Приведенная выше тернарная классификация факторов языковых изменений (т. е. изменений в системе) призвана отразить двоякую природу языка – как структурно-семиотической и как социально-функциональной сущности. Отличительной чертой этой классификации является относительность границ между «внутренним» и «внешним» в языковой эволюции, т. е. двойственность положения области В (функционально-языковые факторы), которая противопоставляется области А (структурно-языковые факторы) как внешняя и области С (собственно внеязыковые, или экстралингвистические, факторы) как внутренняя. Для языка как структурно-семиотической сущности совокупность факторов В + С образует экосферу (Е); для языка как социально-функциональной сущности его экологические факторы сосредоточены в области С (факторы этнической истории, этнокультурных контактов, экономические, политические, географические факторы). Изменение языковой системы – результат сложного совокупного действия всех видов факторов, и задача историка языка состоит в том, чтобы надлежащим образом аранжировать их по степени важности применительно к системе в целом и к ее отдельным частям в те или иные периоды развития. «Имманентная» точка зрения на развитие языка требует ограничиться структурно-языковыми факторами изменений, а между тем подлинный историзм лингвистического исследования (не только диахронического, но и синхронического) предполагает трезвый учет всех взаимосвязанных исторических категорий, составляющих экосферу языковой структуры. Д. С. Мережковский по другому поводу заметил: «когда кончается история, начинается религия» [Мережковский 1909: Х]; это высказывание (при всей его парадоксальности) в лингвистическом преломлении может означать: когда теряется историзм, начинается формальный фетишизм, т. е. своего рода религия, и притом языческая.
Факторы экологического порядка могут оказывать двоякое воздействие на спонтанное (внутреннее) развитие языковой системы – сдерживающее и катализирующее, причем обычное направление воздействия таково: C → В → A, т. е. экстраязыковые факторы влияют на структурные изменения в системе через посредство функционально-языковых характеристик, хотя возможно и непосредственное воздействие С → А (например, при прочих равных условиях географическая разобщенность двух родственных диалектов может оказаться единственной причиной их значительной структурной дивергенции). Приведенный выше пример с мандекан демонстрирует сдерживающее воздействие факторов типа С (наличие централизованной политической структуры и регулярных экономических связей между центром и периферией) и факторов типа В (наличие постоянных коммуникативных связей в пределах всего ареала и наличие образцовой наддиалектной формы языка). О катализирующем воздействии экологических факторов свидетельствует история появления фонемы /ф/ в русском языке. Если, например, появление /f/ в германских языках в результате I передвижения согласных было вызвано парадигматической логикой внутренней динамики фонологической системы (существо дела в данном случае не меняется, даже если полагать, что само это передвижение стимулировано негерманским субстратом85), то в русском языке появление /ф/ является, со структурно-языковой точки зрения, маргинальным и до известной степени окказиональным фактом, хотя в фонологической системе (в эпоху после падения редуцированных) сложились определенные предпосылки к развитию этой фонемы (наличие пустой клетки в корреляции по звонкости – глухости б : п :: в : 0, появление [ф] как позиционного варианта /в/). Однако этих внутренних предпосылок было явно недостаточно для появления новой единицы, которая не могла развиться в сильной фонологической позиции в исконно русских словах, и решающую роль сыграли здесь внеструктурные факторы: культурно-экономические контакты Руси с Грецией и Византией и особенно введение христианства (факторы типа С), установление церковнославянского языка как литературного книжного языка Древней Руси, воздействующего на разговорный (факторы типа В), – все это повлекло за собой проникновение в русский язык значительного числа греческих слов, содержащих φ [f] и ϑ [θ], которые на русской почве стали передаваться как [ф] – фонарь, фимиам, кафедра, Федор и т. п. (ср. польск. katedra, пришедшее с католицизмом из лат. – cathedra); другая волна лексических инноваций с фонемой /ф/ шла с запада, из европейских языков (шкаф, флакон, флот и т. д.). Характерно, что народный язык сопротивлялся принятию /ф/, о чем свидетельствует как форма более ранних грецизмов (например, парус < φᾶρος, указывающее на непосредственное устное заимствование [Якубинский 1953: 335]), так и наличие дублетных форм типа шкаф – шкап, Иосиф – Осип (ср. также др.-русск. отражение слова фимиам в виде тимиянъ, тьмьянъ в некоторых памятниках XI в.); позднее появление /ф/ в русских диалектах, стихийно заменявших его на /п/, /х/, /хв/, обусловлено влиянием литературного языка (фактор типа В).
Три типа факторов не разделены непроницаемой стеной, и между смежными областями А–В и В–С возможны взаимные, амбинаправленные влияния. Относительно четче различаются факторы А–С, тогда как область В образует промежуточное звено между собственно внутренними и собственно внешними факторами. Примером диахронического анализа, ограниченного рамками области А, является интересное исследование В. К. Журавлева и В. П. Мажюлиса, вскрывающее внутренний механизм морфологической аналогии, понимаемой не как механическая подгонка одних форм под другие, а как парадигматически мотивированный процесс перестройки системы грамматических оппозиций, в сущности идентичный по своему механизму процессу исторической трансформации фонологической системы (см.: [Журавлев, Мажюлис 1978]). Среди примеров обращения к факторам типа С при объяснении исторических изменений в языковой системе прежде всего следует назвать теорию субстрата, в отношении которой в лингвистике существуют прямо противоположные мнения.
Проблема субстрата (как и соотносимых с ним явлений суперстрата и адстрата) – типичный пример объяснения внутренних изменений в языке фактами его внешней истории. Несмотря на то что этот термин применяется для обозначения определенных элементов или явлений языковой системы, «субстрат не есть понятие чисто лингвистическое». Подчеркивая этот факт, В. И. Абаев писал:
Явление субстрата предполагает этногенетический процесс, сопровождающийся определенными языковыми последствиями. Выдающийся интерес проблемы субстрата заключается, между прочим, именно в том, что это – одна из тех проблем, где наиболее очевидным и осязаемым образом история языка переплетается с историей народа [Абаев 1956: 58].
Примеры субстрата (или фактов, трактуемых некоторыми лингвистами как субстрат) многочисленны и разнообразны; есть среди них как бесспорные, так и вызывающие сомнение. Разработанная Г. Асколи, теория субстрата сразу стала особенно популярной в романистике, так как становление романских языков происходило, можно сказать, «на глазах», и экстралингвистический фон этого процесса довольно хорошо известен. Говоря о распространении римской культуры в Европе и о поглощении ею древних местных культур, Б. Террачини замечает: «Факт культурного субстрата помогает понять, каким образом романизация Галлии привела к языковому субстрату, который мы связываем с культурным, считая язык наиболее общим и всесторонним выражением культуры» [Террачини 1971: 36]. Но даже в романистике, несмотря на очевидную вторичность современных романских языков на их нынешней территории, «субстратное» объяснение ряда структурных фактов этих языков находит немало противников (и не только среди приверженцев имманентного структуралистского подхода).
Эти различия во взглядах наглядно проявляются в различных трактовках перехода ū народной латыни в франц. ü, появление которого еще Асколи связал с кельтским субстратом. А. Доза считал такое объяснение вполне доказанным [Доза 1956: 51], другие же видят в этом факте компенсаторное развитие качественной оппозиции вместо утраченной количественной ([Haudricourt, Hagège 1978: 160]; ср.: [Корлэтяну 1974: 152]) (предпосылки к такому развитию были заложены в самой народной латыни с ее противопоставлением кратких открытых и долгих закрытых гласных и с последующим совпадением ē, ĭ >ẹ, ō, ŭ >ọ при ĕ >ę, ŏ >ǫ); возникновение фонемы /ü/ во французском ставится иногда в один ряд с развитием /œ/ <ǫ и /ø/ ọ с промежуточной ступенью дифтонгизации (ǫ >wɔ >wɛ >œ, ọ >ow >ew >ø, ụ >uw >iw >ü, см.: [Bichakjan 1974]), и тем самым системная симметричность данных процессов как бы делает излишним обращение к субстратному объяснению (впрочем, и дифтонгизация закрытых ẹ, ọ >ei, ou, происходившая в определенных фонетических условиях на заре возникновения французского языка, также связывается с кельтским субстратом [Доза 1956: 48–49]). В качестве доказательства несубстратного (внутреннего) характера изменения u >ü ссылаются также на его представленность в других языках (например, в германских и греческом). Действительно, мы часто видим аналогичные изменения в различных языках (ср. изменения конечного -m >-n в истории французского, греческого и финского языков, ассибиляцию ti >si в греческом и финском86 и т. п.), однако фонетический изоморфизм подобных явлений в разных языках не может сам по себе ни подтвердить, ни опровергнуть субстратного или иного объяснения: эти изменения могут стимулироваться в одних случаях внешними, в иных – внутренними факторами, а нередко теми и другими одновременно. Различия в объяснении внешне идентичных явлений можно показать на примере назализации гласных и палатализации согласных.