Однако литературный язык не исчерпывается письменной разновидностью. Существуют различные устные виды литературного языка, и в свое время Л. В. Щерба полагал, что наиболее глубоким является противоположение литературного и разговорного языков, в основе которого лежит противоположение монологической и диалогической речи [Щерба 1957: 115]. Из формулировок Л. В. Щербы (на которых, несомненно, своеобразно отразились идеи пражцев) следует, что разговорный язык находится вне сферы литературного языка, к которому Щерба относил и устную монологическую речь (например, ораторскую). Поводом к противопоставлению литературного и разговорного языков послужила степень соблюдения кодифицированных норм: «литературная монологическая речь не дает отступлений от нормы или дает их крайне мало. Диалогическая же разговорная речь, наоборот, соткана из всяких изменений нормы» [Щерба 1957: 116].
Дело, однако, не в самом факте отступления от норм монологической речи, а в их характере. Необходимо различать непринужденную разговорную речь носителей литературного языка и речь людей, не владеющих литературным языком: во втором случае даже монологическая речь будет содержать множество отступлений от нормы, обусловленных влиянием того идиома, которым говорящий владеет (будь то диалект или другой язык). Только в этом случае можно сказать, что его речь находится вне литературного языка. Иное дело – разговорная речь людей, свободно владеющих и пользующихся в определенных ситуациях монологической формой литературного языка (письменной и устной): в этом случае разговорную речь следует рассматривать как разновидность литературного языка (ср. [Панов 1962: 8]).
Соотношение различных форм литературного языка более четко сформулировано в «Тезисах» Пражского лингвистического кружка:
Характерные черты литературного языка больше всего представлены в монологической речи и особенно в письменных формах языка. Они оказывают сильное воздействие на разговорную форму литературного языка. Разговорно-литературная форма языка менее удалена от народного языка, хотя и сохраняет четкие границы. Более удалена от него монологическая речь, особенно в публичных выступлениях, лекциях и т. д. Ближе всего к народному языку подходит диалогическая речь, образующая целую гамму переходных форм от нормированного литературного языка до языка народного [ТПЛК 1967: 27].
Было бы ошибкой полагать, что разговорная диалогическая форма литературного языка отличается от монологической отсутствием норм. С одной стороны, параллельно с орфографическими и синтаксическими нормами письменной речи существуют орфоэпические и интонационные нормы устной монологической речи, которые в своих узловых моментах остаются в силе и для разговорной (диалогической) речи. Высказывалось даже мнение, что при прочих равных условиях, «нормализуя произношение, из существующих в литературном языке вариантов надлежит выбирать те, которые стоят ближе к орфографической норме слов» [Бернштейн 1975: 42].
С другой стороны, разговорная речь обладает собственными нормами, что становится все более очевидным по мере расширения массовых исследований живой речевой практики (ср. [РРР 1973: 26]). Явления компрессии, пронизывающие всю разговорную речь, в особенности в ее аллегровой форме, вовсе не образуют хаотического разнообразия, как может показаться при первом взгляде; существуют определенные пределы и направления компрессии, подчиняющиеся условию опознаваемости слов, что составляет отдельную и интересную лингвистическую проблему [Реформатский 1979].
Наличие особых разговорных норм выдвигает вопрос об их соотношении с нормами кодифицированной письменной речи; в частности, П. Векслер ставит его таким образом: являются ли разговорные нормы своего рода «диалектами» письменных или же они – функциональный вариант последних? [Wexler 1971: 350–351]. Правильным представляется следующий ответ на этот вопрос: разговорная речь не является ни «диалектом», ни вариантом кодифицированной, а образует наряду с ней автономную подсистему в рамках литературного языка (ср. [РРР 1973: 24]). И поскольку использование той или иной подсистемы литературного языка обусловлено коммуникативной ситуацией, есть все основания видеть в их функциональном сосуществовании своеобразную разновидность диглоссии, на что обратил внимание Л. П. Крысин [1976: 66–67]. Следовательно, не только выбор конкретных средств выражении, но и выбор самих литературных подсистем (т. е. систем норм) относится к сфере узуса.
Любая разновидность овладения языком – будь то родной язык или иностранный – ориентирована на усвоение кодифицированной формы литературного языка. Особенность ее состоит в том, что она не может быть усвоена спонтанно, как разговорная речь, поэтому ребенок, достигший к 11–12 годам «языковой зрелости», созрел в языковом отношении лишь наполовину и должен приступить к сознательному изучению родного языка как системы и как кодифицированной нормы, чему и посвящен школьный курс родного языка. Таким образом, кодифицированный литературный язык является конечной целью методически организованного процесса обучения родному языку, разговорная форма которого усваивается спонтанно. Напротив, при изучении иностранного языка в классных условиях усвоение его кодифицированной нормы – только первый этап овладения языком; конечной целью (к сожалению, редко достигаемой) является овладение разговорной формой литературного языка. В обоих случаях – и в ситуации приобретения языка, и в ситуации изучения второго языка – подтверждается справедливость положения, что «владение языком – это, по существу, овладение им» [Шмелев 1964: 52].
Нормы кодифицированного литературного языка (и прежде всего его письменной формы) отличаются наибольшей жесткостью, устойчивостью и обязательностью – именно вследствие того, что они устанавливаются преднамеренно. Нарушение их можно назвать антинормой (этот термин был употреблен К. С. Горбачевичем [1971: 18]). Разговорные нормы более гибки и многообразны, и отклонения от них порицаются менее строго с позиций «языковой лояльности» носителей языка. В самом деле, нас шокируют ошибки и ляпсусы в письменной и устной монологической речи, тогда как повсеместные огрехи разговорной речи проходят, как правило, незамеченными. Но это не означает, что разговорная речь терпима к любым нарушениям норм: даже в быстрой диалогической речи мы заметим, например, диалектизмы, просторечные формы или иностранный акцент, и наше языковое сознание может оценить их в определенных случаях как антинорму. Вместе с тем категория антинормы не является конгломератом случайных, немотивированных отклонений от нормы. Она может быть дифференцирована в соответствии с различными типами отклонений, краткий анализ которых дается ниже. Этот анализ призван показать, что антинорма не сводится к отрицанию нормы вообще, а представляет собой скорее внешнюю градацию категории нормы.
1. Идиолект. В речи отдельных лиц могут встречаться особенности, касающиеся главным образом произношения отдельных звуков или классов звуков. Эти особенности, отличающиеся от нормативного для данного языкового коллектива произношения, обусловлены только анатомическими свойствами речевого аппарата или неизжитыми в детстве привычками, например картавость, шепелявость, произношение [w] вместо твердого [л], альвеолярных смычных [т], [д] вместо дентальных и т. п. Во всех этих случаях мы находим отклонения от нормы N1 (см. выше), причем здесь нет вариативности, заданной языком, есть лишь иная реализация звукотипов, имеющих в языке единственный нормативный произносительный облик. Но «ошибки» такого рода в речи носителя литературного языка не могут квалифицироваться как антинорма. По существу эта та же литературная норма: если человек всегда вместо [л] произносит [w], то это означает, что в данной единичной разновидности литературного языка фонема /л/ реализуется в виде [w]. Следовательно, идиолектные особенности произношения, даже не совпадающие с нормативным эталоном, представляют собой разновидность нормы, а не ее отрицание.
2. Диалект и локальный вариант литературного языка. Литературный язык и диалект образуют одно из важнейших социолингвистических противопоставлений, однако различие между ними состоит не в наличии/отсутствии нормы. Диалект как естественная и первичная форма существования языка обладает собственной диадой «система – норма»; диалектная структура может быть в большей или меньшей степени сходна со структурой литературного языка. Известны ситуации, когда диалекты двух различных языков оказываются более близкими, чем соответствующие литературные языки, как это имеет место, например, в зоне пограничных испано-португальских говоров уругвайско-бразильского ареала, где принадлежность промежуточных говоров, образующих континуум, тому или иному языку невозможно определить чисто лингвистическим путем и приходится прибегать к социолингвистическому критерию «языкового идеала», на который сознательно ориентируются сами говорящие (см. [Rona 1976: 16–17]).
С другой стороны, формирование национального литературного языка осуществляется на определенной диалектной базе (за редкими исключениями типа норвежского «риксмол»), и в этом смысле его можно также рассматривать как диалект – особый «наддиалектный диалект», по выражению Л. В. Щербы [1957: 117]. Наддиалектность литературного языка проявляется в том, что он становится универсальным средством общения благодаря пронизывающей его функционально-стилистической дифференциации, составляющей основу литературной нормы.
Упорядоченный, иерархический характер вариативности литературного языка отличает его от одноплоскостной вариативности диалекта. Диалектные нормы имеют чисто статистический характер, определяясь исключительно фатисом: что наиболее употребительно, то и нормативно (ср. [Гавранек 1967: 340]). Литературные же нормы, хотя и имеют статистическое выражение, формируются первоначально на основе определенного образца, каковым становится нередко речь доминирующего меньшинства (например, «дворцовый» вариант языка в условиях консолидации страны вокруг единого политическо