*is (ж. р. *i) / *id, и указательные *so (ж. р. *sä) / *tod, где О. Семереньи [1980: 219] видит выражение указанной категории в супплетивности so-/ to- и где пара so/sä была, по мнению А. Мартине, одним из главных источников функционального различения мужского и женского родов [Martinet 1956: 91].
Формула «одушевленность – род. (м./ж.)» не является, однако, формулой реконструкции в строгом смысле этого слова. Как подчеркивал Э. Бенвенист, «не следует торопиться с зачислением в разряд “одушевленных” всех тех имен, которые исторически выступают в мужском или женском роде» [Бенвенист 1955: 154]; пример греч. γέλως ‘смех’ и ἔρως ‘любовь’, исследованных Э. Бенвенистом, показывает, что эти имена мужского рода восходят к именам среднего рода на ας (*γέλας, *ἔρας), которые, в свою очередь, являются трансформацией древнейших образований на -αρ (<*r̥). История индоевропейского рода неотделима от истории числа и падежа, а также от истории словообразовательных категорий существительных и прилагательных. Гипотеза двучленной именной классификации, предшествующей родовой, предполагает, по-видимому, обращение к тому периоду, когда склонение только зарождалось, когда словоизменение еще не отделилось от словообразования96; следы этого периода можно видеть в архаической падежной гетероклисии -r/-n. В частности, функциональная двойственность образований на *-en была показана Бенвенистом: с этим суффиксом образовывались как производные падежные формы (в противоположность именительно-винительным на *-er, *-i или *-∅), так и производные женского рода по типу скр. pátih ‘господин, супруг’ – pát-n-i ‘госпожа, супруга’, греч. πóσις – πóτ-ν-ια; при этом оба типа образований (родительный падеж на *-en и женский род на *-en) трактуются Бенвенистом как адъективные образования с общим значением принадлежности, которое варьируется окончаниями [Бенвенист 1955: 208–209].
Теория родогенеза А. Мейе привлекла внимание благодаря высокому авторитету ее автора, известного стремлением к максимально реалистическому обоснованию выдвигаемых положений. Но эта теория не была безоговорочно принятой; были у нее и сторонники, были и такие, кто признавал правильным лишь общее направление мысли, но оспаривал конкретный характер той категории, которую следует исторически предпослать индоевропейскому роду. Анализ точек зрения, высказанных по проблеме рода и вообще именных классификаций, и обзор фактического материала, известного к концу 20-х гг. нашего века, содержится в объемистом труде Г. Ройена [Royen 1930]. Еще до того, как Мейе разработал свою теорию рода, имела хождение так называемая оценочная теория, согласно которой родовые противопоставления произошли из более древней двуклассной системы, базирующейся на квалификации денотата как более ценного (высшего) – менее ценного (низшего) или деятельного – инертного, и Х. К. Уленбек в рецензии на книгу Г. Ройена высказался в пользу именно этой интерпретации, как более обнадеживающей [Uhlenbeck 1930: 655]. Он, впрочем, признавал, что и такое объяснение не исчерпывает всех фактов, поскольку более значимое и деятельное нередко выражается словами среднего рода, но этот путь казался ему более предпочтительным, так как оппозиции (м. р. : ж. р.) : ср. р. не объяснимы, по его мнению, через изначальную оппозицию «одушевленность : неодушевленность», хотя как вторичная семантическая ассоциация она могла присутствовать в древней системе. Еще менее эффективно прямое этимологизирование в плане «естественного рода».
В самом деле, теория «естественного рода» рационально объясняет родовую принадлежность только части существительных, точно так же и теория одушевленности оставляет за гранью рационального значительный пласт «вещной» лексики, денотаты которой мыслились по какой-то причине одушевленными. И в том, и в другом случае приходится прибегать к фактору метафоричности древнего мышления, т. е. переходить из области формально-семасиологических доказательств в область ономасиологических догадок. Но можно ли из этого заключить, что оценочная теория рода не содержит в себе иррационального момента? Нет, потому что критерии оценки денотата так же лежат в сфере метафизических представлений доисторических этносов, как и основания родовой или анимистической метафоризации. Это обстоятельство накладывало определенную печать безнадежности на многолетнюю дискуссию о родогенезе, проходившую под знаком контроверзы «естественный род vs. оценочный род», и находились ортодоксальные индоевропеисты консервативного толка, вообще считавшие вопрос о первичности того или иного классификационного принципа «чисто теоретическим», что в их устах по существу означало «праздным». Например, В. К. Поржезинский упрекал Я. Ханделя (в рецензии на его труд) за то, что тот, признав «чисто теоретический» характер проблемы родогенеза, все-таки отходит от этой презумпции и пытается исторически упорядочить оба классификационных принципа, связывая выбор одного из них со степенью культурного развития языкового коллектива; попутно Поржезинский высказывается против оценочного принципа, а также выражает сомнение в правомерности рассмотрения (как это делал В. Вундт) индоевропейского рода как одного из звеньев в цепи различных типов классификации объектов [Porzezinski 1924: 133].
Проблема рода в широком контексте
И все-таки обсуждаемое направление исследований в целом не было игрой «чистого разума». Выяснение генезиса трехродовой системы, реконструкция предшествующей ей классификации – все это означало переход к новому типу исторического исследования языков, связанному с расширением сферы компарации и ее принципов. Показательны соображения известного французского этнолога М. Мосса (Ньютона этнологии, по выражению К. Леви-Строса), которые он, ученик А. Мейе, высказал при обсуждении сообщения своего учителя о предыстории рода на заседании Психологического общества (Париж, 14 июня 1923 г.; замечания М. Мосса припечатаны к тексту сообщения, см. [Meillet 1938: 25–27]). Родовая классификация должна рассматриваться в контексте прочих классификаций коллективных представлений как один из частных случаев, подпадая под общее определение социальных явлений, для которых характерна произвольность знаковой символизации и одновременно ее обязательность как системы, однажды установленной (эта общая идея, развитая в лингвистической концепции Ф. де Соссюра, имеет своим источником социологические воззрения Э. Дюркгейма). При этом следует иметь в виду, что факты языка – это не причина, а следствие; не все категории коллективного мышления выражаются именно языковыми категориями, а с другой стороны, не все, что выражается языком, принадлежит к наиболее осознаваемому и социально наиболее важному. И если сейчас индоевропейский род представляется чем-то вроде этикетки, то это лишь пережиток той эпохи, когда классификация имен имела социально осознанную мотивировку. Основания для классификации объектов действительности посредством языка разнообразны, но социальные истоки всех форм классификации несомненны.
Из этого всего следует, что лингвист в поисках ответа на вопросы, подобные проблеме родогенеза, должен обращаться к материалу других языков, где сходные явления допускают либо однозначную, либо весьма правдоподобную содержательную интерпретацию. Иными словами, можно объяснять явление одного языкового типа, привлекая параллели из другого, подобно тому как этнолог, сталкиваясь с аномальным или просто необъяснимым культурным фактом в одном (например, европейском) типе общества, обращается к этнологии обществ иного типа (например, меланезийского) и нередко находит своему факту простое и убедительное объяснение.
М. Мосс не был одинок в пропаганде такого подхода. В том же 1923 г. появилась статья Б. Малиновского «Проблема значения в первобытных языках» (приложение к книге Ч. Огдена и И. Ричардса, цитируется по третьему изданию). Общий тезис Малиновского состоит в том, что «существуют реальные категории, на которых базируются и по которым оформляются грамматические подразделения», и язык в своей структуре отражает эти реальные категории, выводимые из практических отношений ребенка и первобытного человека к окружающему миру. Чем более развит язык и чем дольше его эволюционная история, тем больше в нем структурных напластований, отражающих различные ступени культуры – от дикости до цивилизации – и различные типы его использования (иначе говоря, функции) – прагматическое, нарративное, ритуальное и т. д. «Мы можем сказать, – пишет Малиновский, – что фундаментальные грамматические категории, универсальные для всех человеческих языков, могут быть поняты только с учетом прагматического Weltanschauung первобытного человека» [Malinowski 1930: 327–328]. Род не принадлежит к универсальным языковым категориям, каковы, например, число или лицо, но коль скоро он включается в ряд прочих языковых классификаций, то как разновидность именной классификации род становится фреквенталией, и для его понимания большое значение имеет изучение картины мира в так называемых первобытных обществах (об условности и неоднозначности термина «первобытный» см. [Леви-Строс 1983: 92–93]; в аналогичном значении используется также термин «традиционные общества»).
По поводу «примитивных» классификаций («примитивных» не в смысле простоты их структуры, которая, напротив, бывает весьма сложной, а в смысле синхронической прослеживаемости их оснований) Б. Малиновский говорит, что в их основе лежит общая оппозиция сигнифицированного мира и фона; в первом, который образует категорию, подобную аристотелевской οὐσία (т. е. вроде «субстанции») и называемую им «протоусия», все дифференцировано и классифицировано; второй же член оппозиции – фон – объединяет все, что не дифференцировано вследствие его прагматической индифферентности [Malinowski 1930: 331–332]. По мнению Малиновского, должна быть создана особая дисциплина – генетическая семантика, целью которой было бы вскрыть реальную природу грамматических категорий, сообразуясь с первобытным (primitive) отношением Человека к Действительности [Malinowski 1930: 335].