В исследованиях, посвященных морфологической реконструкции, вопросы линейной морфемики обычно остаются в тени, и степень релевантности порядка морфем для реконструкции словоформы редко становится предметом специального обсуждения. Заметное исключение в этом отношении представляет книга Р. Катичича, где признак порядка морфем вводится наряду с признаком их фонетического соответствия в качестве базисного для определения морфологического соответствия, устанавливаемого между словоформами сравниваемых языков [Katičić 1970: 84]. А если некоторый признак признается существенным для установления соответствий, то тем самым признается его существенность и для реконструкции, поскольку последняя есть не что иное, как диахроническое обобщение соответствий, указывающее на их общий источник.
Далее Р. Катичич определяет кардинальное отличие морфологических соответствий от синтаксических: если для первых одинаково существенны как порядок элементов в составе словоформы, так и их морфологический статус, то синтаксическое сравнение опирается лишь на функциональное тождество (сходство) элементов как синтаксических маркеров безотносительно к их месту и статусу [Katičić 1970: 84: 93–94]. Это означает, что две синтаксические единицы находятся в соответствии, если их маркеры изофункциональны и обнаруживают фонетическое соответствие (без последнего условия мы получим не генетическое, а типологическое соответствие). Может показаться странным исключение из сравнительно-исторического синтаксиса критерия словопорядка, но в действительности этот критерий, отражая важные черты структуры языка, относится к типологическим характеристикам и не может служить основанием для установления генетических соответствий. Однако не быть основанием не означает быть игнорируемым. Исторический синтаксис, не учитывающий типологии словопорядка, будет существенно обеднен, ибо эта типология – не просто перечень синтаксических свойств, а внутренне организованная система, в которой одни свойства связаны с другими импликативными отношениями, носящими характер фреквенталий или универсалий, т. е. общеязыковых закономерностей.
Возвращаясь к гипотезе Гивона и сравнивая ее с положениями Катичича, мы не можем не заметить их существенного расхождения в интерпретации отношений между морфологией и синтаксисом в аспекте порядка значимых элементов. Катичич справедливо акцентирует важность линейной морфемики, однако не устанавливает никаких корреляций между морфемикой и синтактикой, что, напротив, является основным содержанием гипотезы Гивона. Чтобы дальнейшее обсуждение этих вопросов было более наглядным, рассмотрим предварительно некоторые примеры.
В суахили помимо аналитического способа релятивизации (с помощью служебного слова , к которому суффигируется собственно релятивный показатель, согласуемый по классу определяемого слова) имеются две синтетические формы, в которых релятивный элемент является частью глагольной словоформы, но может занимать в ней разные места в зависимости от ее видо-временных и модальных характеристик:
(6) a) msichana aliyenunua bitabu, nilimwona jana
‘девушка, которая покупала книги, я ее видел вчера’;
б) yule ndiye msichana nimpendaye
‘вон она та девушка, которую я люблю’;
в) yule ndiye msichana siyempenda
‘вон она та девушка, которую я не люблю’.
Показателем релятивизации служит уе, в (6а) и (6в) инкорпорированное в словоформу, в (6б) занимающее позицию энклитики, присоединяемой к готовой глагольной форме. Уже эти примеры показывают разную степень морфологизации релятивного показателя: в (6а) и (6в) осуществился процесс морфологизации и -уе- стало морфемой, подчиняющейся правилам агглютинативного размещения предкорневых элементов, а в (6б) морфологизации как таковой, по-видимому, не произошло, но уе претерпело формальную десинтаксикализацию, потеряв право на самостоятельную синтаксическую позицию в предложении. Материал языка луганда свидетельствует о большей независимости релятива, причем в этом языке субъектная релятивизация в форме наст. и буд. времени отличается от претеритных форм и в целом от объектной релятивизации:
(7) a) omukazi aguze ebikopo mulungi / omukazi aguze…
‘женщина, которая купила чашки, красива’ / ‘женщина купила…’;
б) abakazi abavudde balungi / abakazi bavudde
‘женщины, которые вышли, красивы’ / ‘женщины вышли…’;
в) omukazi eyagula ebikopo, nnamulabye leero
‘женщина, которая купила чашки, я ее видел сегодня’;
г) omukazi gwe ndabye, mulungi
‘женщина, которую я видел, красива’;
д) ebibala ebiri ku mmeeza byengevu / ebibala biri ku mmeeza
‘фрукты, которые (есть) на столе, спелые’ / ‘фрукты на столе’;
е) ebibala bye nguze byengevu
‘фрукты, которые я купил, спелые’.
Как видно из контрастных примеров в (7а), для 3-го л. ед. ч. (соотнесенного с 1-м классом существительных) презентно-перфектной формы никакого морфологического различия между релятивными и нерелятивными структурами нет, релятивизация маркируется только интонацией. В (7в) присутствует остаток релятива в виде чистой реляционной морфемы Е (ожидалась бы форма уе), которая не интегрирована в словоформу, как в суахили, но уже формально десинтаксикализована. Полным контрастом к формам типа (7а), выражающим субъектную релятивизацию (характеризуемую кореферентностью подлежащих матричного и вставленного предложений), выступают формы типа (7г) и (7е), где релятив gwe (1-й класс), bye (8-й класс) пока остается самостоятельным синтаксическим элементом, но помещенным в позицию клитики и потому тяготеющим к последующему слову (о принципе «второй синтаксической позиции» см.: [Steele 1977]). Эта склонность к проклитизации находит речевую реализацию в позициях сандхиального хиатуса ср.: …gwe olabye… >…gw’olabye… ‘которую ты видел’.
В примерах (7б) и (7д) маркером релятивизации служит начальная гласная согласовательного префикса (язык луганда относится к языкам, имеющим классные показатели структуры VCV, и начальная гласная, иногда называемая аугментом, в своем появлении/опущении подчиняется весьма сложным правилам, ср. обзор соответствующей проблематики и интересную семантическую интерпретацию употребления начальной гласной в работе [Аксенова 1987]). Для этих случаев ожидаемой формой является be bavudde, bye biri (be – плюральный коррелят релятива уе), но эти формы характерны для другого синтаксического построения – контрастивного фокуса, ср.:
(8) a) omukazi уе aguze ebikopo ‘(именно) женщина купила чашки’;
б) abakazi be bavudde ‘(именно) женщины вышли’;
в) ebibala bye biri ku mmeeza ‘(именно) фрукты на столе’.
В отличие от релятивизации здесь используется расщепление (клефтинг), но генетическая связанность двух конструкций несомненна, что является яркой типологической чертой, давно привлекающей внимание исследователей (ср.: [Schachter 1973; Takizala 1973]). Эта связанность со всей очевидностью проявляется при сравнении объектных релятивных конструкций типа (7г) и (7е) (характеризующихся некореферентностью подлежащих матричного и вставленного предложений) и объектного фокуса (9): в обоих случаях используются одни и те же маркеры, которые формально контролируются семантической категорией одушевленности/неодушевленности. Это выражается в том, что только для классов, содержащих одушевленные имена, различаются субъектные и объектные показатели релятивизации и фокуса.
(9) a) omukazi gwe ndabye ‘(именно) женщину я видел’;
б) ebibala bye nguze ‘(именно) фрукты я купил’.
С позиций Р. Катичича, в рассмотренных примерах легко устанавливается синтаксическое соответствие: имеется сентенциальный формант – маркер релятивизации, идентичный по значению и почти идентичный по форме, место же его не релевантно. С позиций же Т. Гивона, здесь наглядно проявляется превращение «вчерашнего синтаксиса» в «сегодняшнюю морфологию», причем по языкам можно проследить различные этапы этого процесса. Что же касается его места, то в плане соотношения синтактики и морфемики не все ясно. Так, глагольная словоформа в (6а) теоретически допускает два диахронических толкования: 1) позиция релятива уе отражает его былое положение в составе синтаксически расчлененного комплекса, 2) положение уе в середине словоформы является результатом перемещения из какой-то другой позиции. Факты некоторых языков северо-западного бантуского ареала и смежных языков бане позволяют предположить, какой могла быть эта позиция. Например, в баса (язык зоны А, данные почерпнуты из кн. [Schürle 1911]) релятивный маркер предшествует глагольной группе:
(10) makɔndɔ, ma a nti nɛ, ma holol
‘бананы, которые он дал мне, (они) спелые’
Диалекты бамилеке, ближайшего родственника банту, еще определеннее указывают на экстрапозицию релятива относительно глагольной группы, ср. в бангангте:
(11) nʃun Am, zǝ mǝ fǝ ndʒǝn e nkog 1А, nεnǝ
‘друг мой, которого я видел его вчера, уехал’
(А – гласный заднего ряда; zǝ … 1А – релятивная рамка; zǝ, по Я. Воорхуве, фонетическая реализация /yia/ [Voorhoeve 1976: 19]).
Из двух приведенных толкований первое сталкивается с трудностью объяснения того, что релятив занимает позицию объектного элемента (Аккузатива или Датива). Второе толкование, предполагающее клитизацию и перемещение клитик, лучше согласуется с существующими представлениями о путях грамматикализации и морфологизации. Между прочим, именно синтаксическое размещение клитик дало повод ряду ученых для критики гипотезы Гивона – либо уничтожающей [Steele 1977], либо вносящей важные уточнения при общем положительном отношении к гипотезе [Comrie 1980; Anderson 1980]. Уточнение состоит в том, что правила размещения клитик не идентичны правилам порядка полнозначных слов, так что морфемная последовательность, отражая исторически предшествующую ей последовательность клитик, необязательно тем самым отражает древний порядок слов в предложении. Установленное С. Стил правило второй синтаксической позиции означает, что клитики стремятся занять место наименьшего интонационного пика (собственно, «антипика»), который приходится на границу между темой и ремой [Comrie 1980: 86]. Во всяком случае, невозможность клитики в сильной позиции (особенно в начале предложения) представляет собой живое правило в тех языках, где различаются полные и клитизированные формы местоимений, ср. в польском: