Гораздо типичнее для Африки, однако, компаративная ситуация, обозначенная выше как случай «б». Множество более или менее крупных группировок связано отношением предполагаемого родства в рамках очерченных Гринбергом макросемей, например конго-кордофанской. Это означает, что имеющиеся лексические соответствия (между банту и бане, между бантоидными и джукуноидными, между бенуэ-конголезскими и гур и т. д.) не являются случайными, но вместе с тем на нынешнем уровне знаний даже реконструкция промежуточных региональных праязыков остается весьма проблематичной. В этой ситуации большую долю потенциально генетической информации способны нести типологическое сравнение и типологическая реконструкция. И вполне естественно, что чем меньше надежных генетических данных, тем большую роль играют вероятностные обоснования, о которых писал Б. А. Серебренников [1974: 49].
В связи с вопросами типологической реконструкции особое внимание привлекают два первых метода, указанных Гринбергом. Нетрудно заметить, что формулировки обоих методов так или иначе опираются на понятия типа и класса и что принципиальной разницы между этими понятиями не замечается. Между тем едва ли между ними можно ставить знак равенства. Прежде всего, класс в типологии – понятие операциональное, причем типологические классификации, строящиеся на структурных признаках, являются одноплоскостными, т. е. не таксономическими: в них отсутствует иерархичность. Напротив, с понятием типа естественно соотносить онтологические представления об объекте исследования, и именно типы целесообразно трактовать как состояния при динамическом подходе в соответствии с моделью Гринберга «состояние – процесс».
В самом общем плане языковой тип, согласно удачному определению В. Н. Ярцевой, «представляет собой определенную форму организации понятийного содержания языка» [Ярцева 1980: 43]. Тип как лингвистическое построение имеет иерархическую структуру, т. е. в нем выделяются доминантные (типообразующие) и имплицируемые признаки. Изучение эволюции целостных типов – центральная задача исторической типологии. И в этой связи, возвращаясь к цитированному выше высказыванию американских исследователей, можно сказать, что реконструкция диахронического цикла из синхронической классификации даст интересные результаты именно в том случае, если предметом рассмотрения будут не отдельные структурные черты, а многомерные лингвистические типы. Исследование Ч. Н. Ли и С. А. Томпсон [1982] базировалось на достаточно емких синтаксических типах, различающихся характером представленности в языке подлежащего и топика, и благодаря этому авторам удалось сделать важный вывод диахронического порядка. Обнаруженная ими цикличность в развитии этих типов представляет собой важный факт исторической типологии, логично объяснимый: «общее количество морфологических и синтаксических типов, а также способов грамматического выражения в языках мира ограничено. На протяжении истории языков может наблюдаться неоднократное чередование и повторение одинаковых типов» [Серебренников 1974: 43].
Лингвистический тип может охватывать язык в целом, но может моделировать лишь отдельный уровень языка или отдельную категорию, однако в любом случае понятие типа будет действенным только при условии его семантической насыщенности, чисто формальные типы имеют для типологии заведомо меньший вес, чем контенсивные. В принципе чем выше ранг типа, тем меньше количество таких типов и тем естественнее реконструируется их эволюция в виде циклического движения. При этом целостный тип, при прочих равных условиях, изменяется медленнее, чем частный тип. Чем более дробной становится классификация структурных типов, тем, видимо, труднее вскрыть основные линии их эволюции и тем неочевидней будет общий принцип цикличности, присущий языковому развитию. Разумеется, возможны отклонения и в ту, и в другую сторону.
Так, в рамках одномерной типологии по признаку ринезма, делящему языки на два класса – имеющие носовые гласные и не имеющие их, можно проследить цикличность эволюции данной фонологической категории, описываемую формулой: VN → Ṽ → VN. Например, польский язык унаследовал от праславянского носовые гласные /ẽ/ и /õ/ (орфографически соответственно ę и ą), возникшие на месте индоевропейских сочетаний V+N перед согласными, и в целом они сохраняются как фонемы, хотя их представленность и реализация по диалектам различны [Толстая 1966]. Однако на примере разговорной речи носителей литературного языка можно заметить отчетливую тенденцию к замене /ẽ/ сочетанием [еn], [еm] перед смычными (включая аффрикаты) и простым [е] в конце слова (в падежных и личных окончаниях), тогда как перед щелевыми согласными /ẽ/ обычно сохраняется. Фонема же [õ] отличается большей устойчивостью, сохраняя назальную реализацию перед щелевыми и в конце слова, но заменяя ее сочетанием [on], [оm] перед смычными. Поэтому можно слышать, например, pięć [р’еnć] ‘пять’ – kupię [kup’e] ‘куплю’ – gęsty [gẽsty] ‘густой’, piąty [p’onty] ‘пятый’ – kupią [kup’õ] ‘купят’ – gąszcz [gõšč] ‘чаща’. Подобные примеры свидетельствуют о текущем процессе дефонологизации назальных гласных (как отмечает С. Роспонд, есть категории интеллигенции, уже целиком не различающей носовых и простых, особенно в Кракове и Познани [Rospond 1973: 86]), т. е. можно говорить о процессе регенерации доназального состояния; такая цикличность в истории польского ринезма («возврат к старому, к сочетаниям, из которых родились носовые гласные») комментировалась еще в магистерской диссертации И. А. Бодуэна де Куртенэ [1870: 85]. Этот процесс, однако, не приводит к точному восстановлению предшествующей модели, так как наблюдаются нециклические изменения Ṽ → V (ẽ → [е]) и Ṽ → Vu̯ (ã → [оu̯]) типа drogą → [drogou̯] ‘доро́гой’. Диалекты же, отражая все возможные реализации сочетания «гласный + носовой согласный», представляют собой как бы слепок различных этапов исторического процесса зарождения и устранения вокалической корреляции назализации.
Стремление оперировать при типологической реконструкции более емкими типами объясняется тем несомненным фактом, что именно категориальный строй языка являет собой наиболее благоприятное поле применения типологического подхода, ориентированного на диахронию. Нельзя не согласиться с Г. А. Климовым в том, что «адекватность типологической реконструкции останется недостижимым идеалом без строгого учета иерархических отношений, характеризующих разноуровневые факты языка», и что «логическая зависимость одних структурных явлений от других должна, по всей вероятности, означать и их историческую производность» [Климов 1980: 9].
Вместе с тем следует, видимо, допустить возможность опережающего развития некоторых типологических черт, которые впоследствии могут стать отличительными признаками нового типа, но сами по себе не являются типообразующими, а относятся к имплицируемым. Иначе говоря, в рамках существующего типа могут складываться иерархически вторичные признаки нового типа до того, как разовьются его первичные, определяющие признаки. Такой феномен опережающего развития сопутствующих типовых черт может быть обусловлен принципом цикличности, начавшим действовать раньше на более низком уровне типовой иерархии. Ограничимся одним примером из области русской морфемики (в том ее понимании, как она определена В. В. Лопатиным [1977: 4–5]), а говоря точнее – словообразовательной морфемики.
Как показало специальное обследование русского языка, «наиболее общей тенденцией развития современной словообразовательной системы, которая обнаруживается во многих частных процессах, является рост агглютинативных черт в семантике и структуре производного слова» [Словообразование… 1968: 9–10]. Хотя из двух стихий языка – парадигматики и синтагматики – каждая может стать источником новой тенденции, в рассматриваемом случае естественнее видеть источник агглютинативной тенденции именно в парадигматике, т. е. полагать, что изменение в способе означивания служебных морфем («парадигматическая» агглютинация, противополагаемая флективности) повлекло за собой изменение в технике соединения морфем («синтагматическая» агглютинация, противополагаемая фузии). Иными словами, отмеченное русистами устранение многозначности словообразовательных морфем, способствующее увеличению регулярности словообразовательных типов, служит парадигматической основой агглютинативной тенденции, которая синтагматически выражается в ослаблении фузии – в устранении или фонологическом переосмыслении чередований, затемняющих морфемные стыки и опознавание морфем [Фонетика… 1968: 100].
Примечательно в этой антифузионной тенденции то, что она из сферы словообразования, где она мотивирована парадигматически, проникает в сферу словоизменения, где парадигматической поддержки ей пока нет, так как словоизменительная морфемика в плане соотношения формы и содержания остается верной принципу флективности. Примером действия указанной тенденции в сфере словоизменения служит фонетизация заударного вокализма флексий, т. е. фонетически единообразная реализация омонимичных именных и глагольных окончаний [Там же: 42–56]. Это лишь первый шаг на пути агглютинизации русской словоформы (и второго шага в принципе может и не произойти), но любопытно, что шаг этот делается не «сверху» (в сфере категорематики), а «снизу» – в сфере морфонемики, т. е. на заведомо подчиненных уровнях структурно-типовой иерархии. В связи с этим нельзя не упомянуть еще об одном явлении, не нашедшем пока объяснения и проявляющемся еще «ниже» – на уровне слоговой структуры русского слова.
Речь идет о своеобразной гармонизации безударных слогов, состоящей в прогрессивной ассимиляции по разным тембровым типам – [у], [а], [ы], [и]; это явление (например, [мужук’и́], [съахар’и́], [мыжык’и́], [б’ис’ико́м] и т. п.) свойственно как диалектам, так и литературному языку [Пауфошима 1983: 44–45]. Известно, что в языках агглютинация нередко сопровождается сингармонизацией слова (словоформы), и в этом естественно видеть своеобразную компенсацию рыхлости морфемных стыков, характерной для агглютинации; в тех случаях, когда по крайней мере служебные морфемы являются преимущественно односложными, слоготактика слова становится одновременно фактом его морфотактики. Отмеченные примеры гармонизации слогов в русском языке не связаны явным образом с морфотактикой, поскольку русская морфемика в целом остается пока флективно-фузионной, хотя наметившаяся тенденция к ослаблению фузии и к усилению агглютинации ведет к более рыхлой морфемной структуре слова. И тогда получается, что межслоговая гармонизация, будучи в общем плане имплицируемой чертой агглютинативного строя, в данном случае как бы предвосхищает сдвиг русской морфемики в сторону агглютинации. Это ли не пример опережающего развития вторичных черт языкового типа, когда его доминирующие черты (или по крайней мере иерархически более высокие) только зарождаются?