Расширение диахронической перспективы предполагает типологическое сравнение самих генетических реконструкций и реконструированных протоязыков, что приводит к выдвижению новых проблем и новой постановке старых. В качестве примера такой экстенсификации компаративистики можно сослаться на работы Т. В. Гамкрелидзе, обнаружившего «разительный структурный параллелизм в морфологической системе, в структуре морфемных моделей и их синтагматических отношений» между протоиндоевропейским и протокартвельским (см.: [Гамкрелидзе 1967: 213]). Более глубокое осмысление этого параллелизма позволило Т. В. Гамкрелидзе (совместно с Вяч. В. Ивановым) предложить новую интерпретацию древнейшей системы консонантизма протоиндоевропейского языка (так называемая глоттальная теория), объясняющую одновременно многие неясные моменты индоевропейской реконструкции [Гамкрелидзе 1974; 1977]. Тем самым подтвердилось гениальное предвидение Н. С. Трубецкого, впервые обратившего внимание на ряд общих черт в консонантизме протоиндоевропейского и современных северокавказских языков и впервые указавшего на важность их сравнения для понимания генезиса индоевропейской фонологической системы [Трубецкой 1958: 74–75]76.
Факты такого рода вызывают постановку вопроса о роли конвергентного движения в истории языков – как неродственных, так и внутри генеалогических группировок. Можно полагать, что в истории языков мира ситуации языковых союзов, или – шире – «этапы интенсивного конвергентного развития» [Вайнрайх 1972: 507], не только не были редкостью, но, напротив, играли значительную роль в придании того или иного направления историческому изменению систем контактирующих языков. В структуре любого языка, если он не развивался в изоляции, можно обнаружить различные напластования, обусловленные его вхождением в те или иные ареальные общности. В эпохи широких этнических миграций такие общности могли возникать на стыках самых разных культур и языков, приводя к появлению в них общих региональных инноваций, устойчивость которых зависела от интенсивности и длительности центробежного движения, переживаемого этноязыковой общностью.
Впоследствии эта общность распадалась, языки «расходились», унося в разные стороны совместно обретенные черты и в дальнейшем трансформируя их, так что в настоящее время у нас может не быть никаких оснований видеть «ареальное сродство» в идиомах, географически дистактных и разделенных многочисленными этническими прослойками, и замечаемые сходства между ними способны создать иллюзию исконного генетического родства. Если при этом интересующие нас языки не имеют письменной истории и зачастую мало изучены, если для них не разработана система широких и надежных соответствий и не реконструирован хотя бы в первом приближении их протоязык, нет ничего удивительного в том, что, приступая к их генеалогической классификации, мы будем рады любому признаку, позволяющему нам ориентироваться в океане разнородных разноструктурных языковых образований. И не удивительно, что в такой ситуации, когда у нас нет возможности осуществить строгую генетико-типологическую классификацию языков, объединяемых в предполагаемую генеалогическую семью, именно общие инновации становятся едва ли не главным критерием ее внутренней группировки.
Такое положение дел демонстрирует, например, история африканистики. Первоначальные классификации языков Африки южнее Сахары базировались, по существу, на географических и типологических критериях, и лишь по мере углубления и расширения знаний об этих языках уточнялась и «генетизировалась» их предварительная классификация. Но даже для языков банту, которые лучше других изучены в сравнительно-историческом плане, вплоть до реконструкции праязыка, внутренняя группировка по-прежнему остается территориально-типологической. Основная же масса языков, образующих вместе с банту большую нигеро-кордофанскую семью Гринберга, не имеет сравнительной грамматики и классифицируется по-разному на основе трех критериев: 1) лексическое сходство (пока не подкрепленное, однако, строгими фонетическими соответствиями и охватывающее незначительный лексический слой), 2) общие инновации, 3) структурное сходство77. Таким образом, типологические критерии могут использоваться даже в генетико-типологической процедуре, и в данном случае это не столько недостаток, сколько неизбежность, поскольку генеалогическая классификация строится для языков, чье родство еще предстоит доказать методом реконструкции и генетико-типологической деконструкции протоязыка. Верно, что типологический изоморфизм языков не может сам по себе служить доказательством их родства и, соответственно, их принадлежности к одному генеалогическому таксону. Но в рамках предполагаемого генетического родства наличие структурных сходств становится серьезным доводом в пользу такого предположения, стимулируя поиски более веских сравнительно-исторических аргументов. Что касается критерия общих инноваций, то ввиду его таксономической важности необходимо знать природу инноваций: являются ли они ареальным приобретением в «зоне конвергенции» или же это генетически мотивированное достояние группы языков. Выяснить это можно опять-таки лишь при наличии реконструированного праязыка, но поскольку ареальное сходство не исключает родства отмеченных им языков, признак общих инноваций может служить полезным ориентиром в предварительной группировке языков, входящих предположительно в одну генеалогическую семью78.
В тех же случаях, когда существование данной генеалогической семьи достоверно доказано и генетико-типологическая группировка входящих в нее языков известна, учет ареальных инноваций приводит к вторичной реклассификации родственных языков по общностям, обладающим в большей или меньшей степени чертами языкового союза. При этом такие общности могут, с одной стороны, совпадать с генетически определяемыми группами языков; с другой стороны, один и тот же язык может входить – одновременно или в разные периоды истории – в несколько языковых союзов. Например, восточнославянские языки (русский, украинский, белорусский) представляют несомненное генетическое единство, и в то же время эта подгруппа обладает явными чертами языкового союза. Но наряду с этим украинский и белорусский языки входят в другую ареальную общность вместе с польским. Д. Брозович, отметивший этот факт, приводит пример более сложных ареальных взаимодействий в случае сербскохорватского языка, который непосредственно включается в балканский языковой союз лишь частью своих диалектов (торлакских), тогда как кайкавские, чакавские и штокавские диалекты «объединяются со словенским языком и членами балканского союза разнообразными количественными и качественными показателями негенетического порядка» [Брозович 1967: 11]79. Вхождение в языковой союз может настолько сблизить родственные языки, что они образуют один язык, представленный разными диалектными группами, как это имело место в истории польского и кашубского языков, образовавших в настоящее время единый польско-кашубский диалектный континуум [Бернштейн 1961: 38]; языки генетически более отдаленные могут на почве языкового союза развить «вторичное родство», как это наблюдается для албанского по отношению к восточнороманским языкам (подробнее об этом см.: [Десницкая 1980]).
Лингвистическое изучение языкового союза есть в основе своей типологическое исследование, имеющее как синхроническую, так и диахроническую перспективу. Установление границ языкового союза есть не что иное, как лингвогеографическая процедура установления пучка изоглосс, фиксирующих распространение сходных структурных явлений, т. е. изоглосс конвергенции. Но лингвистический тектотип, определяющий «лицо» данного языкового союза, не является однородным ни в пространстве, ни во времени, и к изоглоссам конвергенции в полной мере применимо замечание Б. А. Серебренникова об относительности фиксируемых лингвистической географией сходств.
Реальная изоглосса, – пишет он, – не имеет одинаковой плотности. На одном участке этой линии явление может быть выражено более или менее ярко, на другом оно может быть представлено как явление уже в какой-то степени исторически изменившееся, устранившее некоторые свои первоначальные качества, а на третьем участке – как исчезающее, находящееся в зоне затухания [Серебренников 1967: 133].
Языковой союз есть категория исторически преходящая; это общность, интенсивность внутренних связей которой может то усиливаться, то ослабевать, а то и вообще затухать80. Даже в относительно стабилизированных зонах конвергенции, каковой считается балканский языковой союз, одни языки могут оставаться в эпицентре конвергентного процесса (например, болгарский и румынский), другие лишь примыкают к нему (ср. положение сербскохорватского языка). В силу определенных исторических условий некоторый язык может вообще оказаться исключенным из языкового союза и, сохраняя приобретенные в нем черты, развиваться далее самостоятельно81. Между прочим, тот же балканский языковой союз в этом аспекте еще не исследован. Балканисты сосредоточили внимание на определении и становлении общих черт (балканизмов), которые являются продуктом предыдущего многовекового конвергентного развития ряда языков Балканского полуострова. Но не менее актуален вопрос, в какой мере балканский союз может считаться живой реальностью в наши дни, т. е. наблюдаются ли в новейшее время параллельные инновации и параллельные изменения, например, в болгарском, греческом, албанском, румынском, которые действительно можно объяснить только пульсированием еще живой балканской зоны конвергенции.
Изменчивость во времени структурных признаков языка – будь то признаки, независимо присущие языку или же приобретенные в зоне конвергенции – означает, что классификация, построенная на таких признаках, никогда не будет единственной и окончательной. Один и тот же язык в различные периоды своей истории может по одному и тому же признаку включаться в разные таксономические классы (например, по наличию и характеру грамматического рода английский язык древнего периода включается в класс языков с трехродовой системой имени, которая через посредство неустойчивой двухчленной квазиродовой системы среднеанглийского периода трансформируется в современную безродовую систему). С другой стороны, один и тот же язык в любом синхронном состоянии может включаться в разные