За всякой генеалогической семьей стоит – явно или неявно – реконструкция ее изначальной протосистемы, т. е. того генотипа, который общ всем языкам данной семьи (равно как за индуктивно установленными языковыми группами стоит реконструкция промежуточных праязыков, сводимых затем к единому протоязыку). Напротив, за генетико-типологической классификацией некоторой семьи языков стоит, так сказать, деконструкция исходной протосистемы, т. е. переход от генотипа к фенотипу. Реконструкция демонстрирует родство языков, или наличие у них общего источника; деконструкция демонстрирует эволюцию родственных языков, или происхождение их из общего источника. Реконструкция вскрывает тождественное в различном, деконструкция акцентирует различное в проявлении тождественного. Если соотнести обе процедуры с осью времени, то все указанные различия между ними (а также между соответствующими им классификациями) можно свести к одному общему различию в ориентации исследования: развертываясь в диахронической перспективе, сравнительное исследование имеет либо ретроспективную, либо проспективную ориентацию.
В случае ретроспективной ориентации сравнительное исследование включает процедуру реконструкции и имеет в качестве своего таксономического результата генеалогическую классификацию языков. В случае же проспективной ориентации оно содержит процедуру деконструкции и имеет в качестве таксономического результата генетико-типологическую классификацию генеалогически упорядоченных языков.
Из сказанного следует, что эти два вида классификации не обладают принципиальными таксономическими различиями (язык, генеалогически определяемый как славянский, будет и в генетико-типологическом отношении таковым). Более того, генетико-типологическая классификация может в известном смысле рассматриваться как дополнение и уточнение генеалогической, поскольку она немыслима вне последней, как деконструкция немыслима без установленной протосистемы (для реконструкции же не нужно ничего, кроме соответствий). И тем не менее две классификации относительно самостоятельны, так как генетико-типологическая группировка языков не вытекает автоматически из их генеалогической классификации, что само по себе не удивительно, если учесть, что реконструкцию и деконструкцию, при всей их якобы «зеркальной» схожести, нельзя просто обернуть друг в друга, как нельзя, например, получить русско-немецкий словарь, переписав «в обратную сторону» немецко-русский. Генеалогическая классификация может быть построена не только безотносительно к генетико-типологической характеристике языковых групп и отдельных языков, но и вообще без реконструкции протоязыка, и в практике сравнительно-исторических исследований именно так и бывает. Как явствует, например, из статьи В. Я. Порхомовского в «Теоретических основах классификации языков мира» [Порхомовский 1982], для языков Тропической Африки, которые в массе своей почти не описаны, вопрос о реконструкции протоязыков высоких таксономических рангов (уровня семьи или ветви) пока не может быть всерьез поставлен, но это не исключает возможности построения весьма правдоподобной генеалогической классификации на основании уже установленных соответствий. Возможен и такой случай, когда уже есть достоверно установленная генеалогическая семья языков, подвергнутых в целом и генетико-типологической группировке, и когда появляется вновь открытый язык, чья принадлежность к этой семье доказывается сравнительно легко, но чье место в ней не удается определить сразу и однозначно; именно так в индоевропеистике обстояло дело с дешифрованным хеттским языком (ср. дебаты вокруг индохеттской гипотезы Э. Стертеванта в 50-е гг.).
Как и генеалогическая классификация, генетико-типологическая характеристика языковой группы целиком лежит в сфере сравнительно-исторического изучения языков, представляя собой пример типологизации средствами самой компаративистики. Наряду с этим выяснение специфики языковой группы может идти по линии структурных черт, рассматриваемых в диахронической перспективе. Такой подход имеет много общего с синхронно-типологическим анализом, поскольку он оперирует теми же категориями, но отличается от него характером исследовательской перспективы. Он сближается и с генетико-типологическим анализом, поскольку оба имеют проспективную ориентацию, базируясь на процедуре деконструкции, но при данном подходе в центре внимания находятся не столько сами субстанциональные изменения (и.-е. *bh > слав. b, и.-е. *ŭ > слав. ъ и т. п.), сколько изменения фонологического и морфологического типа системы. Иными словами, если в рамках генетико-типологического подхода исследуется степень сохранения и трансформации исходного генотипа, то в рамках описываемого подхода исследуется степень сохранения и трансформации исходного тектотипа. Ввиду своей отчетливой типологичности данный подход может быть назван диахронно-типологическим. Примером исследования в этом направлении служит коллективный труд Д. И. Эдельман и В. С. Расторгуевой, в котором показана эволюция унаследованного древнеиранским и авестийским языками индоевропейского морфологического тектотипа с его флективностью и синтетизмом, а также эволюция иранского фонологического тектотипа с его упрощенными, по сравнению с индоевропейским, моделями вокализма и усложненными моделями консонантизма (см.: [Опыт… 1975]).
Для диахронно-типологического подхода к исследованию родственных языков также характерна единственность точки отсчета, и он также может иметь в качестве своего таксономического результата вторичную классификацию объединенных в генеалогическую семью языков. Но, в отличие от генетико-типологического подхода, вскрывающего множественность (разнообразие) качественных трансформаций исходного генотипа как на уровне групп, так и на уровне языков, диахронно-типологический подход обнаруживает скорее качественное единообразие трансформаций тектотипа (особенно морфологического) в пределах одной языковой группы и даже между разными группами. Поэтому использование таких трансформаций в роли качественных параметров диахронно-типологической классификации родственных языков оказывается недостаточно эффективным, вследствие чего решающее значение приобретают количественные параметры, отражающие степень проявления общей типологической тенденции в разных языках и группах. Например, развитие аналитизма есть общая черта всех индоевропейских языков, но в иранских оно не достигло такой степени, как в германских.
Единообразие иранских или, скажем, славянских языков в эволюции морфологического типа никого не может удивить, поскольку «близкородственные языки с большей вероятностью обнаруживают типологическое сходство, чем отдаленно родственные или неродственные» [Greenberg 1973: 183]. При этом Дж. Гринберг справедливо замечает, что степень их типологической близости зависит от характера избранных параметров классификации: чем они конкретнее и многочисленнее, тем более дробной будет классификация и тем скорее даже близкородственные языки окажутся «разведенными» по разным классам.
Но определенное типологическое единообразие наблюдается не только на уровне языковой группы, но и на уровне семьи, и это вновь возвращает нас к гипотезе Трубецкого. Индоевропейские языки, при всех их генетико-типологических различиях, остаются флективными по своему морфологическому типу и номинативными по синтаксическому строю. Эти общие характеристики обусловливают ряд частных свойств, в том числе и шесть признаков Трубецкого, и надо кстати заметить, что пример с языком такелма, найденный Бенвенистом и столь любимый оппонентами Трубецкого, есть не более чем изящный выпад тупой рапирой. Из того, что в такелма прослеживаются все шесть типологических признаков, которые Трубецкой считал характерными для индоевропейского тектотипа, следует лишь весьма тривиальный вывод, что генетически неродственные языки могут обнаруживать структурный изоморфизм, но отнюдь не вывод, что генетически родственным языкам такой изоморфизм чужд. «Так или иначе, – пишет сам Э. Бенвенист, – но термины типа индоевропейский, семитский и т. д. означают одновременно и исторически общее происхождение определенных языков, и их типологическое родство» [Бенвенист 1963: 48–49].
Даже такой последовательный компаративист, как А. Мейе, характеризуя эволюцию германских языков, писал, что «развитие германского языка, все более удалявшегося от индоевропейского типа, достигло в английском или датском языке такой точки, где почти всякий след этого типа исчез, и перед нами совершенно новый лингвистический тип» (разрядка наша. – В. В.) и что «современный английский является индоевропейским лишь постольку, поскольку он связан с индоевропейским преемственностью через непрерывный ряд поколений» [Мейе 1952: 30–31]. Совершенно ясно, что в двух этих высказываниях выдающегося индоевропеиста термин «индоевропейский» употребляется в двух принципиально различных смыслах: в первом случае – в типологическом осмыслении, во втором – в генетическом. Не свидетельствует ли подобный факт – омонимизация первоначально однозначного генеалогического понятия – о том, что в сознании ученого генетическая история языков была неотделима от их структурной эволюции?74
Изучение структурной эволюции родственных языков и составляет одну из задач диахронно-типологической лингвистики75. Но в отличие от генетико-типологического исследования, которое не имеет смысла вне определенной генеалогической семьи, диахронно-типологическое исследование не связано необходимым образом только с родственными языками. Оно в одинаковой мере может быть нацелено на выяснение общих закономерностей в развитии неродственных языков, т. е. на установление панхронических законов типологических преобразований, подобных тем, которые устанавливал для грамматики Е. Курилович (собирательность > множественность, дезидератив > будущее время и т. п.) [Курилович 1965: 433]. Это в свою очередь делает актуальной проблему типологической реконструкции, которая может иметь как самостоятельное значение, так и вспомогательное, уточняя генетическую реконструкцию, особенно в области грамматики. Так, говоря о соотношении генетической и типологической реконструкций, Г. А. Климов отмечает: «насколько первая необходима для построения материальной стороны архетипа, настолько вторая необходима для выявления его функционального содержания» [Климов 1980: 3].