ому миру. Различение родов, по Гумбольдту, целиком принадлежит к имажинативной части языка, поскольку с рациональной точки зрения, в плане интеллектуальных отношений мысли, эта категория должна быть отнесена к языковым несовершенствам как малофилософичная, излишняя и неуместная. «Но как только молодое и активное воображение народа оживит все слова, уподобит язык целиком реальному миру, просопопея прекращается, создавая для каждого периода картину, где аранжировка частей и нюансы принадлежат скорее выражению мысли, чем самой мысли, так что слова обретают роды, подобно тому как живые существа принадлежат к какому-то полу» [Humboldt 1852: 304–305]. Здесь все проникнуто романтической философией Volksgeist’a; высшую ступень в развитии имажинативной культуры языка демонстрирует, разумеется, античность, а противоположный полюс сугубого рационализма представлен китайским языком.
Здравый смысл, требовавший исходить из принципа антропоморфизма при объяснении генезиса категории рода, постепенно превращался в анахронизм, по мере того как накапливались факты, свидетельствующие о более сложных и противоречивых отношениях между тремя европейскими родами. Сомнения в исконности естественной половой мотивировки грамматического ряда явно высказывал К. Бругман, полагавший, что формальные различия, называемые родовыми, существовали раньше, чем развился «естественный род» как результат поэтико-мифологической деятельности доисторического языкового сознания, которое переосмыслило исконные образования на -о и -а как маскулинум и фемининум [Brugmann 1889]. Одно из доказательств своего предположения Бругман видел в так называемых epicoena (в частности, в названиях животных, формально однородовых, но по смыслу приложимых к особям обоих полов, ср. греч. ὁ ἀετóς ‘орел’, ἡ χελιδών ‘ласточка’, нем. der Hase ‘заяц’, die Maus ‘мышь’ и т. п.): по его мнению, эти образования, считающиеся древнейшими, указывают на то состояние, когда у говорящих еще не было чутья грамматического рода. Здесь Бругман явно подменяет понятие грамматического рода понятием лексического; как раз в тех типах имен, которые Дионисий Фракийский называл κοινά (ср.: греч. ὁ ἵππος – ἡ ϊππος, лат. equus – equa ‘жеребец – кобыла’), при наличии отчетливых формальных показателей род является все-таки лексическим по преимуществу. Иное дело epicoena, и совершенно прав был А. А. Потебня, замечая по поводу высказываний Бругмана, что в этих существительных проявляется именно грамматический род, и никакой другой [Потебня 1968: 481].
В дальнейшем выяснилось, что на проблему предыстории индоевропейского рода могут пролить свет более углубленные исследования древнейших деклинационных систем. Х. К. Уленбек в 1901 г. объяснил совпадение форм номинатива – аккузатива у имен среднего рода с о– и аккузатива имен мужского и женского рода (общий показатель *-m) как отражение некогда существовавших активного и пассивного падежей, первый из которых характеризовался показателем *-s, сохранившимся в номинативе мужского – женского рода [Уленбек 1950: 101]. Тем самым проблема генезиса рода перестала быть только диахронической проблемой индоевропеистики: она оказалась включенной в круг более широких проблем, требующих типологического подхода, в частности подхода с позиций общих структурно-семантических типов языка.
Такой подход нашел почти гротескное воплощение в обширном труде В. Шмидта [Schmidt 1926], где род рассматривался в одном ряду с прочими видами именных классификаций (таких, как классы кавказских и африканских языков) и на фоне других структурных черт, способных служить различительными признаками языковых типов (таких, как наличие или отсутствие инклюзива – эксклюзива, тип генитивной конструкции и т. д.). Сопоставления В. Шмидта могли бы сыграть большую роль, если бы не были облечены в панцирь культурно-исторической интерпретации, в основе которой лежала теория культурных кругов и расовых скрещений. Непопулярным оказался и другой капитальный труд того времени – «Основы глоттологии» А. Тромбетти [Trombetti 1923], в котором здравая практическая идея сквозного типологического анализа языков разных семей по грамматическим категориям оказалась дискредитирована теоретической презумпцией моногенеза языков мира. Оба названных автора отстаивали тезис о вторичности «естественного» рода, только Тромбетти выводит его из «грамматического» рода «высшие – низшие», а Шмидт – из первичной оппозиции «одушевленные – неодушевленные» [Trombetti 1923: 257; Schmidt 1926: 335].
Возможность исторической редукции трехчленной системы индоевропейского рода к двучленной оппозиции «одушевленность – неодушевленность» была еще раньше убедительно показана в серии работ А. Мейе, которые продолжали главную линию в исследовании рода, идущую от младограмматиков, ср. [Meillet 1926a; 1926b]. Согласно этой интерпретации, разграничение мужского и женского родов произошло позже в результате расщепления одушевленного рода, который, впрочем, мог содержать в себе формальные предпосылки будущей оппозиции по полу в сфере nomina agentis.
«Деривационное происхождение женского рода (в противоположность мужскому) очевидно», – писал Е. Курилович, в целом развивавший точку зрения А. Мейе [Kuryłowicz 1964: 207]. В этом плане мужской род в его противопоставленности среднему можно считать непосредственным отражением одушевленного рода, и истоки его следует видеть в чисто формальном различии: нулевая форма номинатива – аккузатива у имен неодушевленного (среднего) рода противопоставлялась форме на -s (номинатив) и -m (аккузатив) у имен одушевленного (мужского) рода. Женский род, как полагают разные исследователи, был новой категорией, развившейся не только на базе названий существ женского пола, но вобравшей в себя также собирательные и абстрактные имена, т. е. фемининум отнюдь не выделился как «половинка» одушевленного (или активного, как его стали позже называть) рода [Тронский 1967: 61]. Поэтому, заключает И. М. Тронский, бесперспективно искать для этой грамматической категории предметно-смысловые основы, и А. Мартине, подчеркнувший необходимость различать фемининум как деривационную категорию существительного и женский род как согласовательную категорию прилагательных, попытался показать возможный путь развития родовых грамматических различий по внутриязыковым причинам – как результат ряда аналогических (семантических и формальных) распространений той оппозиции, которая первоначально сложилась в указательно-анафорических местоимениях [Martinet 1956: 92–93]. А. Мейе сам сознавал условность определения одушевленного рода как нерасчлененного мужского/женского, и хотя говорил, что женский род – это подраздел «одушевленного», получаемый деривационным путем от имен «мужского» рода, но при этом указывал на трудность подведения под этот принцип всех имен, в связи с чем распространение женского рода (и рода как такового) во многих случаях следует считать результатом формального обобщения [Meillet 1938: 24–25].
Обосновывая свою гипотезу двухклассного прошлого индоевропейского рода, Мейе вновь обратился к фактам, привлекавшим внимание еще античных грамматиков, – к фактам, о которых писал, например, Секст Эмпирик: «Кроме того, одни и те же люди произносят одно и то же различно, один раз в мужском роде, другой раз в женском» [Секст Эмпирик 1976: 84]. Для греческого мыслителя эти факты были доказательством того, что имена даны не по природе, а по обычаю; для Мейе такие факты были свидетельством позднейшего рождения рода из категории одушевленности. Комментируя название звезды в греческом, Мейе объясняет варьирование рода через варьирование точек зрения на денотат: если звезда рассматривается как природный (неодушевленный) объект, слово имеет средний род – ἄστρον, если же она трактуется как активная (живая) сущность, то название оформляется по мужскому роду – ἀστήρ, и именно в такой форме это слово употреблено в Илиаде в тех стихах, где Гектор, внезапно оказывающийся в разных местах поля битвы, сравнивается с появляющейся и исчезающей звездой [Meillet 1931: 24]. В других языках, отмечает Мейе, есть свидетельства того, что звезда, рассматриваемая с точки зрения внутренней силы, одухотворяющей ее, получает название в женском роде, подобно гот. stairno или лат. stella.
Двойной интерпретацией одной и той же субстанции объясняет Мейе целый ряд случаев в индоевропейских языках, когда для обозначения одного денотата используются разнородовые имена. Например, названия воды отражают как обыденное (профанное), так и сакральное понимание (вода как вещь – вода как божество), и в первом случае существительное ‘вода’ имеет неодушевленный (средний) род, а во втором – одушевленный (женский) [Meillet 1926b: 216–217]. Под такое объяснение Мейе подводит также названия огня, сна (с различением состояния и видения), дня и ночи; в других группах имен усматривается противопоставление активного и пассивного начала как имманентной характеристики обозначаемого; например, в названиях частей тела, где активные органы получают имя в одушевленном роде (мужском или женском), – такие, как рука, нога, язык и т. п., а пассивные – в среднем. Аналогичная оппозиция обнаруживается в названиях действий в отличие от названий орудий и абстрактных имен. Так, П. Шантрен [1953: 17] отмечает для греческого:
Первоначально nomina actionis женского рода выступали как «одушевленные» в противопоставлении соответствующим отглагольным именам среднего рода: πρᾶξις означает, по существу, факт действования, а πρᾶγμα – результат действия. Однако в ходе истории языка противопоставление одушевленного и неодушевленного рода утрачивает всякое конкретное основание и становится чисто грамматическим95.
Отчетливые следы древней категории одушевленности/неодушевленности сохранились в местоимениях – это и вопросительные *kwi-s/ *kwi-d, и анафорические