Соотношение типологии и компаративистики вообще рассматривается в лингвистике по-разному. Одна точка зрения, связываемая обычно с именем P. O. Якобсона [1963], состоит в понимании роли типологии как верифицирующей инстанции, позволяющей выбрать наиболее правдоподобную гипотезу относительно протоязыковых состояний и диахронических преобразований. По существу такая точка зрения восходит к идее А. Мейе о необходимости некоторой общей доктрины, которая определяла бы возможные пути развития языковых единиц и категорий; Мейе назвал ее общей исторической лингвистикой, представляющей собой теорию возможностей [Meillet 1924: 311–312]. Подобное понимание взаимоотношения типологии и компаративистики является наиболее распространенным; представление о роли типологии не меняется и в том случае, когда утверждается, что «генетическая (сравнительно-историческая) лингвистика… составляет в принципе единую дисциплину со структурно-типологической лингвистикой» ([Гамкрелидзе, Иванов 1984, 1: LXXXI]; ср.: [Гамкрелидзе 1977: 197]).
Другое понимание связи типологии с компаративистикой определяется тезисом Э. Бенвениста: «Всякая генеалогическая классификация, когда она констатирует родство между какими-либо языками и устанавливает степень этого родства, определяет некоторый общий для них тип… Отсюда следует, что генеалогическая классификация является в то же время и типологической» [Бенвенист 1963: 45–46]. Эти слова не следует, конечно, понимать превратно, полагая, что речь идет о растворении типологии в генетической лингвистике или тем более наоборот. Речь идет лишь об актуальности изучения изменений типа языка во времени при сохранении его генетической принадлежности. Этот аспект исследования покрывает ту проблематику, с которой соотносится обычно представление о предмете исторической типологии (ср.: [Гухман 1981: 14]). Необходимой составной частью этой лингвистической дисциплины является реконструкция языкового типа, которая, как всякая реконструкция, предполагает предварительное установление соответствий, так что разграничение двух этапов сравнительного исследования – этапа формул и этапа архетипов – имеет смысл и в рамках типологической реконструкции.
Общие контуры типологической реконструкции обсуждались Г. А. Климовым, указавшим на относительность разграничения типологических и генетических реконструкций в единой реконструкционной процедуре [Климов 1980: 7]. Его подход, однако, отличен от «интегрального» подхода X. Бирнбаума, ведущего к признанию генетической реконструкции частным и более специальным случаем типологической (ср.: [Birnbaum 1970: 60–61; 1975: 6]).
Если встать на точку зрения П. Кипарского, определяющего метод как алгоритм выведения следствий из наблюдаемых фактов, то остается признать, что в этом смысле «никакого метода реконструкции в действительности не существует» и что «единственный “метод” – это выдвижение исторических гипотез о конкретных языках на основе того, как вообще, согласно нашим знаниям, языки могут изменяться» [Kiparsky 1973: 116]. При таком подходе точные границы между генетической и типологической реконструкцией становятся весьма зыбкими, а между тем имеются некоторые общие принципы, различающие две процедуры.
Прежде всего различия касаются характера базисных единиц реконструкции – формул, т. е. синхронически формулируемых соответствий. Поскольку в типологии можно оперировать единицами языка как односторонними сущностями (т. е. проводить сравнение только формальной или только содержательной стороны языка), постольку здесь одинаково релевантны отношения корреспонденции, имеющие вид xRy и, скажем, xR∅, т. е. нулевой корреспондент некоторой языковой сущности х столь же существен, что и ненулевой корреспондент у. Сравнительно-историческому подходу также известны подобные соответствия «единица – нуль», однако в отличие от типологии здесь такие «нуль-соответствия» имеют смысл лишь в той мере, в какой отсутствие какой-либо сущности в том или ином языке трактуется как ее исчезновение (и тогда х в формуле xR∅ будет интерпретироваться как сохранение, или архаизм), либо, если нельзя доказать его исконность, х интерпретируется как инновация, а ∅ – как архаизм. В любом случае «нуль-соответствие» должно получить в генетической процедуре ясную диахроническую квалификацию, что не обязательно в типологии.
По мнению П. Кипарского, нет никакого особого временнóго порядка, которого следует придерживаться при указании исторических этапов, образующих звенья предполагаемой цепи развития, как нет никакого особого порядка при оперировании наличными данными [Kiparsky 1973: 116]. В рамках генеративного подхода, одним из теоретиков которого является сам Кипарский, априорная неупорядоченность материала и его «вертикальной» проекции должна по необходимости компенсироваться строгой упорядоченностью правил порождения рефлекса из архетипа. При этом именно вид правил и их последовательность становятся главным предметом диахронической лингвистики, оттесняя на второй план реальные категории и единицы языка. Между тем все более осознаваемая в компаративистике соотнесенность «горизонтальной» (пространственной) и «вертикальной» (временнóй) проекций языковых фактов делает оправданным стремление к неслучайному их ранжированию, в связи с чем можно упомянуть о предложении Р. Катичича представлять соответствия как векторы, что придает им характер особых единиц, составленных из языковых единиц, которые расположены в определенном порядке [Katičić 1970: 77–78].
Сказанное в равной мере можно отнести к области типологического сравнения. Для современной типологии характерно стремление к таким построениям, в которых «можно наблюдать, что синхронная типологическая классификация является просто срезом диахронического цикла, в котором разные языки застигнуты на разных стадиях их развития» [Ли, Томпсон 1982: 230]. Подобные устремления отражают перемещение интереса от статической типологии к пропагандируемой Гринбергом динамической типологии.
Дж. Гринберг указывает четыре способа диахронизации типологии: 1) динамические модели «состояние – процесс», охватывающие в потенции все языки и представляющие синхронические классы некоторой типологии как состояния, связанные отношениями амбинаправленного перехода; 2) динамические субтипологии, построенные на маркированных категориях и реконструирующие весь «жизненный цикл» некоторого типа – от его возникновения до исчезновения (например, историческая динамика трехродовой системы); 3) интрагенетическое сравнение, т. е. типология диахронических сдвигов в группах родственных языков; 4) интергенетическое сравнение, предполагающее верификацию реконструкций не в плане типологической достоверности протосистемы как статической сущности, а в плане достоверности динамической последовательности типов, постулируемой реконструкцией. Все эти аспекты сравнения, по мнению Гринберга, отражают применение сравнительно-исторического метода на более высоком уровне [Greenberg 1973: 186–189].
Что касается интергенетического сравнения, элементы которого находим, например, у Е. Куриловича (ср. хотя бы его замечания о параллелизме между индоевропейским и семитским в трактовке отношения «женский род – абстрактность» в истории имени [Kuryłowicz 1964: 211]), то оно нашло основательное применение в фундаментальном труде Т. В. Гамкрелидзе и Вяч. Вс. Иванова [1984].
В связи же с аспектом интрагенетической типологии (а такие исследования также ведутся) отметим один существенный вопрос: правомерно ли историко-типологическое исследование предположительно родственных языков раньше и независимо от генетического и в какой мере его результаты (и в первую очередь типологическая реконструкция) дают основания для выводов генетического порядка?
Вопрос этот может показаться праздным применительно к группам языков с достаточно известной родословной. Но нередко исследователь оказывается в ситуации не столь определенной, и ответ на поставленный вопрос приобретает принципиальное значение. Это происходит в тех случаях (отнюдь не единичных), когда: а) типологическое сходство является очевидным и всеохватывающим, чего нельзя сказать о генетических соответствиях, и б) генетическая близость весьма вероятна, но генетическая реконструкция затруднена в силу недостаточной изученности соответствующих ареалов, в то время как для типологической реконструкции (хотя бы частичной) основания имеются.
С ситуацией типа «а» мы сталкиваемся в ареале алтайских языков, само выделение которых, по мнению Дж. Крюгера, мотивировано прежде всего типологическими соображениями, в связи с чем он возражает против употребления термина «алтайская семья» в пользу термина «фила» [Krueger 1973: 575]. В этом ареале наблюдается почти полная противоположность тому, что традиционно составляет базис реконструкции, а именно: вместо значительного числа лексических соответствий и регулярных фонетических переходов при некотором типологическом изоморфизме мы находим разительное единообразие по языкам типологических характеристик при скромном объеме общеалтайских лексических и фонетических соответствий [Ibid.: 577– 578]. Несомненно, что в подобных случаях типологическая реконструкция не только правомерна, но и генетически значима. Для алтайских языков их типологическая сводимость имеет первостепенное значение именно потому, что им присущи генетические сходства, и они являются территориально смежными (хотя бы по типу цепочечной связанности).
Нечто подобное можно наблюдать на африканском континенте, и один из примеров типологического сравнения, ориентированного на генетическую классификацию, дает история бантуистики: единообразие в строе языков банту было настолько очевидным, что, учитывая континуумное распределение этих языков, естественно было счесть их родственными. Генетическое сравнение впоследствии показало, что в плане лексических соответствий только незначительная часть компаративных серий Гасри имеет высший индекс дисперсии, т. е. восходит к единым протобантуским архетипам, большая же часть отражает волновой (в смысле И. Шмидта) принцип генетических связей и региональные инновации [Guthrie 1967–1971].