложности падежной системы, по соотношению синтетических и аналитических форм глагола и т. п. При этом регистрация общеславянских типологических характеристик может сопровождаться анализом их варьирования внутри языковой группы. Можно, например, подразделять славянские языки и диалекты на классы по характеру оппозиций в ряду заднеязычных – (k : g) : х или (х : γ) : k, по степени охваченности консонантизма мягкостной корреляцией, по типам преобладающих моделей словообразования, по структуре семантических полей и синонимических рядов и т. д. В исследованиях подобного рода время как определяющий фактор исключено из анализа и системы сравниваются как таковые, безотносительно к истории их форм. Вытекающая из такого исследования классификация языков есть синхронно-типологическая классификация.
Если же исследование имеет диахроническую перспективу, то задача выяснения особенностей той или иной группы языков может решаться двояко. В индоевропеистике стало традиционным определять границы между языковыми группами посредством указания на ряд типичных исторических трансформаций, претерпеваемых на почве отдельных групп различными элементами протосистемы более высокого классификационного уровня. Например, для славянских языков в целом характерно отражение и.-е. *ā, ō в виде *ā, и.-е. *ă, ŏ в виде *ŏ, и.-е. *s в определенных позициях в виде *х и т. д. Прекрасным образцом именно такого анализа служит известная работа А. Мейе об отличительных признаках германских языков [Мейе 1952]. Эти признаки в совокупности определяют диахронический тип данной языковой группы, т. е. типовое направление трансформации исходной протосистемы, общей для нескольких групп, и в этом смысле их можно считать типологическими признаками. Однако в отличие от признаков, используемых в синхронно-типологическом исследовании, эти признаки соотнесены с заранее установленными регулярными генетическими соответствиями между языками данной семьи, и поэтому классификацию, построенную на таких признаках, правильнее называть генетико-типологической. Учет варьирования общегрупповых характеристик на почве отдельных языков приведет к их генетико-типологической классификации в рамках данной группы.
Общелогическое отличие генетико-типологической классификации от собственно генеалогической состоит в ее дедуктивном характере. Приступая к генеалогической классификации, мы не имеем в своем распоряжении ничего, кроме фактов отдельных идиомов, которые путем сравнения должны быть сведены в «компаративные серии» (термин английского африканиста М. Гасри), т. е. в систему регулярных соответствий, потенциально возводимых к общему источнику. Строго говоря, этот этап анализа еще не есть классификация языков, а лишь установление их родства, но и в этой конкретной формулировке задачи содержится классификационная нацеленность, ибо доказать родство языков значит доказать принадлежность их к одному генеалогическому таксону. Этот таксон является, как правило, весьма общим по характеру; чаще всего это уровень языковой семьи. В сущности, генеалогическая классификация языков мира имеет своей первой и основной задачей распределение их по семьям, и достигается это на основе индуктивного анализа, для которого характерна множественность точек отсчета.
Иначе обстоит дело при генетико-типологической классификации, для которой характерна единственность точки отсчета и цель которой состоит в том, чтобы дать исторически обоснованную группировку идиомов в пределах компаративно установленной языковой семьи. Разумеется, уже на этом этапе индуктивного анализа языковых фактов мы не можем не заметить, что некоторые языки оказываются ближе друг к другу, чем к другим языкам, и это дает нам основания для предварительного объединения их в одну группу. Следовательно, установление языковой семьи базируется не только на индивидуальных, но и на групповых соответствиях, что выражается в формулировках типа «славянскому *ā соответствует германское *ō». Но среди черт, общих для данной группы языков, могут оказаться такие, которым нет соответствия в других языках. На этапе индуктивного установления соответствий мы можем лишь зафиксировать такие черты (с несомненностью указывающие на единство и отдельность данной языковой группы), однако не можем сказать ничего определенного об их характере – являются ли они архаизмом или инновацией. Для этого необходимо соотнести их с некоторым реконструированным архетипом, ибо только «реконструкция сразу ставит исследователя перед проблемой выделения архаизмов и инноваций, выделения и определения общеиндоевропейских и региональных явлений» [Макаев 1960: 149]. Иначе говоря, определение особенностей данной языковой группы и ее места в структуре данной языковой семьи будет неполным без ее генетико-типологической характеристики (снизив на порядок таксономический диапазон, мы можем то же самое сказать о характеристике отдельных языков и их месте в структуре языковой группы).