Все сказанное не противоречит определению исторической типологии, которым хотелось бы заключить этот пассаж:
В обобщенной форме предмет исторической типологии мог бы быть определен как выявление и изучение узуальных однонаправленных процессов, в конечном счете соотнесенных с преобразованием системы взаимообусловленных признаков, структурирующих тип языка. Однако сама возможность существования подобных преобразований остается пока гипотезой, нуждающейся в верификации; проверка ее истинности является одной из актуальных задач исторической типологии [Гухман 1981: 14].
Ниже рассматриваются типы именной классификации в синхроническом и историко-типологическом аспектах.
Языковые классификации и категории (номинация и классификация)
Один из параграфов известной книги О. Есперсена «Язык» носит название «Классифицирующий инстинкт», и в первой же фразе этого параграфа мы находим объяснение такому заглавию: «Человек – классифицирующее животное: в определенном смысле можно сказать, что весь процесс говорения есть не что иное, как распределение явлений, среди которых не найдется и двух во всех отношениях похожих, по различным классам на основании воспринимаемых сходств и несходств» [Jespersen 1925: 388–389]. Биологический душок, вносимый в это определение предикатом животное, а также словом инстинкт, встречающимся и в тексте, не должен создавать иллюзию, будто речь идет о природном свойстве человека как биологического вида. Если и можно в подобном контексте говорить об инстинкте, то только в переносном, образном смысле – об инстинкте социальном, т. е. о той «могучей тенденции», по выражению Э. Сепира, которая способствует «развитию формальных противопоставлений, не соответствующих в точности определенным концептуальным различениям. Это тенденция к построению классификационных схем, по которым обязаны распределяться все выражаемые в языке понятия» [Сепир 1934: 77].
Именно социальный (и/или этнический) характер классификаций, для которых язык служит орудием и выражением, позволяет отнести к ведению этнолингвистики такой важный раздел, как изучение спонтанных, естественных (т. е. не научных) таксономий, отражающих категоризацию действительности как неотъемлемую составляющую коллективного опыта. Отмечая этот факт, Ж. Калам-Гриоль считает возможным заключить, что «символические классификации традиционных обществ в такой же мере представляют попытку объяснения (explication) мира, как и научные классификации современных обществ» [Calame-Criaule 1977: 19]. В этих словах содержится понимание классификации как познавательного (когнитивного) акта, в связи с чем возникает вопрос, насколько правомерно распространять такое понимание на все типы классификаций, встречающихся в языках. В поисках ответа на этот вопрос (а от него зависит выбор метода исследования) необходимо вначале обратиться к двум моментам, связанным с общей характеристикой языковых классификаций: степень их обязательности и психологическая (психолингвистическая) природа оснований классификации.
Сравнивая три процитированных высказывания, мы можем заметить в них нечто общее: из каждого следует вывод об обязательности языковой классификации внеязыковой действительности. У Э. Сепира это выражено эксплицитно, в двух других случаях выводится косвенно: коль скоро способность классифицировать есть инстинкт, то она должна быть подсознательной потребностью человека; с другой стороны, коль скоро классификация есть социальный факт – принадлежность человеческого опыта, она так же неизбежна, как проявления видового инстинкта. Одновременно в этих высказываниях нетрудно заметить и различие: Сепир (опять-таки явным образом) указывает на концептуальный характер языковых классификаций (распределение понятий), Есперсен – на перцептивный (критерий воспринимаемого сходства – различия); в третьем высказывании классификациям придается также концептуальный смысл, поскольку они трактуются как способ экспликации мира, т. е. в сфере ratio. Различие мнений в данном случае отражает различия в реальном положении дел. Но сначала – о презумпции обязательности языковых классификаций.
Если вновь обратиться к такой несомненной языковой классификации, как грамматический род, и посчитать ее в известном смысле образцовой97, то и тут можно отметить, что в отношении обязательности она отнюдь не образец (как и в отношении ясности ее концептуальных оснований – о перцептивных основаниях говорить не приходится). Следовательно, когда говорят о классификации как обязательном свойстве «языковой картины мира», имеют в виду нечто более общее, нежели такие вполне грамматикализованные системы, как род. Иными словами, грамматичность классификации не может считаться ее обязательным свойством, если сама классификация считается обязательной. То же можно сказать и о другом ее свойстве – морфологической выраженности. И тогда оказывается, что к делу имеет отношение довольно широкий круг явлений.
Вообще говоря, классификационный момент присутствует в самой языковой номинации, ср. замечание Кондильяка [1983: 202]: «Образовать класс – это не что иное, как дать одно и то же название всем тем предметам, которые мы считаем сходными». Этот факт особенно явно всплывает при межъязыковых сопоставлениях, что хорошо показано В. Г. Гаком на примере названий орудий для земляных работ в русском и французском языках, использующих разные признаки в качестве ведущих при идентификации орудий определенного рода [Гак 1976: 79]. Но в целом между номинацией и собственно классификацией есть существенное различие: базой номинации является группировка самих предметов с целью их идентификации (т. е. преодоления, снятия индивидуального разнообразия), в нашем же случае речь идет о классификациях слов как имен предметов, т. е. в этом смысле языковые классификации, целью которых является дифференциация, оказываются «вторичными» по отношению к той «первичной» категоризации, которая заключена в номинации. Вместе с тем номинационная стихия языка тесно смыкается с его классификационной стихией, и именно это обстоятельство придает классификациям своеобразие, многоплановость, а зачастую и «таинственность», поскольку основания классификаций могут уходить корнями в недра номинационной категоризации, недоступной прямому наблюдению. Это служит главной причиной появления так называемых скрытых категорий, и в той мере, в какой номинация как ergon кристаллизируется исключительно в лексической семантике, а классификация – преимущественно в грамматической, можно в общем плане говорить о скрытых категориях (которые представляют собой частные классификации) как о локусе и результате сложного взаимодействия лексической и грамматической категоризации (ср. в этой связи замечания С. Д. Кацнельсона [1972: 92–93]).
Сущность скрытых категорий хорошо уловил Л. B. Щерба еще до того, как появилась работа Б. Уорфа (1945, написана в 1939 г.), где разрабатывалась их теория и где они впервые были так названы [Уорф 1972]. В статье 1928 г. Л. B. Щерба, говоря о существовании общих категорий в языке, отмечал:
Само собой разумеется, что должны быть какие-либо внешние выразители этих категорий. Если их нет, то нет в данной языковой системе и самих категорий. Или, если они и есть благодаря подлинно существующим семантическим ассоциациям, то они являются лишь потенциальными, но не активными, как, например, категория «цвета» в русском языке [Щерба 1957: 64].
Здесь речь идет о тех лексических категориях, которые впоследствии получили название семантических полей (в данном случае относительно замкнутых); на категорию цвета обычно ссылаются, чтобы показать, что «категоризация конкретных полей разными языками может проводиться различным образом. Выражая этот факт в соссюровских терминах, говорят, что каждый язык налагает специфическую форму не априорную недифференцированную субстанцию плана содержания» [Лайонз 1978: 454]. Типология таких различных категоризаций составляет одну из главных задач этносемантики: именно сравнение разных систем цветообозначений обнажает скрытые принципы их категоризации.
В названной работе Л. B. Щербы есть указание на другое свойство языковых категорий, которое может трактоваться как констатация различной степени их выраженности, «явности» (или, vice versa, скрытости); Щерба называет это свойство «яркостью»: «Яркость отдельных категорий не одинакова, что зависит, конечно, в первую голову от яркости и определенности, а отчасти и количества формальных признаков» [Щерба 1957: 66]. Примерно таким же был логический путь определения скрытых категорий Б. Уорфом; поскольку именно в его трактовке это понятие вошло в мировую лингвистику, остановимся на нем подробнее.
В работе 1936 г. (опубликована посмертно только в 1956 г.) есть такое определение:
Скрытый языковой класс может не иметь касательства ни к какому крупному разделению объектов, он может обладать очень тонким, трудно уловимым (subtle) значением и может не иметь никакой явной пометы, кроме как определенной отличительной «реактивности» («reactances») с определенными явно выраженными (overt) формами. Это то, что я называю криптотипом [Worf 1956: 70].
Из этого определения следовало бы заключить, что криптотип – это особая разновидность скрытых категорий, но в лингвистической литературе эти понятия чаще отождествляются, чему способствует недостаточно дифференцированное употребление их самим Уорфом в статье «Грамматические категории», откуда и пошли эти термины. Но последний по времени текст, где встречаются понятия скрытых категорий и криптотипа – подробный план раздела «Семасиология как часть грамматики» (1938), – позволяет внести окончательную ясность в понимание этих явлений Б. Уорфом. Криптотипы здесь получают следующее краткое определение: «Covert word categories with subtle meaning, marked only by reactances» [Ibid.: 132] ‘Скрытые категории слов с трудно уловимым значением, выраженным только посредством реактивности’.