Мы вновь встречаемся с малопонятным (по своей «внутренней форме») термином reactance, которым обозначен центральный, определяющий признак криптотипической категории. Этот термин переводился по-разному. О. Г. Ревзина прибегала к довольно удачной перифразе «скрытая активность», или «скрытая форма проявления категорий» [Уорф 1972: 47], но дело в том, что в самом этом термине нет значения «скрытости», это свойство категории лишь выводится на основе ряда признаков, включающих также reactance. В словаре Э. Хэмпа данный термин встречается трижды: в определении скрытой структуры, в определении криптотипа и в виде отдельной словарной статьи; в первом и в третьем случаях Вяч. Вс. Иванов передает его в русском переводе словаря [Хэмп 1964] как ‘реактивность’, во втором случае (см. выше цит. из [Worf 1956]) – как ‘взаимодействие’ (так же переводит его С. Д. Кацнельсон, правда, не в точной цитате, а в пересказе этого определения [Кацнельсон 1972: 81]). Словарь Хэмпа, как известно, построен по «контекстному принципу», поэтому все указанные словарные статьи содержат точные цитаты из Уорфа. В упомянутом плане Уорф выделяет в составе большой рубрики «Слово (как часть предложения)» три пункта: (1) морфология (открытая, явная структура); (2) скрытые структура и отношение; (3) категории (могущие быть открытыми и скрытыми). Очень важно для решения обсуждаемого вопроса перечисление средств, относящихся к технике скрытой структуры: избирательность; супплетивизм; порядок (в словосочетании или предложении); местоименная референция; референция посредством ключевого слова, отличного от местоимения; реактивность [Worf 1956: 129]. Таким образом, отпадают сомнения в том, что криптотип, определяемый по наличию реактивности, представляет собой разновидность скрытых категорий, и Уорф счел необходимым выделить его особо, поскольку выявление криптотипов требует особенно глубокого анализа языка [Ibid.: 132].
В пункте (2) приведенного плана дается и разъяснение термина «reactance»: «слово со скрытым отношением управляет выбором некоторых других слов; например, названия круглых или длинных объектов в языке навахо определяют выбор глагольный основы» [Ibid.: 129]. Б. Уорф же имеет в виду известное всем атапаскским языкам явление, состоящее в том, что реальные объекты классифицируются на ряд категорий (от 7 до 12) в зависимости от формы, размеров, расположения и количества, но в самих существительных никаких внешних признаков этих категорий нет, а проясняются они в сочетании с глаголами определенной семантической группы, каждый из которых имеет столько вариантов основы, сколько в данном языке скрытых классов имен (см.: [Davidson et al. 1963]). Существенным моментом является то, что не каждый глагол может выполнить классификативную функцию; иначе говоря, лишь с определенными глаголами способно «вступать в реакцию» имя, относящееся к той или иной скрытой категории, что делает его носителем особого свойства – реактивности: оно выступает как реагент, а глагол – как индикатор, показывающий положительную реакцию на определенную «классность» имени98.
Скрытая классификация и деривация
Атапаскские языки в более формализованном виде демонстрируют явление, знакомое по многим другим языкам, где оно более размыто и сильнее затушевано чисто лексическими отношениями. В самом деле, разве русские глаголы просы́пать и пролить не служат различителями субстанциональных понятий сыпучих и жидких тел, названия которых допустимы в позиции объекта? Как предикаты эти глаголы часто описывают, в сущности, одно и то же событие, ср.: он нес X и немного просыпал / он нес У и немного пролил, а как лексемы они различаются теми компонентами значения, которые отражают категориальную принадлежность X и Y (ср. следующие толкования: ‘просы́пать’ = ‘обронить некоторое количество сыпучей субстанции’, ‘пролить’ = ‘обронить некоторое количество текучей субстанции’). Если атапаскский глагол выработал с этой целью для некоторых лексем вариантные морфемные формы, то в русском языке указанные категориальные различия получают только лексемное выражение; но в обоих случаях мы имеем дело не с внутренним, имманентным варьированием глагольной семантики, а с внешним, отраженным: в атапаскских языках семантически согласуемые с именем варианты глагольной основы представляют собой эхо-морфы, а в русском языке аналогичное согласование осуществляют эхо-семы в составе лексического значения глагола. Но на основании русских примеров трудно говорить о существовании хотя бы скрытой классификативной категории «сыпучие/текучие тела», она находится в эмбриональном состоянии, и мы могли бы сказать, рискуя быть заподозренными в мистицизме, что в семантической сфере языка витает лишь идея категориальности (ср., впрочем, вполне реалистическое разграничение понятий категории и категориальности, сформулированное А. В. Бондарко [1976: 182], к чему мы еще вернемся).
Рассмотренный пример вплотную подводит нас, говоря словами Ю. Д. Апресяна, «к одному из центральных в современной семантике вопросов о различии между лексическим значением слова и его сочетаемостью», причем особенно трудно провести такое разграничение, когда мы имеем дело с семантической сочетаемостью (в отличие от лексической и морфосинтаксической) [Апресян 1974: 60; 62]. Иначе говоря, речь идет о различении «чистой сочетаемости» и семантически мотивированной сочетаемости; несколько огрубленно можно сказать, что в первом случае надо апеллировать к норме, во втором – к системе языка99. В любом сочетании лексических единиц можно выделить член, выступающий в роли «инициатора» сочетания, по отношению к которому определяются сочетаемостные правила, и член, выступающий в роли «партиципанта», сама же сочетаемость становится выражением либо смысловой совместимости «инициатора» и «партиципанта» (когда сочетаемость мотивирована семантикой «инициатора»), либо их синтаксической совместимости (когда сочетаемость прямо не мотивирована семантикой «инициатора», но зато зависит от семантики «партиципанта»). В глагольно-именных сочетаниях «инициатором» является глагол, и если мы говорим, что его сочетаемость мотивирована, это означает, что в его лексическом значении содержится указание на определенные свойства субъекта и/или объекта, и наличие такого указания создает ограничения при заполнении соответствующих предикатных мест. Можно сказать, что в подобных случаях имеет место семантическая антиципация: общий облик «партиципанта» предвосхищается семантикой «инициатора», в которой содержится эхо-сема, служащая меткой скрытой именной категории (или значения категориальности), ср. [Арутюнова 1976: 116].
Ю. Д. Апресян приводит в качестве примера глаголы колоть – рубить, одно из важных семантических различий между которыми состоит в том, что в первом содержится указание на твердость и невязкость объекта. Он выступает как маркированный член оппозиции, точно так же, как и глагол пролил в приведенном примере, более жестко связанный с категориальным признаком «текучесть» (ср. допустимость сочетаний просыпал мелочь/скрепки/бриллианты/яблоки и т. д., где, правда, глагол приобретает семантический признак «значительное количество» и, видимо, «упавшее разом», в противном случае уместнее было бы сказать уронил, обронил; эти новые значения – пример чисто сочетаемостной характеристики, ибо в значении глагола просыпать нет указаний на значительный объем просыпанного – этот семантический оттенок индуцируется «партиципантами» в составе сочетания). Вместе с тем можно заметить, что эхо-семы, различающие глаголы колоть – рубить и сигнализирующие о свойствах объекта, еще менее категоризированы, чем в паре просыпать – пролить. Намеченная в ней категория находит столь же косвенное выражение и в иных контекстах, обеспечивающих ее реактивность, например в именных сочетаниях, где в роли «инициатора» выступают слова, обозначающие аггломерации (скопления однородных субстанций, предметов) и доли.
Не углубляясь в семантический анализ таких слов, рассмотрим их в интересующем нас плане возможного выявления скрытых именных категорий. В семантическом поле, образуемом указанными словами, выделяются «горизонтальные» и «вертикальные» ассоциативные ряды; приведем некоторые из них:
(1) куча – груда – ворох – кипа
(2) кучка – охапка – пук – стопа
(3) горсть – пригоршня – пучок – щепоть
(4) горстка – щепотка – стопка
Ряд (1) включает слова с общим смысловым компонентом «совокупность (относительно) большого объема», остальные ряды расположены примерно в порядке убывания этого свойства, но при этом оказывается затруднительным выстроить четкие вертикальные оппозиции градуального типа. Так, несомненный градуальный ряд образуют слова кипа – стопа – стопка, и именно они оказываются маркированными, противопоставляясь всем остальным по признаку «упорядоченная совокупность» (этим признаком обладают и такие не включенные сюда слова, как штабель, тюк, пайка, связка). Но в целом вертикальные отношения между этими словами по объемно-количественному признаку оказываются слишком запутанными, чтобы можно было построить однозначную семантическую парадигму этого поля. Например, кучка – горсть как будто выражают оппозицию по шкале «много – мало» (кучка листьев, по-видимому, всегда больше горсти листьев). Сравним, однако, такие сочетания, как кучка дров / кучка бобов / горсть бобов / горсть бриллиантов, которые по-разному соотносятся с контекстом. У него есть ничтожное количество (…): в пустую позицию легко вставить лексему дров из сочетания кучка дров и лексему бобов из сочетания горсть бобов, но едва ли из сочетания кучка бобов, и уж совсем неуместна здесь лексема бриллиантов из сочетания горсть бриллиантов.