классы на основании различных параметров типологической классификации. Дж. Гринберг, характеризуя три вида лингвистической классификации – генетическую, типологическую и ареальную, – отмечает, что только генетическая классификация является одновременно не произвольной (в ней нет выбора между равноправными критериями, приводящими к различным, одинаково правомерным таксономическим результатам), исчерпывающей (каждый язык помещается в определенный класс) и единственной (ни один язык не входит в разные классы) [Greenberg 1967: 66].
В этом находит отражение тот простой, но не всегда отчетливо осознаваемый факт, что историческая изменяемость языка есть свойство его как структурной (типологической) и функциональной (социолингвистической) данности, но отнюдь не как генетической данности. Язык не имеет генетической истории. Его история есть лишь временная последовательность типологических и функциональных состояний, и генетическая отдельность и непрерывность языка означает лишь возможность ретроспективного воссоздания его предшествующих состояний и проспективного воспроизведения их смены, точно так же, как генетическое родство языков означает, что в некотором из их предшествующих состояний наблюдаемые ныне структурные различия между ними исчезают. Тот или иной язык в процессе своего исторического движения может превратиться из синтетического в аналитический, из эргативного в номинативный; он может потерять статус языка, превратившись в диалект другого языка, и наоборот; но язык никогда не может превратиться из индоевропейского в финно-угорский или тюркский, равно как из славянского в романский или балтийский82. Если использовать известную антиномию лингвистической эпистемологии, можно сказать, что генетическая принадлежность языка есть God-given truth, тогда как его конкретное структурное и функциональное состояние – это hocus-pocus исторического развития.
Двойственность природы языка как генетически неизменной, но структурно изменчивой сущности объясняет естественность и внутреннюю необходимость такой экстенсификации компаративистики, что «сравнительно-историческая лингвистика на современном этапе ее развития составляет в принципе единую дисциплину с типологической лингвистикой и лингвистикой универсалий» [Гамкрелидзе 1974: 197]. К сущностным характеристикам языка относятся, однако, не только признаки его внутренней структуры, но и показатели того, что Г. В. Степанов называет внешней (функциональной) системой языка, понимаемой как совокупность функционально значимых видов варьирования языка, обусловленных внешними факторами [Степанов 1976: 29]. И если в любом синхронном состоянии языка существует определенное взаимодействие его внутренней структуры и внешней системы, то и в исторической перспективе оно не должно игнорироваться. Изучение только внутриструктурных изменений дает диахроническое описание языка, но не дает его исторического описания. Таким образом, понятие «история» шире, чем понятие «диахрония», и структурно-диахроническое исследование входит в историческое как его составная часть наряду с функционально-диахроническим исследованием, главным предметом которого являются формы существования языка и его социальные функции. Это обстоятельство выдвигает вопрос о соотношении функционального (социолингвистического) анализа с генетическим и типологическим, а также о возможности построения функциональной классификации языков как коррелята генеалогической и структурно-типологической.
Экология языка и языковая история
Структура любого исторически засвидетельствованного языка представляет собой фенетическое образование, т. е. результат варьирования исходного генотипа, обусловленный взаимодействием системы языка с тем, что может быть названо его экосистемой. Использование понятия «экология» в лингвистике не грозит натуралистическими последствиями, поскольку это понятие уже достаточно освоено социальными науками. Содержание понятия «экология языка» исчерпывающе раскрыто Э. Хаугеном, впервые употребившим его в лингвистическом контексте: «Языковая экология может быть определена как изучение взаимодействий между данным языком и его средой… Подлинной средой языка является общество, использующее его как один из своих кодов» [Haugen 1972: 325]. Круг эколингвистических вопросов, намеченный Хаугеном, весьма широк, однако в аспекте обсуждаемой темы основным является вопрос о соотношении и взаимодействии социального и языкового.
Идея о связанности языка с социальными (или иначе – этническими) факторами не является, конечно, новой. В частности, и лингвистике прошлого века было не чуждо соотносить историю языка с историей народа.
Языковед, – писал В. Вундт, – должен трактовать язык не как изолированное от человеческого общества проявление жизни; наоборот, предположения о развитии форм речи должны до известной степени согласоваться с нашими воззрениями о происхождении и развитии самого человека, о происхождении форм общественной жизни, о зачатках обычаев и права… Язык, обычаи и право представляют собою неразрывно связанные друг с другом проявления совместной жизни людей [Вундт 1912: 65, 66].
В этих словах содержится, собственно говоря, предварительный набросок двух современных лингвистических направлений – социолингвистики и этнолингвистики, если последнюю понимать не в узких рамках гипотезы Сепира – Уорфа, а как изучение языкового выражения этнокультурных категорий и зависимости языкового развития от этнической истории.
В истории лингвистики известны разные крайности в отношении к тезису о социальной обусловленности языка и языкового изменения. Одной из таких крайностей было «новое учение о языке», провозгласившее классовый характер языка и его полную детерминированность экономической формацией общества. Из в целом верного положения, что «язык – явление социальное и социально благоприобретенное», делался в целом неверный вывод, что «родство – социальное схождение, неродство – социальное расхождение» [Марр 1929: 1, 2]. В диахроническом плане из этой общей установки следовал «отказ от термина “семья” в применении к группам сродных языков в пользу “системы”» [Марр 1927: 7]. И это отнюдь не была простая терминологическая замена: это означало абсолютную типологизацию исторической лингвистики. Отказ от понятия генетического родства языков неизбежно повлек за собой отказ от выработанного индоевропеистикой конструктивного понятия праязыка и идеи множественности праязыков, лежащих в основе существующих языковых семей и групп. Вместо этой идеи была выдвинута идея единого глоттогонического процесса, мотивируемая всеобщностью законов исторического материализма, которым должно якобы подчиняться и внутреннее развитие языка как феномена насквозь социального. Генеалогические классификационные понятия были переосмыслены как типологические, в результате чего оказалось возможным говорить о превращении языка, например, семитического типа в язык прометеидского (т. е. индоевропейского) типа или о возникновении гибридных (переходных) языков, каковым, например, признавался албанский как переходный от яфетидизма к прометеидизму или чувашский как переходный от яфетидизма к алданизму (т. е. урало-алтаизму) [Там же: 43]. В целом стадиальная глоттогоника «нового учения» повторяла модель типологического развития, популярную в XIX в. (аморфность → агглютинация → флексия), но интерпретировалась эта модель в плане общей концепции яфетидологии: «Три отмеченных пока типологических состояния в развитии единой речи человечества отражают каждое особый социальный строй, каждое типологическое состояние генетически связано с соответственной ступенью развития общественных форм и ею порождено» [Марр 1927: 52].
«Новое учение» изжило себя раньше, чем оно было дискредитировано официально, и в этом убеждает все научное творчество его крупнейшего представителя И. И. Мещанинова, чья приверженность концепции яфетидологии была в большей мере декларативной, нежели органичной, и чьи труды внесли выдающийся вклад в создание современной общей и синтаксической типологии. Ошибочность основных теоретических установок «нового учения» (говоря словами наполеоновского чиновника, «c’était plus qu’un crime, c’était une faute») подкреплялась еще большей уязвимостью метода четырехэлементного «палеонтологического» анализа, открывавшего широкие возможности для установления произвольных лексических соответствий и противоречащего здравому смыслу препарирования корней. Именно фантастичность метода в наибольшей степени способствовала компрометации общей теории «нового учения», в котором, однако, имелись рациональные моменты, хотя и погребенные под массой бездоказательных положений. Эти моменты, если взглянуть на них сквозь призму современных лингвистических тенденций, можно сформулировать следующим образом: 1) соотнесенность языкового варьирования с социальной стратификацией общества; 2) важность типологических построений для диахронической лингвистики; 3) соотнесенность языковой истории с этнокультурной историей. Ни один из этих моментов не является открытием яфетидологии; так, третья проблема в той или иной степени занимала умы нескольких поколений лингвистов, начиная с Аделунга, и определенный итог развития этого направления подвел в своем известном труде по «лингвистической палеонтологии» О. Шрадер [1886]83, а исследование в аспекте (1) развивал И. А. Бодуэн де Куртенэ, говоривший о горизонтальной и вертикальной стратификации языка [Бодуэн де Куртенэ 1963а: 74, 91, 161]. Что касается типологизации диахронического метода исследования, то этот момент присутствовал и в лингвистических построениях прошлого века (см. выше), но в «новом учении» типологии придавалось исключительное значение.
Если «новое учение» было крайностью в принятии тезиса о социальной обусловленности языка (что объясняется забвением той простой истины, что «история языка и история народа – далеко не одно и то же» [Вундт 1912: 54]), то в известном смысле противоположную крайность представляет собой структурализм. Это не означает, конечно, что структурализм отрицает наличие глубоких связей между языком и использующим его обществом; такое отрицание выглядело бы абсурдом. Но в структуралистских построениях вопросы, связанные с темой «язык и общество», включаются, так сказать, в преамбулу к теории языка; сама же эта теория строится как строгая логическая система исчисления (лингвистическая алгебра), призванная описать внутреннюю организацию языка как самодовлеющей системы. Общая цель структуралистского подхода к языку ясно выражена Л. Ельмслевом: